Эта статья представляет собой попытку осмыслить post factum живой опыт терапевтической работы в экстремальных условиях - по контрасту с четким сеттингом "обычной" терапии с ее стабильными границами, безопасным герметичным пространством и определенными закономерностями развития лечения. Подобный опыт, в частности, сталкивает терапевта с необходимостью подвергнуть пересмотру представления о собственном профессиональном статусе, привычных методах и установках в своей работе. Впрочем, это обескураживающее открытие может стать для него исходной точкой для творческого спонтанного реагирования на уникальные обстоятельства. Это не отменяет того, что в дальнейшем свои во многом интуитивные действия и реакции терапевт может "концептуализировать", задав подходящий теоретический контекст. Мы попытаемся описать свои профессиональные и человеческие впечатления в рамках нарративного подхода.

Терапевт, работающий с теми, кто пережил трагедию в Беслане, при первом приближении видит два среза проблемы: семейная система и работа горя. Это его ориентиры, определяющие то, каким набором инструментов и техник он будет пользоваться. Но на деле эти идеальные конструкции оказываются погруженными в хаос и сумятицу сырой реальности, а чистые строгие линии теории сминаются под натиском чего-то трудноопределимого и неконтролируемого. Вернуть себе понимание ситуации можно, пожалуй, в том случае, если мы будем рассматривать ее как некое многомерное, полифоническое пространство, как точку пересечения различных нарративов.

Очевидно, что семейная система не существует в безвоздушном пространстве. Она тысячью нитей связана со своим окружением в самом широком смысле слова - социальным контекстом, средой и так далее. Катастрофическое событие, смещая границы и потрясая основы, актуализирует эту связь, создавая новый контекст и прочерчивая новые линии взаимодействия элементов внутри образовавшегося паттерна. Трагическую ситуацию в Беслане можно рассматривать как обстоятельства, способствовавшие формированию группы, объединенной общим несчастьем. В результате возникла своего рода "искусственная семья" со своей мифологией и специфическими способами коммуникации, объединяющая "естественные" семьи и навязывающая им свои правила. На наш взгляд, переживания каждого участника этих событий невозможно понять в отрыве от особого нарратива, включающего в себя представления, в том числе, о том, какие чувства и поступки считаются допустимыми, а какие - нет, кто враг и чужак, чего стоит ожидать от жизни в дальнейшем и так далее. В дальнейшем мы намерены подробнее рассмотреть различные аспекты этого нарратива.

Мы могли бы подобрать понятию "нарратив" и другие терминологические аналоги, такие как уже упоминавшийся паттерн (по Г. Бейтсону); гештальт с его структурным принципом фигуры-фона; психологический фрейм (по тому же Бейтсону) как "метакоммуникативное образование", рамка, обуславливающая восприятие заключенных в нее сообщений. Целостность фрейма, заданного ситуацией захвата, оказалась закреплена самим фактом перемещения пострадавших в совершенно новую среду (московские больницы): семьи не воссоединились с родными, не вернулись в привычные для них условия, а сплотились в новую конфигурацию. Речь идет не просто о повреждении старых связей, а о серьезных сомнениях в самой возможности возврата к прежней жизни до трагедии.

Тут важно отметить подвижность, пластичность взаимодействия между описываемой нами системой (т.е. группой, объединенной общим несчастьем, или, как мы ее условно обозначили, "искусственной семьей") и средой, в которую ее поместили. Здесь, как нам кажется, уместно будет вспомнить о системе "организм в своей окружающей среде" как "единице выживания", о которой пишет в своих работах Бейтсон. Среди прочего Бейтсон говорит о том, что среда не остается безучастной к перипетиям жизни включенных в нее организмов, - напротив, между ними происходит интенсивный информационный обмен. Мы видим это на примере ситуации в московских больницах.

Можно было наблюдать, как с появлением новой необычной категории пациентов нарушился весь естественный, давно заведенный уклад в РДКБ: размеренный образ жизни, четкие правила, режим сменились хаосом, "проходным двором" (постоянный, малоупорядоченный приток посетителей, по большей части доброхотов, не связанных с пациентами ни узами родства, ни даже узами отдаленного знакомства; ночной аврал; высокий уровень стресса и возбуждения). Внимание персонала сфокусировалось на новом, внеплановом "блоке" пациентов. Все силы больницы, по всей иерархии сверху донизу, были мобилизованы на то, чтобы максимально соответствовать экстренным обстоятельствам.

Привычный для больницы гештальт изменился: теперь "фигурой" стали "беслановцы", а "фоном" - прежний распорядок с его обычной рутиной, "текучкой", плановыми операциями. Прежние границы разомкнулись под натиском информации изнутри (сами пациенты с их страшным опытом) и снаружи (СМИ). Все это резко повысило уровень напряжения у персонала, что приводило к разным последствиям: так, самообладание зачастую изменяло очень опытным специалистам, перевидавшим на своем веку самые ужасные травмы. Их восприятие оказалось во многом организовано трагическим "фреймом": можно предположить, что внутри фрейма плановой операции те же самые травмы и пациенты воспринимались бы ими совершенно иначе - скорее как профессиональный долг, нежели как экзистенциальная катастрофа, имеющая непосредственное, личное, отношение к каждому из нас.

Понимание феномена "организм плюс среда" представляется нам чрезвычайно важным для определения терапевтических целей и задач в подобного рода ситуациях. В случаях крупных катастроф помогающие профессионалы сами оказываются в силовом поле травмы; стало быть, имеет смысл организовывать психологическую поддержку в том числе и для медицинского персонала.

Здесь, безусловно, можно также говорить о существенной роли фактора публичности, поскольку в данном случае индивидуальная трагедия теснейшим образом переплетается с трагедией национального масштаба. В условиях общественного резонанса, широковещательного освещения событий в СМИ и стихийной поддержки добровольцев, желающих выразить свою гражданскую позицию, люди, пережившие катастрофу, оказываются, по сути дела, лишенными права на приватность. То же самое до известной степени касается и профессионалов, вынужденных работать с очень тяжелыми пациентами в условиях избытка информации, зашкаливающих чувств и "прозрачных" границ.

Мы обнаруживаем двойной эффект утраты права на приватность: с одной стороны, это, несомненно, осложняет процесс горевания, а с другой - позволяет сформироваться тому, что можно было бы назвать "синдромом звездности", т.е. представлениям о собственной исключительности. Это еще одна грань описываемого нами нарратива. Этот синдром проявляется, в частности, в том, каким образом группа проводит водораздел между "своими" и "чужими", определяя условия принадлежности к "своим" и правила взаимоотношений с "чужаками".

Сын Л. оказался в РДКБ в числе жертв беслановской трагедии по чистой случайности. 29 августа он, играя с приятелями, упал и пробил себе легкое. Его доставили в больницу, но из-за событий в школе плановые операции были отменены, поскольку все силы были мобилизованы на военную ситуацию. О нем попросту забыли, откатив в коридор. Когда прилетел самолет МЧС, в больницах отбирали для перевозки самых тяжелых пациентов; врач, делавший обход, забрал мальчика, и по спискам он прошел как пострадавший во время захвата.

Интересна реакция персонала больницы, предупредившего врача, что этот пациент не относится к числу жертв катастрофы. Очевидно, что тут вряд ли приходится говорить о жестокости и равнодушии медиков, отказывающих в помощи тяжелобольным только на том основании, что они не попали в категорию привилегированных лиц. Скорее мы имеем дело с тем, как структура фрейма организует восприятие тех или иных событий, отсекая все, что не попадает в фокус. Врач, забравший мальчика (которого пришлось прооперировать прямо в самолете), руководствовался иным паттерном: его задача была увезти всех, нуждавшихся в срочной помощи, независимо от их статуса.

В РДКБ мальчику досталась часть подарков, которые люди приносили для "беслановцев", - в его палате установили телевизор. По этому поводу другие матери устроили L. настоящий скандал: "Наши дети прошли через такое, а ты берешь себе то, что принадлежит им!" (в своем праведном негодовании они не принимали в расчет, что ребенок по-прежнему находится в очень тяжелом состоянии, а его мать фактически лишена поддержки - к ней не приезжали родственники).

Заметив, что терапевт направилась в палату к Л. и ее сыну, они подошли к ней с упреками: "Зачем вы идете к ним, они к нам никакого отношения не имеют!" Поскольку атмосфера накалялась, терапевт сочла целесообразным собрать группу и провести элементарный ликбез, разъяснив разгневанным женщинам, что Л. с сыном - косвенные жертвы событий. Понятно, что в любой другой ситуации те же самые женщины вряд ли бы стали попрекать Л. подарками, которые принесли ее сыну.

Н. рассказывает терапевту о том, как во время штурма федералами здания школы ей с детьми удалось спастись благодаря одному из террористов, который предупредил ее, что нужно спрятаться. Она полагает, что обязана спасением жизни своих детей этому человеку, потому что в противном случае они бы погибли из-за действий федеральных сил. Она призналась, что ее симпатии на стороне захватчиков, а не спасателей. Ее соседки по палате, напротив, постоянно заняты разговорами о том, что бы они сделали с террористами, если бы те попали им в руки. Н. в этих обсуждениях не участвует, они ей тягостны, поскольку федералов она героями не считает, а террористы, по ее мнению, спасли ей детей; озвучивать свою позицию она не решалась, боясь остракизма, и поэтому испытала большое облегчение, когда ее с сыном перевели из этой палаты в инфекционное отделение.

Та же самая пациентка чувствует себя изгоем еще и по другой причине. Она очень не хочет возвращаться обратно в Беслан: "Мы живем на пятом этаже "хрущевки", окнами на школу. Оба моих ребенка выжили, у них незначительные повреждения. Как я со своими детьми буду каждый день спускаться и подниматься по лестнице все пять этажей в доме, где больше не выжило ни одного ребенка? Это я здесь несчастная, а там я - счастливая. Как на меня будут смотреть?"

Фактор публичности (в буквальном смысле слова свет софитов, благотворительные усилия различных государственных и частных организаций, бесконечный приток посетителей) позволил пострадавшим поддерживать свою идентичность как группы в противопоставлении другим группам - свой героический статус. Истории о подвигах органически вписываются в эту идентичность. Такова история 9-летней К., спасавшей младших детей во время штурма, закрывшей их собой, когда взорвалась граната, не разрешавшей матери плакать в больнице, руководившей детьми в палате и даже сумевшей выступить перед телекамерой с обращением к террористам.

Представления о героизме отразились на специфике переживания чувства вины. Очень часто звучали истории о том, как женщины спасали своих детей, не думая ни о ком и ни о чем другом. Когда на третий день захвата рванула бомба, М. побежала с детьми к выходу. Ей пришлось долго выбираться, потому что всюду лежали раненые и убитые: "Я шла прямо по телам, а ведь многие были еще живы и просили им помочь". Другая пациентка рассказывает: "Я выбиралась с детьми; на подоконнике сидела обезумевшая маленькая девочка, у нее часть волос срезала пролетевшая пуля. Я ничего не сделала для нее, я думала только о том, чтобы не зацепило моих детей. Как я могла так поступить? Я плохая мать". Отец трехлетнего мальчика (единственного выжившего из всей семьи) описывает свое чувство вины и беспомощности. Пошатнулись его представления о себе как о сильном мужчине: "я стоял с автоматом у ворот школы, пока там убивали мою семью, и ничего не мог сделать". Он говорил о желании мести: с автоматом в руках убивать всех подряд ингушей - мужчин, женщин и детей - пока не убьют его самого.

Несомненно, эти переживания во многом также обусловлены тем, что Фридман и Комбс называют "культурными историями", - метанарративами разного порядка, такими как национальные традиции. Культура закрепляет определенные правила, которым члены сообщества следуют как некоей данности. Мужчина с оружием в руках защищает свою семью и мстит за нее, соблюдая закон "око за око" (если погибли мои дети, должны погибнуть и дети врага), причем враг всегда очень четкая и определенная категория. Отдельная семья рассматривается как часть клана, где все дети принадлежат роду, где все на виду и отвечают друг за друга. Подобными культурными установками проверяются поведение и самооценка индивида.

Ситуация публичности определила и особенности горевания: границы разомкнуты, возможность уединиться сведена к минимуму, нарушен контакт с естественной средой и привычным окружением (дом, семейный клан, соседи, родной город, национальные традиции и т.д.). Личное горе утрачивает индивидуальные признаки, интегрируясь в картину национального траура. Кроме того, естественное протекание горя ограничено жесткими рамками пребывания в больнице, темп поневоле форсируется, что накладывает свой отпечаток на стиль взаимодействия терапевта и пациентов. Поскольку полноценная терапевтическая работа с гореванием в этих обстоятельствах невозможна, основные задачи терапевта лежат в области информирования и научения. Роль терапевта состояла в том, чтобы объяснить, как работает горе, и познакомить со способами отреагирования чувств. Информация, предоставленная терапевтом, начинала стихийно распространяться: вокруг пациентки, которая научилась выплакивать свое горе по ночам в подушку, постепенно сплотились другие матери. Образовалась своего рода терапевтическая группа, в которой, помимо прочего, у людей появилась возможность отдать дань национальной традиции оплакивания. Матери получили снизившую их тревогу информацию о том, что страшные картинки, которые непрестанно рисуют их дети, - это совершенно естественный способ справиться с травмой. Особого внимания потребовала работа с чувством вины за "неправильные" поступки и чувства - необходимо было учитывать "культурные истории", о которых речь шла выше.

Мы уже упоминали о том, что в подобных обстоятельствах претерпевает изменения и позиция терапевта. В своей работе он неизбежно сталкивается с собственными чувствами как гражданина и с необходимостью заново простраивать для себя границы своих профессиональных полномочий. Очень легко присоединиться к поддержке героического самоощущения группы на волне вполне естественного негодования и сочувствия, присоединившись к череде добровольцев и представителей СМИ, сутками "осаждающих" больницу, и тем самым закрепив паттерн "искусственной семьи". Но у терапевта, к сожалению, куда более неблагодарная задача. Он тот, кто по необходимости противостоит "синдрому звездности" (вопреки понятному искушению ему поддаться) и работает на восстановление связей с реальностью. Терапевт обладает знанием о том, что ощущение исключительности, владеющее группой, иллюзорно и преходяще, и пациентов ждет болезненное возвращение в старое окружение. Таким образом, основные усилия терапевта должны быть направлены на то, чтобы подготовить пациентов к простраиванию новых отношений со старым окружением с учетом ожидаемых трудностей.