Плодотворные международные дискуссии позволили нам достичь лучшего понимания творческого потенциала, заложенного контекстом, историей и психоаналитической культурой каждой страны. Психоаналитическая терапия пар и семей все еще пребывает в состоянии развитии. Я могу лишь смотреть на это развитие со своей позиции, разумеется, открытой для обсуждения, оставаясь верным к богатому наследию, полученному мною и помогшему мне выстроить мои размышления и мою практику, и я не претендую на то, что моя статья решит все вопросы.

Процесс семейной терапии утвердился на практике, опираясь на клинический опыт, особенно опыт клиник, ориентированных на работу с психозами, зависимым поведением и травмами. Особенности психоаналитического подхода по мере развития этих клиник встраивались в методы, будучи иногда в оппозиции, а иногда в диалоге с другими методами семейной терапии. Эти размышления подчеркивают важность передачи (трансмиссии) и особенно уникальность психоаналитического тренинга.

Однажды, в один прекрасный день… Так обычно начинаются волшебные сказки. Я буду рассчитывать на вашу способность грезить, повествуя вам об удивительных приключениях парной и семейной психоаналитической психотерапии. Когда мы бываем за границей, опыт коллег из разных стран дает нам возможность взглянуть с иной точки зрения на то, что казалось самоочевидным, дает возможность поделиться нашими мифами и нашими теоретическими домыслами.

Этот путь поведет меня (в два этапа) сначала к пересечению концептуального поля, а затем к попытке проиллюстрировать его клиническим примером из практики психоаналитической семейной терапии.

Можно выделить два основных направления:клиническая картина отношения с объектом и групповая психоаналитическая теория. Как мы увидим, сегодня наблюдается сближение этих ориентаций, используется понятие такого объекта, как семейная группа, и применяется психоаналитическая точка зрения на связь. Со своей стороны, я разработал концептуальную модель генеалогической связи.

ОБЪЕДИНЕНИЕ[1], РАЗЪЕДИНЕНИЕ/ НЕЕДИНЕНИЕ И ПЕРЕОБЪЕДИНЕНИЕ[2] СВЯЗЕЙ

Объектом терапии, следовательно, в данном случае является не только индивидуум в группе, в объект включены и межличностные связи, и семья как группа – специфическая психическая целостность с «психическим групповым семейным аппаратом», своей «мифопоэтической» возможностью продуцировать свои собственные организующие и структурирующие мифы, свою способность порождать внутригрупповые и межличностные фантазмы (взаимофантазмирование) (interfantasmatisation).

Пациент – носитель симптома проявляется как человек, унаследовавший семейный психический материал, который не мог быть проработан предыдущими поколениями. Эти «развязывающие» атаки на внутрипсихический уровень выявляют блокировки семейного взаимофантазмирования. В таком случае пациент уже не столько тот, кто «обладает» симптомом, сколько тот, кто «является» симптомом семейного страдания.

Объединение генеалогических контейнеров

Я предлагаю модель семейного, парного и группового генеалогического контейнера по аналогии с тканным переплетением и усложнением. Что касается мыслей ребенка, то У. Бион отмечает моделирование уже не индивидуального психического аппарата, а диадического межиндивидуального аппарата между матерью и ребенком. «Психические бета-элементы» ребенка разрабатываются и трансформируются благодаря материнским грезам, мечтательной способности контейнировать их. Именно так У. Бион определяет контейнирующую функцию, называемую альфа-функцией материнского психического аппарата. Эта функция позволяет различить психический контейнер и содержание.

Я предлагаю видеть в метафорическом объекте олицетворение генеалогических контейнеров в виде сопряжений, сети. Работа по соединению связей достигается через организацию психических связей: попросту говоря, на вертикальном уровне родственные связи с прародителями, предками и потомками, а на горизонтальном уровне родственные связи, которыми характеризуется принадлежность к группе.

Генеалогическое объединение позволяет удерживать целостность и сохранение группового, семейного и общинного генеалогических контейнеров. Если следовать этой метафоре, то может образоваться дыра, как в сетке, или износ (разрыв) с катастрофическим разъединением (развязыванием), как поехавший чулок. Генеалогический материал модулируется, согласно культурному коду антропологической организации семейных связей и отношений.

Важно уточнить, что это – средство психической передачи, так что здесь есть соответствие с генеалогическими контейнерами, связями, объединениями и психической передачей.

Таким образом, любая проблематика связи привносит в игру некоторые сложности, касающиеся семейной передачи и способности контейнировать. Пакт супружеского союза является формой переобъединения на горизонтальном уровне, сковывая вместе генеалогические контейнеры изначальных семей каждого из партнеров.

Рис. 1. Родственные супружеские объединения

Генеалогический контейнер

Изначальная семья А Изначальная семья Б

А Б

Парадоксальность союзного пакта

Пара А-Б

Таким же образом, союзный пакт с семейным институтом является еще одним выражением нового переобъединения между семейными генеалогическими контейнерами и институциональным генеалогическим контейнером. Так, например, некоторые ситуации сопротивления переменам хронически подпитываются.

Генеалогическое разъединение и патология контейнера

Мне представляется, что любой процесс, включающий надежность психических контейнеров, на групповом уровне дает в результате групповой нарциссический кризис, а на индивидуальном уровне – неустойчивую идентичность субъекта, вовлеченного в диалектический процесс: отдельный субъект/принадлежащий к чему-то субъект. Например, проявление детского психоза может быть попыткой имплозивной организации примитивных тревог ребенка, которые не были контейнированы и метаболизированы предыдущими поколениями на уровне семейного группового психического аппарата. Немыслимое, неназванное, непроизносимое, непередаваемое, недоступное, постыдное – таково выражение генеалогической передачи негативного, которое пациент несет в себе как бессознательный стыд и держит как залог семейного наследия. Психотические взаимодействия могут рассматриваться как одно из выражений патологии генеалогического контейнера и как ошибки в проявлении заботы, связанные с идеалом группового Эго.

Показания психоаналитической семейной и парной терапии относятся к патологии контейнеров. С этой точки зрения, симптом – это особая форма переобъединения неудачного опыта в генеалогических контейнерах. Терапевтическая группа поддержки, собирающая вместе семью и терапевта на сессиях, является матрицей нового объединения – родственного слияния. Последнее совместно созидается в интерактивной динамике переносно-контрпереносного движения.

В случаях таких серьезных патологий, как психоз, психотический симптом, есть ставка бессознательного альянса переобъединения разрывов семьи с институциональными генеалогическими контейнерами. Это заставляет взглянуть на семейные переносные аспекты и институциональные контрпереносные аспекты, в частности, в институте утверждающейся неосемьи, сопротивляющейся изменениям. Институциональный подход и семейная терапия, таким образом, считаются взаимодополняющими.

Психоаналитическая модель основана на второй кибернетике, она рассматривает терапевта как часть реальности терапевтической метагруппы, которую он со-создает. Это способствует посредством мобилизации ресурсов всех присутствующих привлечению к работе и сознания, и бессознательного, в котором застыло страдание, заключенное в симптоме.

Межпоколенческий уровень невыразимого и непередаваемого (непризнаваемого), который как таковой может проявляться в дырах генеалогического контейнера, будет исследован во время проработки нападок на терапевтическую рамку. Неразработанный психический материал, однако, не может быть передан; он инкорпорируется, преломляется в психическом аппарате семейной группы способом, недоступным для фантазирования или вытеснения. Обычно это относится к ошибкам и проблемам родства в случаях, когда горевание над этими «скелетами в шкафу» невозможно.

Внутри- и межпоколенческая психическая передача

Это подводит нас к работе с точки зрения психопатологии в соответствии с модусами психической передачи. Вместе с Рене Каесом мы дифференцируем внутри- и межпоколенческую психическую передачу.

Функция памяти носителя симптома: негатив и семейная крипта[3]

Пациент станет средством передачи «негатива», как мы говорим о фотографии, т.е. непроявленного. Это послание, выгравированное глубокой печатью, с отпечатками амнестических меток, которые не дают покоя крипте, если пользоваться терминологией А. Абрахама и Торока. Таким образом, симптоматология оказывается как бы «чревовещателем» отчуждающей инаковости.

Преломление генеалогических лояльностей

Пациент – носитель симптома обладает функцией памяти семейного немыслимого. Преломление семейной лояльности – это способ передачи ссылок на принадлежность к семейной группе. Если симптом находится в диахроническом вертикальном генеалогическом срезе, то мы также можем увидеть, что на горизонтальном синхронистическом уровне он обладает актуальной функцией в психической организации семейной группы в кризисе. Будучи чем-то большим, чем просто козлом отпущения, пациент участвует в поддержании генеалогической семейной конструкции. Структурная (экономическая) функция симптома объясняет психическое сопротивление изменениям, поскольку симптом является, согласно семейным защитным механизмам, выразителем творческого заряда семейной группы.

Наш подход к комплексности заставляет нас не только прислушиваться к тому, что в классическом психоанализе становится ясным из структурной картины навязчивых повторений, но также и с радостью встречаться с «событиями», с непредсказуемым, которое происходит вне всяких предустановленных психических конструкций, и иметь дело с этим «миром из песка», упоминаемым аргентинским психоаналитиком Жаннин Пюже.

Со-созидание нарративного неоконтейнера

На память о событиях накладывается групповая память рассказов (нарративная память), которая со-созидается, являясь конституциональной, наряду с рассказом и посредством рассказа, и все это относится к эпосу идентичности принадлежания. Объединение генеалогической фрески (П. Бенгози) выстраивает сценарий и объявляет предъявление нового образа семейной истории. Эта генеалогическая фреска – протофигуративный посредник новой пластичности. Образ становится групповой психической сценой вместо черной дыры разрыва.

Эпическая нарративность развивается как мифическая структура с семейной генограммой, включая в поле рассмотрения ассоциативную речь и семейную пиктограмму из снов и грез. Однажды, в один прекрасный день Я, Мы, Семья, Другие, Мы все… Поль Рикёр говорит о «нарративной идентичности». Проекции образа бессознательного семейного тела строятся во время консультаций, они появляются в рисунках детей, в «пространствограммах»[4], олицетворяя организацию жизненных переживаний в пластике семейного пространства: рисунок дома, квартиры, постановка семейных скульптур, ассоциации всех присутствующих членов семьи на сон, рассказанный на консультации.

Рамка действует как поддержка, достаточно обнадеживающая для того, чтобы позволить свободное словесное выражение. Концепция психоаналитической рамки в семейной и парной терапии ссылается на работу Жозе Блеже «Психоанализ психоаналитической рамки», опубликованную в 1979 г. Рамка классически неизменяемая произвольная, это не-процесс. Это немое постоянство, и проявляется она только тогда, когда есть модификации. Она играет контейнирующую роль (функция ограничения во времени и пространстве, символическая генерирующая функция). Действие заменено сновидениями, мыслями, фантазиями. Это переходное пространство между реальностью и воображением, между не-дифференцированностью и индивидуацией.

Правила такие же, как в психоаналитическом сеттинге:

- правило свободного ассоциирования каждого члена семьи при знании о том, что все не может быть сказано;

- правило воздержания: терапевт не дает советов и не вмешивается в реальность;

фрустрация, порожденная этой ситуацией, поднимает фантазийное и переходное проявление;- перенос на рамку: он может выражаться в атаках на рамку (например, приход на консультацию с опозданием или в другой день, забывая о назначенном времени);

- перенос на процесс с вербализацией ожиданий и разочарований;

- объектный перенос на терапевта, на котором сосредоточиваются имаго предков;

- на контрпереносном уровне терапевт разрабатывает, благодаря своей альфа-функции, архаически чувствуемые переживания, отсылаемые обратно в семью; на последующей консультации и на супервизии терапевт работает со своим внутренним переносом, предполагаемым в ко-терапии;

- наша психотерапевтическая работа с семьями поддерживается эпистемологической моделью комплексности.

Это положение требует особого внимания к сочленениям, артикулированиям, пересечениям и к увязыванию параметров разных логических уровней, таких, как индивидуальный регистр и групповой регистр, диахронический генеалогический уровень и актуальный синхронический уровень. Это отсылает нас обратно к работе со связями, с метафорой, к объяснению комплексности. Так, «затыкание дыр вместо изнурительного вычерпывания воды из лодки» может на консультации с семьей в дистрессе, где подросток демонстрирует симптомологию анорексии, стать метафорической иллюстрацией терапевтического движения и отношений «содержащее (контейнер)/содержимое».

А теперь позвольте мне представить вашему вниманию деятельность психического пере-объединения разрывов семейных контейнеров посредством ряда сессий психоаналитической семейной терапии.

НАСИЛИЕ, СМЕРТЬ И ЛЮБОВЬ КАК НАСЛЕДИЕ: ПСИХИЧЕСКОЕ ПЕРЕ-ОБЪЕДИНЕНИЕ РАЗРЫВОВ В СЕМЕЙНЫХ КОНТЕЙНЕРАХ

В нижеследующем примере ко мне обратился психолог, работавший с матерью. Последняя пришла на прием, чтобы защититься от собственной жестокости – сначала направленной на ее старшую дочь, а потом и на младшую. Психолог беспокоился за младшую, по имени Селия, в возрасте 11 лет, которая регулярно стала проявлять симптомы аутоагрессии. Она сломала свой мизинец, она часто падала, она разорвала мышцу, в трехлетнем возрасте перенесла двойной перелом. Психолог предложил им семейную психотерапию и очень поддерживает их в этом – семейную психотерапию, которая смогла бы передислоцировать в семейной психической динамике эти признаки насилия, аутоагрессивные для ребенка и гетероагрессивные для матери. Семья происходит из Северной Африки.

Старшая сестра уже консультировалась два года назад из-за тиков, которые, похоже, исчезли без какой бы то ни было индивидуальной психотерапии. Психолог присутствовал на первом интервью с семьей, на котором оба родителя и дети согласились начать семейную психотерапию.

На протяжении многочисленных сессий мать говорила о симбиотической связи с Селией. Похоже, Селия защищает свою мать, которая преподносит себя как плохую мать, даже как ведьму. Насилие появляется в материнской семье как повторение родительского и семейного супружеского насилия. Дедушка в возрасте 90 лет описывается как тиран, которого до сих пор все боятся. Мать говорит: «Насилие было посеяно во мне. Цель всей моей жизни – вытащить это насилие. Но это насилие преподносится в связке с любовью. Любовь и насилие достались мне в наследство».

В то же время мать не может вынести неподконтрольное повторение собственной жестокости по отношению к старшей дочери. Она не выносит и просьбы своей дочери Селии. Она говорит: «Она меня душит, она обвивает руками мою шею, она мне выносит мозги». Мазохистским способом Селия просит о знаках любви в семейной ситуации, где затрещины означают любовь.

Итак, трудности Селии относятся к депрессивному типу и помещены в контекст отношений дочки-матери и в психические внутренние отношения семьи. После того, как ее сестре приходится переживать насилие, как может Селия разрешить матери постараться стать хорошей матерью? Как может человек вырасти, оставаясь ребенком и не став родителем своему собственному родителю, если на него возложена такая ответственность? Возможно, только бедокуря и вредя себе, и тогда матери можно проявляться как маме, а не как ведьме. Как может работа по дифференциации избежать симбиоза любви-ненависти-зависимости и дрейфа в сторону инцестуозной агрессии?

Прислушивание к семейной группе позволяет восстановить по ту сторону диадической интерпретации (видение матери/дочери со смешением внутрипоколенческих границ, парентификацию детей, недифференцированность родительской пары и братьев и сестер) контейнер психической организации семьи.

Позиция отца звучит эхом его собственной истории. Для него это всегда тревога катастрофического риска. Угроза отягощает неприкосновенность детского тела. Эта тревога связана с двумя смертями; когда ему было восемнадцать, его двадцатилетняя сестра, с которой он был очень близок, умерла от рака. У нее был брат-близнец, умерший от инфекционной болезни в девять месяцев. Муж говорит, что «его сестра не могла выразить словами все, что она чувствовала, она была глубоко не удовлетворена». По словам его жены, он был очень напуган с момента рождения старшей дочери, потому что был смертельный риск, которому могут подвергнуться дети. До какого предела могут эти страхи за семью вести за собой события к смертельной опасности? Станут ли их тревожные предчувствия ускорять угрозу риска? Но как только случается болезнь или несчастный случай, парадоксально родители чувствуют себя успокоенными, напряжение снижается. Трагедия удаляется.

Вторая смерть произошла вскоре после рождения их старшей дочери. У старшей сестры жены была дочь, которая неожиданно умерла в младенчестве, через восемь дней после рождения. Это трагическое событие воспринято как семейное проклятие, которое может повториться вновь. Рок, «Deus ex machina» («бог из машины»), как в греческой трагедии, похоже, непоправимо обнаруживает себя в убийственной судьбе семьи. Жена говорит, что на протяжении нескольких месяцев ее муж вскакивал, проверяя, дышит ли еще их дочь. Угроза смертоносной судьбы связана с жестокостью матери, чувствующей себя виноватой за то, что «трясла» трехнедельную дочь. Потребность в семейной терапии становится очевидной с рождением третьего ребенка, Аймана, которому сейчас полтора года. Мать спохватывается, понимая, что испытывает пугающие ее повторяющиеся приступы неконтролируемой жестокости, несмотря на индивидуальный психоанализ, начатый несколько лет назад. Она часто будит своего сына, при этом жалуется, что ребенок нервный, перестимулированный, но в то же самое время, если он беспокоен, то значит, жив, по крайней мере! Она чувствует себя успокоенной, но изнуренной.

Селия по-прежнему подвергает себя опасностям и ломается. Она пытается впрыгнуть в машину на ходу. Отец в ярости, мать же бросает: «Вот переедет ее машина, тогда она получит по заслугам».

На контрпереносном уровне мы испытываем сложности – я и мой ко-терапевт – с подавлением нашего страха и злости перед лицом опасности, в которую Селия кидается, подставляя свое тело в качестве жертвенного подношения. Как могли мы не думать о серьезных соматизациях Селии, направленных против нее, о ее повторяющихся переломах, о ее глубоких порезах до кости… как мог я не думать об этом подростке в моем кабинете после того, как она неоднократно резала запястья? Она сказала мне, что чувствует облегчение, когда видит кровь на себе. Ее акт самопожертвования был в то же самое время успокоительной попыткой одолеть через тело ее невыразимое психическое страдание.

И вот отголосок контрпереносных конструкций, которыми мы делимся с моим ко-терапевтом до и после интервью с семьей, в которых мы облекаем в слова наши меж- и контрпереносные переживания. И вправду, мы оказались под воздействием ощущения беды – бедствия, связанного с выражаемой в переносе проблемой, взывающей к выпячиванию смерти и вместе с тем навязчивого повторения. Мы оказались захваченными той формой горя, которая блокирует мысль или даже не поддающимися пониманию магическими влияниями. Мы чувствовали, что несем бремя чего-то немыслимого, неназванного, непроизносимого, непередаваемого (непризнанного) в семье.

Это иллюстрирует разницу между межпоколенческой и внутрипоколенческой передачей. Во внутрипоколенческой передаче психический материал передается одним поколением следующему. Скорее всего, он будет переварен и символизирован, т.е. психически трансформирован перед тем, как вновь оказаться переданным другому поколению; обычно в межпоколенческой передаче психический материал передается в качестве отпечатка негатива без метаболизации и, похоже, проходит по нескольким поколениям. Повторяющиеся смерти могут лишь подтвердить наличие этого климата невыразимых угроз в реальности, как будто бы существовал провал между фантазматической угрозой и вторжением в реальность смерти. Какой неразработанный элемент семейной передачи окажется повторен эхом травматического отыгрывания в виде насилия? Все происходит так, как будто бы передача в негативе (во фрейдовском понимании того, что в фотографии не было проявлено) и отсутствие символизации траура приведет к неминуемому возникновению угрозы жизни. Психическая зараженность этой тревогой возвращения в ничто ведет нас, моего ко-терапевта и меня, к психотической тревоге неминуемой смерти. Наши нарциссические основы подорваны. Это то, что я ранее описывал как катастрофический контрперенос. Здесь понятие катастрофы, с одной стороны, является выражением этого критического порога, который пересечен (как это описывает Рене Том), а с другой стороны, вторжение «катастрофической тревоги» выражает, по Уилфреду Биону, «атаку на связи» с разрывом контейнирующей функции. У. Бион говорит о «чувстве внутренней катастрофы», близком к безумию, и описывает «атаку на связь», направленную больше на функцию, чем на разрушение объекта. Совсем как компьютерный вирус, демонтирующий текстовую рамку, психическое разъединение связей – «катастрофично».

Каково наше место в переносных проекциях, приведших эту семью к признанию в здесь-и-сейчас семейной терапии этих выражений насилия? Мы чувствовали ответственность за жертвенное подвергание себя опасности ребенком при риске насилия и из необходимости защиты от опасности родительского насилия. Повторение насилия, направленного на себя и ставящего под удар ребенка, в данном случае – симптом отсутствия символизации. Мы старались подавить эти избыточные совпадения, будучи вовлеченными в со-созидание нового психического пространства, разделенного нами. С привлечением к психике членов семьи психики терапевтов место для восприятия этих материалов, не проработанных семейной групповой психикой, становится местом трансформации. Постановка на сцене терапевтического пространства мобилизует в нас то, что А. Рюффиот называет «онирическим холдингом». Это психическое со-присутствие «без всякого желания или воспоминания», как парадоксально говорит об этом Бион, открывает доступ к полю пред-сознательного и присходит вместе с движением проработки.

У моего ко-терапевта и у меня складывается впечатление особой нужности и интенсивной вовлеченности, как будто мы защищаем от риска повторения этих насильственных актов, проживаемых в трепете и ужасе. Но в то же самое время я чувствовал себя носителем непроговоренной и не поддающейся пониманию угрозы, которую мы едва ли могли облечь в слова. Мы представляли себя представителями бабушек-дедушек или даже имаго предков, которые были могущественными и вызывающими волнение, но вместе с тем защищающими и конструктивными.

Нас удивило однажды отсутствие семьи на встрече. Было сказано, что они забыли. Кроме того, Селия позвонила, чтобы отменить свое участие в групповой психотерапии, которую она начала, поскольку она еще ходила в театральный кружок, и все вместе это было бы слишком. Мы анализировали эти пропуски и изменения как знаки невыразимой двойственности любви/ненависти по ассоциации с рождением/смертью через атаку на рамки. Атака на рамки – это выражение атаки на связи, с точки зрения атаки на контейнеры в смысле катастрофического переноса.

Таким образом, ошибки в контейнирующей способности генеалогического и семейного группового контейнера передаются контейнирующей терапевтической рамке. В последующих встречах было интересно отменить реорганизацию психических пространств, будь то индивидуальных и межличностных, поколенческих и внутрипоколенческих, в ядерной семье и в расширенной семье.

Наша терапевтическая функция состоит не столько в предложении интерпретаций, сколько в их подавлении, тогда как, пропуская интерпретацию, мы способствуем появлению неоконтейнера, который станет альтернативой дефектному семейному контейнеру, тем самым новый контейнер станет доступным внутренней фантазийной циркуляции. Новая «кожа, одевающая чьи-то мысли», как сказал Дидье Анзьё, когда он подчеркивал вторичный процесс.

«Ни в моей семье,– сказал муж,– ни в семье моей жены не было актуального физического насилия. Эмоции держались внутри, об этом в семье не говорили». Его жена подтверждает: «В семье моего мужа – вытесненное насилие. В моей семье тоже, но мы хоть могли говорить о своих волнениях. Мы сбивались в кучу с братьями и сестрами или с мамой, если папа был жесток».

Это союз между аутоагрессивным насилием в семье отца наряду с замалчиванием эмоций, и гетероагрессивным насилием в материнской семье. Во время беседы мы могли явственно чувствовать пакт супружеского союза, объединявшего две семьи, отцовскую и материнскую, связывая жестокость, смерть и любовь как наследие. Таким образом, связь супружеского альянса – это форма взаимного переобъединения разрывов семейных контейнеров в каждой семье.

В последующих встречах ядерная семья реорганизовалась путем отдаления от семейного конспиративного молчания о крайней жестокости зятя, бившего своего сына. Мать объявляет об отвратительной жестокости своей сестры. Родители Селии поддерживают своего племянника, который подает жалобу в полицию. В то же время она говорит, что теперь они изолированы от семьи. Мать Селии меняет свое положение в семье, становясь все в большей и большей степени женой своему мужу и матерью своим детям. Поведение Селии зеркально отражает поведение ее матери по отношению к собственной матери. Мать Селии говорит, что она была для матери бременем, девочкой для битья и что она всеми силами пыталась угодить ей.

Появление нового нарративного контейнера

Мифические конструкции, грезы и неотайны – это аутопоэтические и мифопоэтические проявления, т.е. то, что порождается переносно-контрпереносным движением на сцене семейного группового предсознания. Таково выражение сотворчества, взращенного терапевтическим метаконтейнером, соответствующим новому контейнеру, включающему семью и терапевта.

Генеалогический сценарий внутрисемейного насилия метаболизируется на консультации путем со-созидания альтернативного сценария. Это появление нового нарративного контейнера, являющегося альтернативой разрывам генеалогической семейной способности к контейнированию. Семья вспоминает сказку «Кирику и ведьма». Мать говорит: «Кирику – это та ведьма, которая во мне. Я хочу освободиться от нее». Кроме того, Кирику – это двойственность по отношению к ее происхождению. Она ненавидела свое имя, которое считала «невыносимым»; оно уже и так видоизменилось, а потом у нее появились прозвища: Зара превратилась в «хорошенькую крыску», а потом в «оперную крысу». Звук «а» всегда присутствовал в именах обеих семей. Сегодня у детей по два имени. У Селии второе имя – Ципора, это два имени, а не составное имя. Для матери важно, чтобы первое имя было библейским, это для международного паспорта, чтобы избежать ограничений, связанных с идентичностью. Для Селии имена – это ее две разные грани. Для отца это скорее составное имя Селия-Ципора, а не два имени. Это удивляет Селию, которая не выносит идентификации со своими северо-африканскими корнями. Очевидно, в новом сценарии составное имя более не стигматизирует раскол, но выражает креативность новой единичной идентичности. Селия чувствует себя лучше и может оставаться узнаваемой в то же самое время. История о первом имени в семье становится в терапии «деконструкцией» по философу Жаку Деррида, применяющему это понятие к литературе.

Подростковая семья

В такого рода семейной психической организации подростковая психическая работа соединяет конструкцию сепарации-индивидуации, тупики симбиотической ригидности и инцестуозную тревогу возвращения в ничто.

Селия обращает против себя чувство вины, которое она интернализует попытками помочь своим родителям быть родителями, а сегодня – помочь своей матери быть матерью подростка. Она спрашивает свою мать наивным голоском: «А когда мне будет двенадцать, я смогу завести дружка?». Селия хочет сидеть на мамином месте в машине, ей хочется душиться духами сестры и носить папин свитер…

Завистливое присвоение внешности других людей прогрессивно появляется в пубертатной актуализации эдипального конфликта. Вся семья становится подростковой семьей. Контейнирующей эволюции образа тела подростка соответствует реорганизация контейнирования семейной и генеалогической группы, называемая анаморфозой. Эта анаморфоза иллюстрирует со-созидание нового психического контейнера.

Психоаналитическая работа в психоаналитической семейной терапии дает нам доступ к появлению новых контейнеров, являющихся альтернативой лакунам в семейных контейнерах с дырами. Благодаря нарративному неоконтейнеру межфантазматичная циркуляция становится возможной как альтернатива действиям, скорее проявляющимся через аутоагрессивную или гетероагрессивную жестокость. Семейная терапевтическая работа имеет дело с бессознательной динамикой семейной группы. Реорганизация семейной контейнирующей способности прогрессивно дает возможность индивидуации и субъективации каждому члену семьи. Это становится ясно для Селии. Она подчеркивает, что недавно смогла с кем-то подружиться, что она похудела, несмотря на булимию, что подстриглась и избавилась от этой массы спутанных волос, которые она больше не могла выносить. Она чувствует себя уже не такой бесполезной в школе. Она задается вопросом о своих желаниях, своих отличиях.

Хочется отметить важность этики и творчества. Это – форма лечения психических страданий посредством рассказа и соучастия в том, что иначе выражалось бы лишь в дискомфорте или симптоме. И это предполагает этическую ответственность по концепции Эммануэля Левинаса, т.е. эмпатию к пациентам как к человеческим существам. По сути, разве это не есть предконтрпереносная установка аналитика, являющаяся прелюдией к установлению рамок независимо от того, слушаем ли мы пациента или семейной группу.

Я закончу словами из «Я-сам как другой» философа Поля Рикёра: «Рассказывая жизнь, которую я не сотворил, я могу стать соавтором ее смысла…»