Примечание: Первоначально данная статья была опубликована в сборнике «Путями понимания. Сборник статей к 15-летию Общества психоаналитической психотерапии» (2018).

«Никто из читателей этой книги не сможет легко перенестись в эмоциональное состояние автора, который не понимает священного языка, совершенно далек от    отцовской религии (как и от любой другой), не может разделить националистические идеалы и все же никогда не отрицал принадлежность к своему народу, ощущает свою еврейскую самобытность и не желает другой. Если б его спросили: «Что же в тебе еще остается еврейского, если ты отрекся от всей общности со своими соотечественниками?» – то он ответил бы так: «Еще очень многое, вероятно, самое главное». Но это главное он не смог бы облечь в ясные слова».

З. Фрейд. «Тотем и табу»

Не знаю, смогу ли передать те трудности и облечь в ясные слова свои мысли и переживания, с которыми я столкнулась, когда ко мне пришла пациентка с азиатской внешностью и, как оказалось, русскими корнями. «Особая» национальность этой молодой женщины определила всю нашу дальнейшую работу, окрашивая внутренние конфликты и переживания пациентки. Когда к нам приходит новый, незнакомый человек, конечно, мы понимаем, что он – Другой, но мне пришлось осознать, насколько автоматически я принимала этот факт. Моя пациентка, действительно, была Другой – рожденная в смешанном браке, с особой культурой, традициями и религией.

Как говорит А. Усков в своей статье «Психоанализ в больном обществе»: «Наши пациенты практически все имеют длинную травма­тическую историю в двух, трех, четырех поколениях. Они все проходили через историю физического и психического выжи­вания» (Усков, 2016). В истории моей пациентки сплелись травмы детства, травмы, которые испытывали поколения ее предков: родители, бабушки и дедушки, – специфическая национальная среда, столкновение традиций двух народов. Задавая вопрос: «Кто я?», «Где мое место?» – она была в растерянности, а вместе с ней и я. Сомнения, беспомощность, отсутствие опоры – вот мои переживания в работе с этой пациенткой.  

Н. Маквильямс в работе «Формулировка случая» пишет: «Иногда важнее знать, что кто-то украинец, чем знать, что он или она страдает от расстройства dysthymic». Далее она продолжает: «Мы должны быть очень внимательны к возможным последствиям идентификаций, которые очень отличаются от наших. Необходимо принимать во внимание, какие виды стыда или вины могут преодолевать люди, когда их действия противоречат сообщениям их культурного происхождения» (МакВильямс, 2015).

Что есть идентичность

Определяя идентичность, Э. Эриксон говорил об осознании человеком своей самотождественности и непрерывности во времени. «Самотождественность – это не просто обретение внутренней целостности, поиск себя, солидарность с другими индивидами, это отношения с реальностью, попытка определить не только себя в этой реальности, но и саму реальность через себя» (Гуревич, 2010) Трудности в обретении идентичности воспринимаются как нечто естественное и необходимое, но когда человек сталкивается с жизненными ситуациями, которые он не мог ни пережить, ни управлять, он оказывается одиноким, беззащитным, заброшенным, на грани небытия. Чтобы защитить себя, будь это ребенок или взрослый, он вынужден разбивать, раскалывать свой внутренний мир.

Ш. Ференци говорит о «распадающемся Я» или «крушении психических ассоциаций» (Килборн, 2017), Д. Винникотт – о «страхе распада» или «первичной агонии» (Винникотт, Огден, 2015), У. Бион – о «внутренней катастрофе», когда атакуется объект (внутренний или внешний) или мыслительный аппарат, что, в свою очередь, приводит к нарушениям мышления, «вечному падению», ощущению небытия, несуществования, страха надвигающейся смерти (Бокановски, 2010). Такое «раскалывание» взбалтывает опыт так, чтобы изолировать и сделать неразборчивыми нежелательные чувства.

Спутанность и переживание себя иным, в зависимости от того, с кем находишься, приводит к стыду и избеганию. Такая спутанность часто тесно связана с ощущением дефективности, неспособности любить. За этим стоит нестерпимое чувство собственной ничтожности, в сочетании с ужасом от невозможности сообщить о том, кем ты являешься. (Килборн, 2017).

Когда мы думаем о национальной идентичности, мы понимаем, что ребенок может потенциально сделать своими особенности поведения любого этноса, однако усваивает особенности своего окружения. Родители придают определен­ный смысл ранней деятельности ребенка. Слова и жесты матери квалифицируют вещи, составляющие мир, как хорошие или плохие. Младенец должен отказаться от плохих, ес­ли хочет оставаться аффективно связанным с матерью. При­своение матерью объектам этих свойств целиком охватывает сферу «малых различий». «Малые различия», которыми обла­дают все без исключения представители группы по отношению к постороннему, определяются Идеальным Я группы, и оно является наследником этой жизненно важной материнской функции (Райзман, 2016). Отринуть их означает подвергнуть себя серьезной нарциссической опасности, и, как подчеркивает Ж. Дяткин (Дяткин, 2005), не только нарциссической, но и физической.

Обращаясь за помощью, наши пациенты подвергаются опасности (чаще в своих фантазиях), переживая вновь чувства растерянности, беспомощности, уязвимости усиленные мучительным стыдом от того, что они (эти чувства) переживаются в присутствии другого человека. Следует быть очень чувствительным к этим переживаниям, включая переживания опасности и «непереносимой ретравматизации», поскольку травмированные пациенты чувствуют себя более уязвимыми по мере того, как расщепление становится менее эффективным как защита. Еще сложнее может оказаться лечение, когда для защиты пациент "расщепляет" аналитика, переживая его как человека беспомощного и неэффективного, но в то же время идентифицируясь с аналитиком-агрессором в чувстве всемогущества.

Идентифицируясь с агрессором, в своих попытках защититься от тревоги, страха и непостижимости происходящего, пациент часто приписывает психотерапевту тайный умысел, ответственность за свои унижения, мучения и даже попытки уничтожения. При этом важное значение имеют проблемы контрпереноса, поскольку аналитик может повторить травматическую ситуацию – либо став слишком беспомощным, и тогда пациент остается незащищенным, либо чрезмерно сильным и тогда это становится угрозой для пациента.

Некоторые пациенты могут тем сильнее «липнуть» к фантазиям всемогущества, чем сильнее страх глубокой беспомощности и бессилия. В таких случаях переживание в контрпереносе чувства собственной слабости или неэффективности, если оно не проанализировано, может быть мощно использовано пациентом для подкрепления своих защит и сопротивления и для дальнейшего раскручивания спирали стыда и презрения в аналитической ситуации (Килборн, 2017).

Из истории

Историю моей пациентки, которую я буду называть Баирма, следует начать со времен освоения Сибири, когда встретились два народа, буряты и «русские». Я беру слово «русские» в кавычки, т.к. этим словом моя пациентка обозначает всех представителей белой расы. Эти встречи иногда оборачивались открытым противостоянием, но чаще скрытой враждебностью. «Русские» относились к коренному населению с имперским высокомерием, как к «дикарям», а буряты к «русским» с презрением, как к захватчикам, которые вторглись на их исконные земли и нарушили извечный порядок.

Революция и советское время внесли свой вклад в разрушение бурятских традиций и культуры, государственный язык все больше вытесняет национальный. Нормы светской морали (разводы, сексуальная свобода) теснят этнические нормы.

Жаркая дискуссия разворачивается вокруг пьянства и алкоголизма: по данным некоторых исследований, у коренных народов иначе устроен обмен веществ, их организм не вырабатывает достаточного количества ферментов, необходимых для расщепления этилового спирта, поэтому буряты спиваются гораздо быстрее русских. Распространена идея, что «русские» споили, читай «отравили» бурят.

Представляется важным упомянуть, что, по словам моей пациентки, буряты делятся на западных и восточных. Восточные буряты – те, кто проживает в республике Бурятия, они считаются более «правильными», лучше сохранили язык, культуру и традиции, а западные же буряты больше подверглись «русскому» влиянию. Важно подчеркнуть чувства высокомерия, презрения и надменности, которые возникают   в отношениях двух народов, подобно тому как это происходит во внутреннем конфликте отдельного человека, как защита от чувства неполноценности, униженности и стыда.

В своей статье я буду упоминать бурятские традиции и хочу особо подчеркнуть, что, размышляя о народных традициях и верованиях, я опираюсь исключительно на внутреннее восприятие и оценку моей пациентки.

Из истории жизни

Б. родилась в небольшом бурятском поселке, в смешанном браке. Ее мать – бурятка, отец – метис, его матери, бабушке Б., было около 15 лет, когда их семью раскулачили и сослали на север, где она вышла замуж за русского мужчину. Когда бабушка вернулась из ссылки, односельчане приняли ее враждебно, их брак сочли позорным. Семью открыто осуждали, на детей смотрели свысока и с презрением. Позже, в старости, невестка (чистокровная бурятка) не приняла ее в свой дом.

Когда Б. спрашивала отца, почему бабушка вышла замуж за русского, он ответил ей, что на поселении больше было не за кого, если только за якута. Это звучало так, как будто за якута еще хуже.

У бурят, как это часто бывает у малых народов, принято держаться своим кланом, поддерживая и продвигая родственников и соплеменников. Приветствуется идея чистоты крови, любая кровь грязная, кроме бурятской, при этом считается, что чуть ли не все буряты - родственники. С одной стороны, это дает преимущества, защищает и поддерживает, с другой, как у Б., вызывает чувство вторжения, подчинения и потери индивидуальности. Б. очень завидует старшей сестре, которая родилась от первого моноэтнического брака матери, и часто говорит, что хотя любой русский сочтет ее буряткой, любой бурят видит, что она не вполне бурятка, что она другая.

Вскоре после рождения Б., мать вновь забеременела, и, хотя Б. не было еще и года, ее отправили в город к бабушке с дедушкой (родителям матери). Навещали ее редко. Бабушка с дедушкой много пили и ругались между собой, но когда Б., будучи маленькой, напугалась их ссоры и убежала к соседке, ее сильно отругали, чтобы не выносила сор из избы. О бабушке Б. часто говорила, что та всегда «носилась в безумии», помогая дальним родственникам, но не могла позаботиться о близких.

Когда Б. было около 2 лет, родители забрали ее обратно. Б. как будто оказалась в новой, чужой для себя семье, в которой уже был маленький ребенок. По рассказам Б., у бурят принято передавать детей на воспитание родителям, другим родственникам или бездетной паре, словно дети – это нечто вещественное без переживаний и чувств. Через какое-то время ребенка могут вернуть. Б. часто размышляла об этой традиции, о том, чей дом или чью семью считать своими, и есть ли у нее право на что-нибудь: на родителей, на имущество, на желания или мысли.

Мать воспринималась Б. как озлобленная, замотанная, уставшая от борьбы за признание этносом женщина. Будучи чистокровной буряткой, она одинаково враждебно относилась и к бурятам, и к русским. Кажется, что мать протестовала против давления традиций и, в тоже время, не могла их отбросить. В первом браке она была замужем за образцовым восточным бурятом, но не смогла сохранить семью. Факт развода и второго замужества уже является нарушением традиций, тем более этот второй брак с полукровкой. Мать открыто говорила детям, что стыдилась их отца – муж должен быть чистокровный бурят и «специалист». Сама мать – «специалист», много работает и активно участвует в социальной жизни поселка. Не будучи способной заботиться о детях, она убегала из дома в работу или в пьянство. По образцу своей матери, она справлялась с чувствами тревоги, зависти, ненависти с помощью работы, алкоголя и маниакального веселья. Детям предъявлялись многочисленные нарциссические требования, они должны были создавать красивую обложку и помогать матери завоевывать уважение и принятие клана, но в тоже время должны были ненавидеть его старейшин и хранить верность матери (в восприятии Б. старейшины – это только женщины). Дома демонстрировались злость, зависть, обида на этих женщин основательниц кланов, а детям предлагалось вести себя в соответствии с национальными традициями.

Очень сложно понять роль мужчины. Материальный достаток семьи всегда обеспечивался отцом. Отец долгое время работал механизатором, построил большой дом, у него много сельскохозяйственной техники, большое хозяйство: табун лошадей, коровы. Но на нем всегда лежал отпечаток неполноценности, словно он второго сорта. По описанию Б., отец – спокойный человек с хорошим чувством юмора, он хорошо понимал своих детей, но не мог их защитить или поддержать. Чаще всего он держался незаметно, добросовестно выполняя дела по хозяйству и безропотно помогая родственникам и односельчанам, но иногда у него случались вспышки гнева на жену, за ее загулы. Вспышки ярости отца Б., как бы «не понимая», приписывала русскому деду. «Потому что не понятно, откуда этот русский дед взялся!». Это позволяло относиться и к своим вспышкам как к дурному наследию чего-то чуждого, вторгающегося.

Детство и юность Б. проходили в очень нестабильной, опасной, перевозбуждающей среде. В доме было много народа, частые застолья. Обязанность оказать почет и уважение многочисленным родственникам растягивала празднества на несколько дней, когда гулянка перемещалась из одного дома в другой или из одной деревни в другую. Вспоминая детство, Б. рассказывала, что родители вечно куда-то несутся и тащат ее с собой, а она не понимает, куда ее везут и на сколько. Часто просыпаясь по ночам, она не понимала, где она, где ее дом. Б. старалась угодить требованиям матери и клана, но эти требования были для нее слишком лицемерны и противоречивы. Она хорошо училась, пела в национальном хоре, поступила в хороший ВУЗ, но ее старания были тщетными, оставаясь внешней обложкой, возможностью похвастаться для матери, они не давали внутреннего наполнения, мать не переставала «убегать», односельчане продолжали игнорировать. До сих пор она слышит упреки от родственников, что у нее мало «черноголовых» друзей и что она дружит с «белобрысыми», а мать требует держаться на расстоянии ото всех, сохраняя верность своей семье.

Она рассказывала, что из-за того, что на их семью смотрели свысока, на празднике, где по традиции каждый поселок устанавливал юрты и угощал гостей, ей сложно было в эти юрты даже зайти. И хотя Б. очень хотелось посидеть со всеми за столом, она не решалась. Сейчас она не знает, чего больше боялась – что на нее плохо посмотрят односельчане или что мама сочтет ее предательницей, если она пойдет туда, куда мать не ходила.

Поиск партнера проходил для Б. сложно и мучительно, отражая внутренние и внешние конфликты и противоречия. Она несколько раз выходила замуж, пытаясь создать отношения и с чистокровным бурятом, и с русским. Размышляя о своем браке с бурятским мужчиной, она говорила, что каждый из них принадлежал душой и телом своей семье: родственники вмешивались в их отношения грубым и бесцеремонным образом, распоряжались имуществом молодых как своим –например, хотели, на время учебы, поселить в комнату в общежитии, в которой жили молодожены, его сестру. Противостоять этим попыткам вторжения спокойно Б. не могла, она говорила, что она в отчаянии орала «как сумасшедшая», опасаясь, что у нее не хватит сил отстоять себя.

Бурятская свадьба носит очень строгий ритуальный характер, с протоколированием подарков и сравнением вклада. В норме этот ритуал должен обеспечить молодым благополучное и обеспеченное начало их совместной жизни, на деле часто превращается в соперничество между семьями. Б. вспоминает свадьбу как унижение, одиночество и ужас – «а потом нужно было возвращать подарки родителям и родственникам».

Отношения с русским мужчиной распались в течение полугода.

С третьим мужем Б. познакомилась вскоре после начала терапии, он – «специалист», тоже рожден в смешанном браке между бурятом и тувинкой, но считает себя бурятом. Муж Б. похож на ее отца – спокойный человек с хорошим чувством юмора.

С начала нашей работы Б. демонстрировала спутанную идентичность: кто она – ребенок или взрослый, городская или деревенская, мужчина или женщина, бурятка или русская, какое у нее вероисповедание, какой ее язык? 

На ее психическую спутанность повлиял ранний разрыв с матерью, чувство неполноценности и страх преследования и отвержения кланом. Мать была не способна защититься сама и не могла защитить ребенка от преследующего, вторгающегося взгляда архаичного Суперэго. Потребность в зависимости не получала удовлетворения, порождая тревогу преследования, зависть, подозрительность и нестерпимый стыд.

В угрожающих ситуациях, например, предстоящей разлуки или конкуренции, моментально возникал страх отвержения. В ее фантазиях все, чего она желала, любовь и удовольствия отдавали кому-то другому – это рождало убийственную ярость и зависть, пропадала способность мыслить символически, она буквально проваливалась в пустоту, реагировала дезинтеграцией, потерей психосоматического единства, теряла способность устанавливать связи с объектами.

Конфликт лояльности

На первый план вышла тема конфликта лояльности: кому или чему она принадлежит, какому народу, какие ценности она должна исповедовать. С одной стороны, она – бурятка. Мир бурят для нее опасный: теснота, паранойя, жестокая власть женщин, лицемерие, отсутствие приватности и интимности. В бурятских традициях – знать всех своих родственников до седьмого колена, поэтому, оказываясь в любой компании бурят, стоит только назвать свою фамилию, и все тут же будут знать твою историю. Для Б. это означало, невозможность искупления – ошибки твоих предков тянутся за тобой всю жизнь. В то же время, мир бурят – «прекрасный», поддерживающий, защищающий от потерь, с понятными правилами и ритуалами, магический и всемогущий.

С другой стороны, Б. – русская. Сложно выразить, как она определяет свою «русскую часть», но этот другой мир также имеет две стороны. С одной стороны, опасный, непредсказуемый, чуждый, загрязняющий кровь, полный потерь и угрожающий разрывом связей. С другой стороны, так же, как и бурятский, в нем есть «прекрасный» аспект – возможность спрятаться от «всевидящих глаз», позволить себе свои желания и мысли.

Религиозные верования Б. также противоречивы и запутаны. С одной стороны, это шаманизм. Шаманизм для нее – это кровавые дикие ритуалы, где человек входит в транс и выкрикивает что-то громкое, страшное, непонятное. Можно сказать, что шаманизм для нее – это верование матери, так как мать отправляла ее для участия в ритуалах, хотя сама сторонилась их и, может, даже боялась. Б. особо подчеркивала, что цель ритуалов достичь благополучия. Ее смущает способ становления шаманом – через травму и боль. Она часто говорила, что это были обычные люди, которые пили, гуляли, а потом словно переродились. Иногда она называет их сумасшедшими. Раньше шаманом мог быть только мужчина, сейчас есть и женщины-шаманки.

С другой стороны, буддизм для нее – это очень красивые, спокойные и предсказуемые ритуалы на основе книг, по которым лама учится много лет. Лама очень спокойно разговаривает и хотя язык молитв для нее не понятен, она уверена, что это «что-то про благополучие» (то, что говорит лама, совпадает с тем, что говорит терапевт). Это религия ее мужа, над которой ее мама подсмеивается.

В связи с этим возникает еще один вопрос: какой путь ведет к благополучию? Б. словно застряла между мирами, в ситуации невозможности сформировать внутрипсихическую репрезентацию самой себя, отличную и отдельную от матери, и построить собственную уникальную идентичность. Ее объектные отношения можно охарактеризовать фразой: «Свой среди чужих, чужой среди своих».

Весь мир словно разделился на «своих» и «чужих», когда ужасно трудно определить, где «свои», а где «чужие», чьим ценностям следовать. Ценности ее семьи конфликтуют с ценностями ее этноса, но при этом и ценности семьи, и ценности этноса – опасные и противоречивые. Кажется, что она не знала, на что опираться, на свою бурятскую часть или на свою русскую часть. Все становилось труднее и запутаннее от того, что у родителей тоже конфликтные отношения и с семьей, и с этносом. Кому она должна «принадлежать»? Кто «принадлежит» ей? Где ее место? Может ли она иметь свои мысли? – вот те вопросы, которые она постоянно задавала себе. От страха она вынуждена прятать свою отдельность, силу, продуктивность за образом «маленькой девочки» с «маленькой головой». Б. испытывала постоянный страх преследования. В ее фантазиях и снах ее заменяют, лишают дома, отнимают работу. Б. испытывала нестерпимый стыд за то, что родилась от грязнокровки. От стыда рождается фантазия, что надо быть «образцовой» буряткой, тогда можно смыть позор.

С одной стороны, бурятские традиции идеализируются Б., ей необходимо стать идеальной «прекрасной» буряткой. С другой стороны, это постоянная угроза вторжения, подчинения, Б. воспринимает себя, словно под колпаком на виду у всего народа, и у нее возникает протест, бунт против такого контроля.

Родители, вроде бы «свои», но отдали, а значит «чужие». Так хочется добиться их любви и заботы, но так унизительно испытывать зависимость от них.

Б. уверена, что слабые, больные, немощные вызывают раздражение и умирают в одиночестве. Этот сценарий заставляет ее фантазировать о себе как о сверхчеловеке, но, когда реальность вторгается чувством голода или какой-либо уязвимостью, возникает убийственная разрушительная ярость. Поиск личного всемогущества заставляет искать всемогущественные объекты для идентификации. Возникают фантазии о власти шамана (только ли мужчина может быть шаманом?), который выходит из тела и общается с духами предков. В голове у Б. все смешалось: сила мужчин – сила женщин, власть шаманов – власть психотерапевта. Она не знает, можно ли идентифицироваться со мной, достаточно ли у меня силы и власти. Могу ли я защитить ее? Я для нее то продуктивная, активная, плодовитая женщина, голова которой полна «ясных мыслей», то мой взгляд пугает, как всевидящий преследующий взгляд бурятских женщин. В какой-то момент я – как шаман, всеведающий и всесильный, в следующий момент я беспомощная и бесполезная. С одной стороны, я – не бурятка, чужая и далекая, не способная ее понять, с другой, такая притягательная, понимающая и заботливая. Ей хочется, чтобы я приняла ее в своей «юрте». То ей хочется «сожрать» меня, буквально влезть в мою шкуру, то она испытывает ужас, что я поглощу, переварю ее, вторгнусь и поселюсь в ней, изменю ее до неузнаваемости. Эта путаница и страх выливаются в основной конфликт, где, с одной стороны, желание слиться, соединиться с чужой силой рождает страх потерять себя, а с другой стороны, желание обрести собственную отдельность и идентичность пугает одиночеством и гибелью.

Трансгенерационная передача

Ранние травмы Б. слились с трансгенерационными травмами. Во-первых, она словно наследница противостояния двух народов, в котором буряты воспринимают русских как захватчиков их земли и разрушителей традиции «великого» народа, а русские относятся к бурятам с имперским презрением, как к «дикарям». Чувство презрения к бабушке, к ее сыну (отцу Б.), к матери, за то, что вышла замуж за полукровку, переносится на Б. Это чувство вынуждает ее испытывать зависть и к чистокровным бурятам, и к чистокровным русским, которые не испытывают конфликтов лояльности и не должны справляться с чувствами униженности, стыда и неполноценности.

Во-вторых, ее предки были раскулачены и репрессированы. Б. постоянно преследует страх, что ее всего лишат, если увидят ее благополучие. Этот страх соединяется со страхом перед бурятской традицией принимать и поддерживать родственников и земляков, угрожая вторжением, как бы раскулачиванием.

В- третьих, по традиции бурятского народа, ничто не забывается и не прощается, это делает искупление невозможным, ошибки твои и твоих предков тянутся за тобой всю жизнь. 

В-четвертых, словно по наследству, от бабушки к матери, от матери к ней, передаются трудности в контейнировании, трудности справляться с тревогой и злостью, маниакальные способы защиты: «носиться в безумии», пить, устраивать шумные вечеринки, менять партнеров. Горевать и скучать – унизительно. 

Как защита от страха смерти возникает вера в связь с духами предков через шаманов или идея реинкарнации в буддизме, создавая иллюзию, что никто не умирает и не уходит навсегда, а значит горевать нет необходимости.

Размышления о контрпереносе

В первые два года нашей работы с Б., во время сессий у меня постоянно возникало ощущение, что я продираюсь сквозь густой туман или вату, что я плыву, у меня кружилась голова, меня тошнило. Мне казалось, что она бурно выражает аффекты, и только через некоторое время, я поняла, что она заставляет меня переживать все то, что творится у нее внутри. Временами я словно смотрела фильм ужасов, которые она так любит, а она показывала мне его, не осознавая, как все страшно и извращено, словно я должна была выдержать весь хаос и разрушительность и, при этом, удержать ее от распада. В то время мне часто на ум приходила детская считалочка: «Вышел немец из тумана, вынул ножик из кармана, буду резать, буду бить…». Этимология слова «немец» в русском языке значит «говорящий не на моем языке», любой иностранец, чужак, в символическом смысле враг.

Я – чужая, иная, тот, кто может неожиданно напасть на нее, начать «резать и бить», но и я должна опасаться того, что может выскочить на меня из тумана ее бессознательного. То, что я предлагала, сам наш контакт, вызывали в ней мучительный стыд и ощущение опасного предательства. Как только мы стали обсуждать тему смешанной крови, рождения от родительской пары, отвержения и презрения со стороны односельчан, «невыносимые» физические симптомы прошли. На поверхность вышла тема конфликта лояльности, которая словно служила экраном для проекции всех ее травм и конфликтов.

Временами Б. говорила без умолку: о страхе смерти, о старении, о болезнях, стали звучать воспоминания и рассказы о пожилых родственниках и знакомых, которые умерли в одиночестве и страданиях, потому что никто не готов оставаться со слабыми и больными.  Она как будто торопилась перегрузить в меня свои страхи. Иногда я чувствовала себя «заваленной», «переполненной», «помойным ведром» без возможности понять и переработать.

Б. словно атаковала мою способность мыслить, она передавала мне, то состояние растерянности, в котором пребывала, когда все расщеплено на параллельные реальности, и вынуждала переживать, то состояние спутанности, в котором она находилась. Часто я думала, не лезу ли я «в чужой монастырь со своим уставом». Время от времени, я начинала испытывать вину, как будто я отрываю ее от корней, от семьи, лишаю безопасности, и ничего не даю взамен. В такие моменты мне хотелось заботиться о ней буквальным образом – это, конечно, совпадало с ее желаниями.

Приятными островками спокойствия становилось ее сравнение меня с ламой, таким спокойным и мудрым, но чаще я чувствовала, что она смотрит на меня как на шамана, могущественного, но безумного. Я осознавала, что Б. всегда имеет «основание» выстроить стену между нами: я не бурятка, я говорю на другом, непонятном языке, я пугающая, или я сумасшедшая. Б. использовала конфликт лояльности, чтобы ускользать от меня.

Размышления об изменениях

Перемены давались Б. мучительно трудно и расценивались как неоднозначные. С одной стороны, это изменения внешние, которые можно расценить, и которые часто расцениваются нами обеими, как поставленные «галочки». Это «пунктики», которые можно подсчитать, ими может похвастаться мама, про эти «пунктики» можно произнести тост на бурятском застолье. Таких изменений много: отношения с мужчиной, которые сохраняются почти столько же, сколько продолжается терапия, умение водить машину, покупка большой квартиры, профессиональные достижения. Самый главный «пункт» – это наступившая около 40 лет первая беременность и рождение ребенка. Можно сказать, что внешне ее жизнь выглядит вполне благополучно. С другой стороны, внутренние изменения пациентки позволили ей лучше осознавать свои конфликты, свои «страхи и желания», лучше понять свои части, бурятскую и русскую, и попытаться их примирить. Вместо того, чтобы буквально убегать, разрушать отношения, вступать в беспорядочные половые связи, пить, гулять, устраивать оргии, она может обсуждать свои маниакальные желания на наших встречах, фантазировать или ругаться из-за того, что я ей этого «не позволяю». И все же Б. сравнила свои многочисленные изменения с состоянием героинового наркомана, у которого была ремиссия несколько лет, во время которой он женился, родил ребенка, а потом сорвался. Таким образом, она пыталась мне объяснить свою непреодолимую тягу к прошлым способам справляться с непереносимой тревогой.

Заключение

Я попыталась описать вам сложности работы с пациенткой, которая выросла в особой национальной среде, под давлением противоречивых требований семьи и этноса.

Переживая многочисленные ситуации обрыва отношений, которые она не могла осознать и которыми не могла управлять, моя пациентка вынуждена была раскалывать себя, запутывать свою реальность, пряча от себя куски своей личности, отщепляя, изолируя, спутывая, переставая понимать, кто она, где ее дом, где ее родители, где ее этнос. Жить в такой путанице невыносимо и унизительно, и она пыталась найти себя, однако обращаясь за помощью к психотерапевту, она вновь подвергается опасности, она нарушает правило семьи не выносить сор из избы, нарушает традицию держаться обособленно от «чужих», она рискует быть изгнанной, отвергнутой.

Постоянно испытывая нестерпимое чувство собственной ничтожности и неполноценности, она переживает мучительный стыд. «Призыв» терапевта к любви, дружбе, осознанию своей потребности во взаимной привязанности, близости, поддержке, угрожает ей, она отчаянно цепляется за привычные и доставшиеся ей в наследство от матери и бабушки, способы справляться с тревогой. Это переживание внутреннего конфликта хорошо иллюстрируют размышления Фельдмана над заявлением афинян: «В вашей дружбе корни нашей слабо­сти в глазах наших подданных, в вашей ненависти корни нашей силы». Фельдман говорит, что мы можем прочесть здесь описание внутренней, психологической ситуации, внутреннего спора, в котором утверждается, что призыв к любви, дружбе и справедливости ослабляет, унижает и позорит, тогда как возбуждение ненави­сти воскрешает успокаивающее чувство могущества (Райзман, 2016).