Комментарий: Глава из книги Волкан В., Зинтл Э. Жизнь после утраты: психология горевания. Когито-Центр, 2017.

Большинство скорбящих не нуждается в профессиональной помощи, чтобы совладать с горем, и фактически не прибегает к ней. В основном люди просто нуждаются в поддерживающей социальной организации, где бы они чувствовали себя свободно в выражении любых эмоций. Как правило, человеку приносит облегчение знание того, что чувства вины и гнева, а также реакции отрицания, расщепления и уговоров являются типичными в данной ситуации и преходящими. Успокаивает также понимание, что работа горя  – это период сильного душевного волнения, а также принятие того факта, что обычное горе порой выглядит весьма причудливо. Через несколько месяцев после смерти отца молодому юристу приснилось, что тело отца почернело и плоть отвалилась от костей. Сновидение ужасало его до тех пор, пока он не сходил к консультанту по тяжелым утратам и не узнал, что такой сон типичен для людей в конце кризиса горя.

Общество может помочь переживающим горе, сняв табу с разговоров о смерти. Мы можем поощрять их откровенные разговоры с родственниками и друзьями об этом опыте и сопровождающих его чувствах. Большая часть духовенства знает, как правильно обходиться с процессом неосложненного горя. Их миссия общения с семьями смертельно больных и опыт участия в похоронных ритуалах дают им понимание потребностей скорбящих в выражении противоречивости, боли и гнева. Нерелигиозные люди обычно создают собственные ритуалы, чтобы отметить это трагическое событие в своих жизнях. Например, они выбирают символическое место для того, чтобы развеять прах любимого человека или иным творческим способом подходят к увековечиванию его памяти. Такие программы, как «Вдова Вдове» или «Соболезнующие Друзья», весьма полезны тем, что дают возможность переживающим горе встретиться с другими людьми, страдающими от подобных утрат. Такие группы поддержки предлагают безопасные условия, в которых скорбящий может избавиться от вины и гнева.

Первые главы этой книги могут стать ресурсом в выработке терапевтической установки для тех, кто профессионально помогает пережившим утрату. Например, вдовец, потерявший жену в результате сердечного приступа, жалующийся на боли в груди, но однако не имеющей физической симптоматологической подоплеки, может демонстрировать начало нездоровой идентификации. Хорошо, если он будет это понимать.

Работа с людьми, потерявшими своих родителей в подростковом возрасте, показала нам, что подростков, переживающих горе, не следует «щадить», но следует поощрять их выражать свое горе и участвовать в похоронной церемонии. Те, кто вышел из подросткового возраста, могут горевать, как взрослые. Реакция детей на смерть зависит от возраста, как об этом говорилось в предыдущей главе. Однако даже маленькому ребенку нужно знать, что горе – это переживание, у которого есть начало и конец. Для ребенка важно видеть, что взрослые погружаются в горе и оставляют его позади.

Для относительно малого числа людей, требующих психотерапевтической помощи для разрешения конфликтов, которые вызваны утратой, лечение варьируется от краткосрочной психотерапии до психоанализа. Чтобы быть эффективной, такой терапии необходимо время для исследования того, что значит утрата для человека и что осложняет скорбь. К сожалению, сегодня в психиатрии модно выписывать лекарства, поэтому таблетки заменяют действительное лечение. Подобное отношение к лекарствам обусловлено экономическим давлением и тем фактом, что страховые агентства не склонны покрывать расходы на что-то большее, чем быстро достигнутый результат. Для человека, страдающего от осложненного горя, применение лекарств является ошибочным. Короткие истории, изложенные в этой книге, подчеркивают важность вскрытия эмоций для разрешения горевания. Лекарства заглушают эмоции и ослабляют протекание горевания.

Краткосрочная психотерапия

Всегда с удовольствием вспоминаю об  опыте краткосрочной психотерапии, которую я провел с женщиной благородных кровей среднего возраста. Буду называть ее Луизой. Ее семейный доктор был уверен, что она паранойяльная и психотическая. Узнав о том, что эти симптомы возникли после смерти сына, он направил ее ко мне. Когда я впервые встретил Луизу и ее мужа в комнате ожидания, их дистресс не вызвал у меня сомнения. Они крепко держались за руки. Я забрал Луизу к себе в кабинет, и она вскоре разразилась потоком излияний, вскрывающих суть «грязной игры».

После того, как Луиза успокоилась, она рассказала мне следующую историю. У нее было два женатых сына; младший недавно погиб, когда летел на собственном самолете. Его жена была с ним в самолете, однако избежала каких-либо травм. Моя пациентка выдвинула версию о том, что несчастный случай устроила невестка, хотя авиационные службы установили, что происшествие стало результатом неосторожности ее сына. Это было не единственным преступлением, в котором Луиза обвиняла свою невестку. Луиза подозревала, что молодая вдова пыталась отравить своего мужа за несколько недель до происшествия.

До того, как я увиделся с Луизой, она целый год пыталась самостоятельно добраться до сути произошедшего. Она наняла детектива, чтобы получить сведения о невестке, проверить результаты вскрытия и отчеты о несчастном случае. Она сообщила, что не спала ночей, пытаясь разгадать тайну. Ее бодрствование только добавляло подозрений. Муж Луизы пытался убедить ее, что невестка вряд ли разрабатывала план убийства сына, так как брак был счастливым. Более того, если невестка хотела, чтобы самолет потерпел крушение, она бы не полетела на нем.

Во время нашего первичного интервью Луиза свободно обсуждала свою теорию грязной игры. Пока она говорила, я начал понимать, что смерть сына воскресила какие-то прошлые конфликты, связанные с утратой, и что Луиза сама когда-то оказалась жертвой «грязной игры».

Луиза была средним ребенком и единственной девочкой в большой семье. В детстве ее окружали, в основном, мальчики, но привязанность родителей делала это сносным. Когда ей было тринадцать лет, один из братьев умер от разрыва аппендикса. Мать Луизы, поглощенная смертью сына, была безутешна. Как единственная девочка в семье Луиза взяла на себя хлопоты по дому и заботу о братьях. Никто не обращал на нее внимания; когда она окончила школу, семья даже не появилась на церемонии вручения диплома.

Таким образом, Луиза считала себя жертвой несправедливости. Ее адаптация заключалась в том, чтобы стать благодетелем человечества. После окончания школы она пошла работать и в двадцатилетнем возрасте откладывала большую часть своей зарплаты, чтобы помочь заплатить за операцию брата. Она вышла замуж за нетребовательного мужчину, окружившего ее материнской заботой, которой она была обделена в детстве. У них было два сына. Ее бескорыстный жизненный стиль «Сначала другим»  сохранялся. Она использовала его как защиту для того, чтобы не столкнуться лицом к лицу с гневом на материнское пренебрежение ею.

Однажды мать Луизы решила, что скоро умрет. Она собрала своих уже ставших взрослыми детей и сообщила им, что многие годы хранила некоторые «секретные вещи», принадлежавшие умершему сыну. Ее «предсмертная» просьба состояла в том, чтобы ее дети и дети ее детей берегли эти связующие объекты всю свою жизнь. Луиза была в ярости, хотя ничего не сказала. Пока ее мать медленно умирала, Луиза поняла, как много она потеряла в подростковом возрасте, и как мать потворствовала своему горю за счет счастья Луизы.

Пока Луиза перечисляла свои подозрения и жалобы на невестку, она постоянно ссылалась на то, какой «неучастливой» казалась невестка на похоронах своего мужа. Мне стало ясно, что Луиза связывает холодность двух женщин перед лицом печали и страдания. Я попросил Луизу подумать о связи между «неучастливостью» невестки и «неучастливостью» матери. Я предположил, что невестку могли сделать нечувствительной успокоительные лекарства, прописанные ей. Луиза ушла после сессии изумленная тем, что она могла несправедливо осуждать молодую женщину. После этой первой встречи по пути домой она заглянула к невестке. Две женщины не спали всю ночь, разговаривая и плача вместе о своей общей утрате. Луиза начала видеть в молодой женщине вдову, которая глубоко тронута этой потерей. Она больше не усматривала в ней версию реакции своей матери и смогла разделить два переживания. Это открытие вернуло ее горе в свое русло.

В течение следующих шести месяцев я видел Луизу восемь раз. На одной из своих первых встреч она спонтанно сообщила о детском воспоминании, связанном с темой грязной игры. Когда Луизе было около тринадцати лет, ее брат (тот, который умер через несколько месяцев) дразнил ее. Отвечая на нападки, она сбросила его призовой игрушечный самолет с лестницы, и тот разлетелся на кусочки. Это воспоминание и сопутствующую вину она подавляла многие годы.

Лечение Луизы во время оставшихся встреч фокусировалось на детской утрате брата и бессознательной вине, спровоцированной его смертью. Ее способность горевать о брате была ослаблена, потому что его смерть принесла дополнительную утрату материнской любви и внимания.

Смерть сына Луизы оживила детскую вину. Однако эта вина со всеми ее смыслами была слишком велика, чтобы допустить ее в сознание. Базовый сценарий остался незатронутым: женщина была ответственна за крушение самолета, которое повлекло за собой смерть мужчины, но через проективную идентификацию она назначила на роль «убийцы» свою невестку.

Так как Луиза пришла ко мне только на краткосрочную терапию, мы не исследовали другие аспекты ее истории и не делали попыток изменить структуру ее характера. Выхода на поверхность вины, связанной со смертью брата, и гнева на мать было достаточно, чтобы помочь ей в переживании скорби. Начался нормальный процесс горевания. После второй годовщины смерти сына она прислала мне письмо. В эту годовщину вся ее семья, включая вдову сына, провела церемонию, чтобы почтить память погибшего. Это увековечивание памяти обозначило окончание работы горя, и она больше не нуждалась в моей помощи. В течение нескольких последующих лет я получал рождественские открытки от Луизы. Похоже,  все было хорошо.

Терапия повторного переживания горя

Когда я, молодой преподаватель психиатрии, в 1963 году приехал в Медицинский центр Университета Вирджинии, мне в качестве кабинета дали комнату без окон размером с чулан. Так как я был приятно взволнован тем, что становлюсь членом известного факультета, и оптимистично настроен по поводу пребывания внизу тотемного столба на кафедре, я с готовностью принял помещение. Этот чулан находился рядом с многооконным угловым кабинетом, который занимал Джозеф Вольпе, одна из звезд того времени, привлекавший к себе большое внимание благодаря своим работам по поведенческой терапии. Бихевиористы верили, что в основе всех психологических проблем лежат не бессознательные конфликты, а обретенные в результате научения и обусловливания реакции.

Между тем я поступил в Вашигтонский психоаналитический институт, чтобы, по предложению своего наставника  – психоаналитика доктора Дэвида Эйбса, начать обучающий анализ и образование. Когда меня приняли, я несколько раз в неделю совершал поездки в Вашингтон, хотя дорога в оба конца занимала около шести часов. Приверженность психоанализу сделала мою позицию на кафедре несколько некомфортной. На еженедельных собраниях факультета наш председатель делал комментарии о том, что психоанализ станет мертвой профессией через двадцать лет. Кроме того, большим успехом пользовался доктор Вольпе, чей длинный список пациентов, надеявшихся быть «отученными», невозможно было игнорировать. Вольпе часто указывал на неэффективность психоанализа, в то время как он мог быстро «излечить» человека. Оглядываясь назад, я думаю, что завидовал ему и восторгался его непоколебимостью даже несмотря на то, что он не верил в бессознательное – краеугольный камень психоанализа. Проще говоря, Вольпе верил, что если у мужчины фобия на собак, то она происходит от пугающего опыта с собаками в прошлом, хотя мое образование привело меня к уверенности в том, что да, человек был напуган собаками, но было бы по крайней мере ценно узнать, не олицетворяет ли собой животное другие бессознательные и подавленные страхи.

Я подозреваю, что коллеги-психоаналитики могли бы сказать, что мое желание найти быстрый способ влияния на пациентов, как это делал Вольпе, возникло от «идентификации с агрессором» или, как в этом случае, от возрастающего соперничества с ним. Но я не стремился, как Вольпе, отучать людей от внешних страхов, таких как собаки или пауки, но хотел отучить их от внутренних страхов. Я решил, что люди, у которых есть проблемы с гореванием, могли бы стать идеальными кандидатами для такой фокусной терапии. Почему бы, думал я, не разработать метод отучения скорбящего от конфликта, вызванного утратой.

Таким образом, я разработал метод лечения, названный мною терапией повторного переживания горя, который в основном игнорировал психологическое существование человека и сосредотачивался на реакциях на конкретную утрату. Я начал разыскивать пациентов, понимающих, что они «застряли» в горе. Я фиксировался исключительно на утраченных взаимоотношениях, воспоминаниях об умершем, реакциях на отдельные моменты смерти, на похороны и так далее. При воспоминаниях об этом меня поражает, насколько механистичным был я тогда, постоянно вмешиваясь, стараясь устранить перекосы в их мыслях и неуместную вину.

Вдохновленный своей работой с Алисой, использовавшей вырезки и фотографии для пересмотра своих отношений с дедушкой, я начал просить скорбящих приносить фотографии умерших людей. Я думал, что рассматривание фотографий и разговор о кончине помогут оставшемуся в живых откровенно говорить о том, кем был умерший и что он значил для него. Все это было попыткой ослабить влияние умершего человека, чтобы скорбящий не проводил годы в попытках разыгрывания старых сражений.

Произошла забавная вещь. Наряду с фотографиями некоторые пациенты стали приносить и другие предметы, которые, как они чувствовали, передавали некоторую психическую правду утерянных взаимоотношений. Иногда это были вещи, к которым они, казалось, были безразличны. В другое время дотрагивание или даже взгляд на те же самые предметы вызывали приливы вины, страха, боли или даже гнева. Внутренне я был сбит с толку этими реакциями и желал знать, что я «спустил с привязи». Однако вскоре их внутренние реакции на эти разбитые часы, сломанные фотоаппараты и треснутые очки воскресили в памяти спрятанный бабушкой рюкзак с вещами, принадлежавшими ее умершему сыну, и подтолкнули меня к открытию роли связующих объектов.

По мере своего профессионального развития я освобождался от идеи магического излечения. Тем не менее, я оставил термин «терапия повторного переживания горя». Он развился в способ определения того, на каком моменте горевание стало застревать, ослабления фиксации и создание таких условий для скорбящего, чтобы он мог «повторно пережить» утрату с этого момента. Спустя годы терапия стала менее ригидной, гораздо  больше времени стало уделяться выяснению различных значений утраты для скорбящего. В фокусе лечения оставались связующие объекты.

Терапия повторного переживания горя, как правило, занимает от двух до четырех месяцев, во время которых встречи с пациентом происходят три-четыре раза в неделю. Интенсивности такого лечения зависит от характера материала, с которым имеешь дело. Кандидатов на терапию повторного переживания горя нужно отбирать с осторожностью. Они должны обладать достаточной психологической силой, чтобы выдержать тревогу, вызванную этим процессом. Наиболее подходящие для повторного переживания горя пациенты – те вечноскорбящие, что живут с активной надеждой снова увидеть утраченных людей, но все же страшатся повторного воссоединения, потому что оно подразумевает, что оплакивание никогда не закончится. Динамика поглощенных гореванием и вечноскорбящих может частично совпадать в некоторых случаях; если депрессия не укрепилась, такие кандидаты могут успешно повторно переживать горе. Если первое лечение не дает успеха, показана длительная психотерапия, нацеленная на более значительные психологические изменения.

Повторное переживание горя: обзор

Прежде всего, терапевт проводит диагностическое интервью, чтобы выявить причины, по которым пациент не способен горевать, принимая в расчет утраты в детстве и последующей жизни. Я также пытаюсь понять, есть ли интроект или любая болезненная идентификация и определенный связующий объект, но при этом не знакомлю пациента с моими идеями.

Так как пациент поглощен утратой другого, одной из начальных целей терапии повторного переживания горя является оказание ему помощи в проведении различия между ним и утраченным человеком. Например, пациент говорил о резком письме, которое он получил от отца незадолго до его смерти. Позже на встрече пациент начал критиковать себя, бессознательно вторя словам отца. Я указал на сходство между комментариями и попросил отделить свои чувства от отцовских. Такой подход начинает распутывать узы между скорбящим и утраченным человеком. Парадоксально, что это одновременно усиливает эмоции, вину, гнев и печаль, так как факт смерти становится более реальным.

Тогда я поощряю пациента говорить об утрате, возвращаться к обстоятельствам  последней болезни или несчастного случая, обсуждать свою реакцию на увиденное бездыханное тело и на посещение похорон. Делая это, я руководствуюсь своей гипотезой относительно того, чем осложняется горе. Я стараюсь не задавать прямых вопросов пациенту, вместо этого я пытаюсь, используя интерпретации и прояснения, подвести его к пониманию.

Со временем пациент понимает, что одна сторона его амбивалентности – тоска по восстановлению утраченных отношений – уравновешивается стремлением к освобождению. Вместо убеждения пациента, что такое противоречивое отношение является нормальным, терапевт передает это сообщение скорее через терапевтическую нейтральность и эмпатию. Такие эмпатические замечания ведут пациента к исследованию того, почему он попеременно хочет то «спасти» утраченного человека, то «освободиться» от него. Из-за этого пациент начинается сердиться и по-другому переживать прошлый опыт, связанный со смертью и умершим. Он начинает повторно переживать горе.

После того, как значительная часть эмоций выражена, я прошу пациента принести на встречу связующий объект. Он приносит, но вначале как бы игнорирует наличие объекта. В конечном счете я прошу дотронуться до него и рассказать, что приходит на ум. Как правило, пациент уподобляет связующий объект таинственному ящику, хранящему конфликтные взаимоотношения. На меня всегда производит сильное впечатление интенсивность эмоций, которые вызывает связующий объект, и я хотел бы предупредить об этом других психотерапевтов. Связующий объект может вызвать настоящие эмоциональные бури, продолжающиеся неделями. Расплывчатые вначале, потом они становятся дифференцированными, позволяющими терапевту и пациенту рассортировать чувства гнева, вины, раскаяния, печали и так далее. Тогда связующий объект начинает терять свою силу вне зависимости от того, решает ли пациент избавиться от него или нет.

Как только связующий объект теряет свой потенциал, пациент мрачнеет и становится готовым к полному оплакиванию. Пациенты делают финальные шаги для того, чтобы распрощаться с взаимоотношениями, например, посещают могилу (если они никогда этого не делали) или придумывают другой способ почтить память утраченного человека.

На протяжении всего процесса сны пациента являются той нитью, которая указывает на занимаемое им место в этом повторном переживании. Моему пациенту Келли в начале терапии приснилось зеленое поле. В последующих снах поле было испещрено узкими рвами, затем умерший отец появился живым, но на инвалидном кресле. В одном из последних снов Келли кладет отца вместе с инвалидным креслом в ров. Через неделю или около того пациент сказал мне, что ему снова приснилось чистое зеленое поле. «Но теперь, сказал он, я знаю, что мой отец под зеленой травой, мертвый и похороненный». Это свидетельствовало о том, что он завершил работу горя.

Джулия: случай повторного горевания

Джулия, одинокая женщина тридцати с небольшим лет, работала секретарем. Она пришла в наше психиатрическое подразделение из-за того, что у нее появились проблемы со сном, а, кроме того, возникли безнадежность и неспособность обрести интерес в работе. Ее мать умерла семь месяцев назад, и с тех пор Джулия мучилась ощущением, что мать, возможно, не умерла на самом деле, видит каждое ее движение и может вернуться обратно. Ночью Джулии снились тревожные сны, в которых мать делала различные попытки возвращения к жизни. В одном особенно пугающем сне мать Джулии яростно стучалась в стенку гроба, пытаясь выйти, в то время как Джулия умоляла организатора похорон применить более сильное успокаивающее средство. Эти сны вселяли в нее такой ужас, что мы приняли решение о ее госпитализации.

Джулия мне сразу же очень понравилась. Когда она не пребывала в панике по поводу неотвратимого возвращения матери, то была привлекательной и высоко интеллектуальной. Она очень связно поведала мне свою личную историю. Чем больше мы говорили, тем больше я убеждался, что она стала бы хорошим кандидатом для терапии повторного переживания горя. Я принял меры для того, чтобы во время госпитализации видеть ее четыре раза в неделю. Медицинские сестры, присматривавшие за ней, также имели некоторый навык работы с горем и были внимательны к тому, что происходило. Она не получала медикаментов.

Джулия уже продемонстрировала, что ее видение матери крайне противоречиво. На диагностическом интервью Джулия описывала свою мать попеременно то как «монстра», то как «очень милого человека».

Джулия жила вместе с родителями всю жизнь. Когда умер ее отец, пятеро старших братьев и сестер покинули дом, и в течение десяти лет Джулия посвятила себя заботе о матери-инвалиде, страдавшей диабетом и передвигавшейся на коляске из-за ампутации ног.

Я полагал, что ее проблемы расставания с матерью из-за смерти были связаны не только с рабской преданностью ей в последние десять лет, но и с ранней историей Джулии. Когда ей было всего шесть месяцев, мать в результате пожара получила очень сильные ожоги и около года была неспособна заботиться о Джулии. Я начал с предпосылки, что этот ранный обрыв союза мать-ребенок сделал Джулию уязвимой перед ситуацией расставания и зависимой от одобрения. Я считал, что эта ранняя  потребность в связи сильно влияла на их  взаимоотношения, и трудность Джулии состояла в том, чтобы отпустить мать.

На первых встречах я просил Джулию рассказать мне о своих отношениях с матерью. Матери требовалась рабская зависимость, она подрывала ее уверенность в себе и высмеивала Джулию. Та принимала оскорбления, потому что выросла с идеей, что у нее с матерью «особые узы».

Когда я пришел к ней в палату в первую неделю терапии, то обнаружил Джулию лежавшей на кровати в скованной позе. «Посмотрите на меня, я как труп», - сказала она. Джулия была расстроена из-за цветов в палате, потому что они делали комнату похожей на «похоронное бюро». Иногда она жаловалась на слабость в ногах и то, как ей трудно ходить. Это были попытки деструктивной идентификации с умершей матерью, которая при жизни не могла ходить. Я объяснил, что эти симптомы принадлежат матери. Я предположил, что эти сбивающие с толку идентификации могут быть связаны с виной из-за желания освободиться от тирании матери.

Джулия начала говорить более открыто, чем раньше, о деспотических требованиях матери и тех жертвах, на которые она вынуждена была пойти ради нее. Джулия отказалась от возможности поступить в колледж и порвала со своим другом, когда тот попросил ее уехать с ним в другой город. Она призналась, что иногда хотела, чтобы мать умерла. Эти мятежные мысли заставляли Джулию чувствовать себя такой виноватой, что она с удвоенной силой обслуживала старую женщину. Джулия начала звонить матери с работы по нескольку раз в день и спать у ее кровати, «чтобы быть уверенной, что она дышит».

Однако за год до смерти матери Джулия поступила вопреки ее воле, что было нетипично для нее. Джулия возобновила контакты со своим старым другом и договорилась провести с ним неделю. Во время поездки она купила красную ночную сорочку. После ее возвращения мать увидела сорочку и попросила Джулию отдать ее. В течение следующего года мать носила ее почти постоянно и умерла в ней. В одной из «галлюцинаций» Джулии мать появлялась в ее палате, одетая в красную ночную рубашку.

После того, как Джулия рассказала мне эту историю, я попросил ее учесть то, что у нее есть причины чувствовать противоречивость по поводу матери. И я выразил надежду, что наша терапия поможет выявить некоторые из них.

Я знал, что семья Джулии сохранила идею, что у нее с матерью была особая связь. Они «оградили» ее от того, чтобы она видела тело матери, быстро прибыли в дом матери и убрали все, напоминающее о ее смерти. Джулия тайно отыскала красную ночную рубашку, которую положила в пакет для мусора, крепко перевязала бечевкой и бросила в чулан. Услышав эти детали, я понял, что красная ночная рубашка стала связующим объектом.

На похоронах священник выделил Джулию, превознося ее преданность матери и восхваляя ее жертвы. Эта церемония заставила Джулию почувствовать себя обманщицей и лицемеркой. «Если бы они только знали, как много раз я желала ее смерти!» - мысленно восклицала Джулия. В конце службы она подошла к открытому гробу посмотреть на мертвое тело матери, но упала в обморок прежде, чем что-либо увидела. Таким образом, страхи, что ее мать может вернуться, были спровоцированы тем фактом, что Джулия никогда не видела ее трупа.

Спустя несколько недель после начала нашей работы темой снов Джулии стали убегание и попытка скрыться от могущественной, мстительной матери. Сестры в отделении заметили, что веселость покинула Джулию, и она стала мрачной. В это время я попросил ее родственника отыскать в чулане пакет с красной ночной рубашкой и принести его в госпиталь.

Когда я пришел к Джулии в палату на двенадцатую встречу, она показала мне пакет для мусора. Увидев, как крепко была скручена горловина пакета, я смог себе представить несчастную женщину, много раз хотевшую подобным образом свернуть шею своей матери. В тот день Джулия не трогала пакет, но присутствие ее матери, тем не менее, было ощутимым. Я сказал ей, что мы должны добиться того, чтобы она смогла открыть пакет, вытащить ночную рубашку и рассказать о том, что эта вешь для нее значит. Но ей не следует делать этого до тех пор, пока она не почувствует себя готовой.

В конце концов Джулия почувствовала себя готовой открыть пакет во время очередной встречи. Но когда она вытащила рубашку, то запаниковала, бросила ее и выбежала из палаты, пронзительно крича: «Позвольте мне выйти отсюда! Я не могу вынести этого!» Со временем Джулия смогла оставаться в палате с ночной рубашкой и использовать ее как связь с воспоминаниями о своих взаимоотношениях с матерью. Таким образом, она начала пересматривать отношения, что необходимо для работы горя. Я находился там для того, чтобы уберечь ее от чрезмерной вины, гнева или печали.

«Галлюцинации» Джулии исчезли, и ее сны о матери снова изменились. Теперь мать появлялась в них сморщенной, маленькой и без былого могущества; в одном из сновидений она плыла в крошечном гробу. Сестры, ухаживающие за Джулией, заметили, что в это время она стала выглядеть «хуже» и казалась более тревожной. На самом деле мой опыт подсказывал, что это было хорошим знаком. Она избавилась от защит и чувствовала уместную тревогу по поводу утраты.

Через месяц после лечения сны Джулии начали отражать ее готовность отпустить мать. Ей снилось, что она присутствует на похоронах матери, но на кладбище не было могилы, что вызывало немалое разочарование как у скорбящих, так и у самой матери, стоявшей среди них. Следующей ночью ей приснилось, что она везла коляску с матерью и оказалась у крутого обрыва. Внезапно она оттолкнула от себя коляску. Мать полетела вниз без протеста, и Джулия почувствовала, что правильно поступила. После пробуждения ее тревога стихла.

Незадолго до своей выписки из больницы она начала выказывать признаки возрождающейся энергии и интереса, что характерно для человека, заканчивающего процесс горевания. Она говорила о возможности возобновления отношений со своим давним поклонником. Один из ее родственников принес фотографию могилы матери, и Джулия начала просматривать каталоги в поисках надгробного памятника.

Через две встречи я с удивлением услышал отчет о церемонии, которую она организовала днем раньше. Она собрала нескольких пациентов, с которыми сблизилась, и ритуально сожгла красную ночную рубашку. Я никогда не требовал от нее, чтобы она избавилась от рубашки, тем более сжигала ее. Однако я думал, что ее решение предать рубашку огню резонировало с детской травмой от утраты своей матери на пожаре. Их проблематичные отношения и последующие затруднения Джулии с отделением от нее стали следствием отсутствия матери после того пожара. Сжиганием ночной рубашки Джулия символически освобождала себя от нежелательных аспектов своих отношений с матерью. На той же сессии я узнал, что она заказала надгробный памятник для могилы матери. Последняя вещь, которую Джулия сделала прежде, чем выписаться, – посещение кладбища.

После завершения терапии повторного переживания горя я еще три года переписывался с Джулией. В одном письме она сообщила: «Я просто превосходно себя чувствую. Я больше не боюсь темноты, быть одной, выражать мои настоящие чувства». К противоречивому отношению к сожжению, которое сыграло такую роль в ее жизни, она добавила: «Я чувствую себя более энергичной, и у меня жгучее (она подчеркнула это слово) желание посещать разные места и заниматься делами».