В статье обсуждается история и сущность политических репрессий в СССР в 1917-1953 гг., показана роль Ленина в развязывании террора, приводится статистика гибели людей от расстрелов, переселения, раскулачивания. Приведены результаты исследования, проведенного автором с людьми, пережившими репрессии. Выделены отдельные, особо травматические события, происходившие в тюрьме и лагере, и описаны психологические последствия травмы на индивидуальном уровне. Проанализированы причины отрицания и замалчивания темы репрессий, а также трудности в осмыслении прошлого в российском обществе в целом.

1. Политические репрессии 1917-1953 гг.

После 1917 года в России началось преследование всех, кто был неугоден новой власти, началась история репрессий, история борьбы государства с собственным народом. Врагами новой власти, которые почему-то были названы «врагами народа», были кулаки, священники, представители бывших привилегированных классов и интеллигенции.

За период с 1918 по 1925 год политическим репрессиям подверглись 33 251 человек.

За период с 1930 по 1953 год приговоры и постановления были вынесены в отношении 3778234 человек, из них 786 098 расстреляны; по другим источникам, за 1930—1953 годы по делам ОГПУ—НКВД—МВД осуждены 3 851 443 человека, из них 776 082 приговорены к высшей мере наказания (The New Times, №39, 05.11.2007).

Из общего числа заключенных, умерших в лагерях ГУЛАГа за 14 лет (с 1934 по 1947 г.) 516 841 человек, или 53,6%, скончались в течение трех лет (1941-1943 гг.), а остальные 446 925 заключенных (46,4%) умерли в течение 11 лет (1934-1940 и 1944-1947 гг.). (по данным В. Земскова, 1991). По другим данным в лагерях, колониях и тюрьмах погибли 2,06 млн. человек. (The new Times, №39, 05.11.2007). Ю. Марголин, бывший заключенный, писал, что по его подсчетам, в год в советских лагерях умирало около 750 тысяч человек (Ю. Марголин, 2008, с.425)

С 1930 по 1953 год в СССР было раскулачено и сослано 6,4 млн. крестьян, так называемых «кулаков» (The New Times, №39, 05.11.2007).

От голода в 1932—1933 годах на территории СССР по разным оценкам, погибло от 4 до 10,8 млн человек, в 1946—1947 годах  от 0,8 до 2 млн. человек.

Всего же  через репрессии, начиная с конца 1920-х и до 1953 года прошли 25—30 млн. человек. (там же)

Сразу после установления большевистского режима началась расправа с интеллигенцией. «Философским пароходом» были названы  два немецких судна – «Oberbürgermeister Haken» (29—30 сентября 1918 г.) и «Prussia» (16—17 ноября 1918 г.), доставивших из Петрограда в Штеттин более 160 человек, в основном, философов и университетских преподавателей.

Л. Бронштейн так прокомментировал эту акцию: «Мы этих людей выслали потому, что расстрелять их не было повода, а терпеть было невозможно». 19 мая 1922 г. В. Ульянов писал: «Все это явные контрреволюционеры, пособники Антанты, организация ее слуг и шпионов и растлителей учащейся молодежи. Надо поставить дело так, чтобы этих «военных шпионов» изловить и излавливать постоянно и систематически и высылать за границу». Это было началом истребления интеллектуальной элиты России, думающей, и потому опасной. 
В. Ульянов был одним из главных организаторов политики  террора, проводившейся непосредственно по его указаниям. Эти указания предписывали начать массовый террор, организовать расстрелы на местах, без суда, изолировать неблагонадежных в концентрационных лагерях и проводить прочие чрезвычайные меры. Так, 9 августа 1918 года В. Ульянов отправил указания в Пензенский губисполком: «Необходимо произвести беспощадный массовый террор против кулаков, попов и белогвардейцев; сомнительных запереть в концентрационный лагерь вне города». В 1918 году в СССР по указу В. Ульянова специально для перевоспитания классовых врагов и инакомыслящих был создан первый в СССР концентрационный лагерь на Соловках.

10 августа 1918 года В. Ульянов отправил телеграмму о подавлении кулацкого восстания в Пензенской губернии, в которой приказал повесить 100 кулаков, отнять у них весь хлеб и назначить заложников.

В одном из указаний в Политбюро от 19.03.1922 В. Ульянов писал: «Нам во что бы то ни стало необходимо провести изъятие церковных ценностей самым решительным образом»,… «с беспощадной решительностью, безусловно, ни перед чем не останавливаясь, и в самый кратчайший срок. Чем большее число представителей реакционной буржуазии и реакционного духовенства удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше. Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать".

После смерти В. Ульянова его дело продолжил И. Джугашвили.

В годы т.е. «большого террора», начиная с 1934 г., были уничтожены бывшие соратники самого В. Ульянова, многие партийные и военные руководители, в основном, высокого ранга. А после 1937 года стали активно сажать в лагеря членов семей так называемых «врагов народа». Их несовершеннолетних детей безжалостно помещали в детские дома.

Трагедия продолжилась с наступлением второй мировой войны. Так, начиная с 1941 г., любой, кто высказывал неверие в победу России в войне, или говорил о преимуществах немецкого вооружения, обвинялись в пораженческих настроениях и пособничестве врагу. Люди, попадавшие в немецкий плен, приговаривались после возвращения к десяти годам лагерей за измену Родине. После войны большие сроки получали те, кого вывезли на принудительные работы в Германию, и те, кто во время войны находились на оккупированных немцами территориях. Первые пострадали, так как подозревались в коллаборационизме, вторые – на всякий случай, для того чтобы не рассказывали об условиях жизни, увиденных ими в Европе, и не сравнивали их с жизнью в СССР. Огромное количество невинно осужденных людей погибло в штрафных батальонах.

Депортация

В 1918 г.  началось насильственное переселение больших групп людей и целых народов. Первыми жертвами стали казаки Терской области, которые в 1920 году были выселены из своих домов и отправлены в другие местности Северного Кавказа, в Донбасс, на Крайний Север, а их земля была передана чеченцам и ингушам.

В середине 1930-х в Ленинграде арестованы многие эстонцы, латыши, литовцы, поляки, финны и немцы. 65 тыс. немцев и поляков были выселены с Украины, территорий, прилегающих к польской границе, в Северо-Казахстанскую и Карагандинскую области.

В сентябре 1937 года 172 тысячи этнических корейцев выселены из приграничных районов Дальнего Востока.

В июне 1941 года. из Литовской, Латвийской, Эстонской и Молдавской ССР выслано около 75 тыс. человек. Главы семей – в лагеря, сами семьи – в Сибирь, на спецпоселение.

В 1941 г. 367 000 немцев депортировано в республику Коми, на Урал, в Казахстан, Сибирь и на Алтай. Немцы были отозваны из действующей армии. В 1942 началась их мобилизация в трудармию – те же самые лагеря, где они строили заводы, работали на лесозаготовках и в рудниках.

В 1943—1944 гг. были проведены массовые депортации калмыков, ингушей, чеченцев, карачаевцев, балкарцев, крымских татар, ногайцев, турок-месхетинцев, понтийских греков, болгар, крымских цыган, курдов – в основном по обвинению в коллаборационизме, распространённому на весь народ. Были ликвидированы (если они существовали) автономии этих народов.

В 1948—1953 гг. более 100 тыс. азербайджанцев депортировано из Армянской ССР в Азербайджанскую ССР.

Все эти цифры означают, что сегодня в России живут миллионы потомков людей, пострадавших от насильственного переселения. Отъезд был немедленным, в течение суток семья с маленькими детьми должна была сняться с места, покинуть свой дом, пуститься в трудный путь, иногда занимавший месяцы в нечеловеческих, антисанитарных  условиях, в нужде, холоде. Новая жизнь часто начиналась с рытья землянок в промерзшей земле. Во время переезда от болезней и голода умирали дети, старики, и люди, пережившие переезд, до конца жизни не могли придти в себя от ужаса. В 1948 г. был принят указ, запрещавший депортированным народам покидать районы депортации и возвращаться на родину. Те, кто нарушал этот указ, приговаривались к лагерным работам на 20 лет. Так, огромное количество людей никогда не вернулись в родные края, навсегда потеряв родных и близких.

2. Исследование «Травма в семьях, пострадавших от сталинских репрессий»

Я хотела бы подробно остановиться на собственном исследовании, которое проводилось в 2003-2005 гг. совместно с Институтом З. Фрейда, и было поддержано Международной психоаналитической Ассоциацией.

Целью проекта был анализ того, как чувствуют себя люди, пережившие репрессии 1934-1953 гг., и то,  каким образом они переработали свой трагический опыт.

Участники

В интервью  приняли участие 15 человек – дети родителей, которые были репрессированы в 1917-1937 гг. Среди пятнадцати человек, согласившихся дать интервью, были представители разных групп бывших политзаключенных. Участники интервью описаны мной как «второе поколение», так как у двенадцати из них родители также были жертвами репрессий. Девять человек были осуждены и отбывали наказание в лагерях и тюрьмах. Один участник, помимо этого, несколько месяцев был узником одного из известных концлагерей, организованных немцами. Участники проекта в среднем провели в заключении и в ссылке от трех до пятнадцати лет. Трое участников, будучи детьми, после расстрела родителей были принудительно помещены в детские дома.

Получение результатов и их валидизация

Интервью с каждым участником длились от 4 до 8 часов с интервалом в 1-2 недели. Нас интересовали такие темы, как:

• Детство и юность в родительской семье и отношения с родителями
• События, пережитые семьей до ареста и их влияние на судьбу собеседника
• Потеря родных и сохранение памяти о них в семье
• Отношения с собственными партнерами и детьми в настоящее время
• Тревоги и ожидания, связанные с современной политической ситуацией

Интервью записывались на диктофон , расшифровывались,  в виде текстов раздавались трем экспертам, а затем обсуждались с каждым из них отдельно. Согласующиеся мнения разных экспертов принимались в качестве рабочих гипотез. Несовпадающие мнения также учитывались и записывались. Все мнения экспертов и анализ контрпереноса интервьюера были представлены в заключительных резюме по каждому случаю (на 1-2 страницах). Процедура экспертной валидизации, предложенная д-ром М. Лейцингер-Болебер, позволила добиться большей объективности в анализе материала, защищая полученные результаты от влияния «субъективного фактора».

Результаты

Арест. Первым сильным, шокирующим переживанием для всех, с кем я беседовала, были арест и первые дни пребывания в тюрьме. Самым тяжелым было нахождение в камере-одиночке или в специальном так называемом «пенале»,  куда человека помещали в ожидании приговора.

Один из участников вспоминал:

«(Во время вынесения приговора) меня удалили, помню, и водрузили в коридорный конверт. Это, знаете, такая квадратная кабиночка, где можно только вокруг своей оси вертеться. И там держали меня очень долго. И я весь потом, помню, обливался потом… от одного расстройства, от одного только этого события страшного. … (После вынесения приговора)  меня вернули в ту камеру, откуда меня взяли. Меня там не узнали. Я был потрясенный страшно. Я не мог ни с кем говорить, и со мной истерика была. Ну, я помню, меня на носилках отнесли в тюремную больницу, там полежал несколько дней, потом пришел в себя… (у меня были) спазмы горла, я не мог ничего сказать от волнения …»

Чудовищным нарушением границ личности было то, что человека с самого начала в тюрьме, а потом в лагере, часто раздевали, осматривали, унизительно «шмонали», проверяли, не спрятано ли что-то во рту, в заднем проходе, отбирали все личные вещи, вытаскивали резинки из белья. Люди переживали стыд, смущение, окончательно понимали, что имеют дело с садистами.

Пытки и издевательство

Во время следствия сотрудники применяли пытки и издевались над заключенными, женщин насиловали, могли на ночь поместить в камеру к уголовникам, чтобы на утро выбить из них признание. Самой распространенной пыткой было лишение сна. Заключенные не выдерживали унижения и пыток, и нередко кончали или, по-крайней мере, хотели покончить с собой.

Садизм не был приписан сотрудникам НКВД специальными распоряжениями, он был их личным проявлением. Масштабы его распространения были огромны, а изощренность издевательств приводит в ужас. По-видимому, среди сотрудников НКВД было много людей с психическими нарушениями, или же они обретали их в процессе своей работы. Очевидно также, что все эти преступления не имеют срока давности и подлежат уголовному наказанию.

Этап

Одна из участниц так описывала  этап из московской тюрьмы к месту заключения:

«С вещами поехала я по этапу вместе с уголовниками, с селедкой, без воды… Единственной радостью для заключенных было помыться в бане в пересылочных тюрьмах. Этап был, наверное, труднее вот этих 8 месяцев (в тюрьме). Никакими словами это не опишешь! Это несравнимо ни с каким Освенцимом! Когда каждый день живешь с мечтою о смерти и думаешь: господи, хоть бы кто налетел, хоть бы кто пристрелил! Когда каждую минуту мечтаешь умереть любым способом. И все время хотелось умереть».

Другой участник рассказывал нам:

«(Едешь) в таком пассажирском вагоне. Ой, это ужасно, кошмар… иногда в туалет не попадешь, а если попадешь, то  там - такое издевательство. Чтобы пойти и выполнить свою нужду, так надо на колени чуть не вставать, просить ради Бога. А тем более, среди этих стражей очень много садистов было. Им как-то по вкусу все это было. Это же страшные садисты!»

Работа в лагере

Работа в лагере была для большинства людей непосильно тяжелой. Они испытывали унижение от того, что не могли справиться с нормами, выбивались из сил, многие, особенно на лесоповалах, не выдерживали больше года, погибали от изнурения и голода. В главе «Расчеловечивание» в книге «Путешествие в страну Зека» Ю. Марголин пишет:

«Огромное, подавляющее, 90%-ное большинство идет на черную массовую каторжную работу. Лагеря, призванные исправлять трудом»- как будто можно кого-нибудь исправить обращением в рабство – представляют в действительности дикарскую профанацию труда и неуважение к человеческому таланту и умению».

Изнуряющий Голод в лагере погружал людей в состояние регресса, когда все мысли и переживания вращались вокруг пайки, а еда становилась единственной ценностью. Вспоминает один из участников интервью:

«Когда живой человек, близкий человек Вам пишет, а Вы не в состоянии с ним общаться, это, конечно, не легко было. И уже (становилось) как-то безразлично. Понимаете, видишь эту нищету, этот голод, холод, уже не до писем было. Слушайте, что может радовать? Если бы накормить бы меня, это было бы радостью. А когда вечно, понимаете, тебя одолевает голод, холод, нужда и грязь, и нечисти, и издевательства, самое главное, и моральное (унижение) такое, тут уже не до писем было. Слушайте, какие там письма, какие там родственники! Боже мой!»

Постепенно люди невольно погружались в нечеловеческое состояние – или «расчеловечивание» как назвал его Ю. Марголин:

 «Все подавлено в массовом обитателе лагеря: его логика и чувство справедливости, его личное право на внимание к элементарнейшим потребностям его духа и тела. Ему остается только смирение и сознание своего абсолютного ничтожества и бесправия. Даже человеку Запада, который в крови имеет индивидуальную строптивость и личную гордость – невозможно сохранить чувство собственного достоинства, если он продолжает оставаться в лагере».

Доходяги - истощенные от голода и работы люди, вместе с больными, попадали в больницу, умирали. Хоронили их, как правило, в ближайшем рву, за оградой лагеря, без могил и крестов.

3. Психическая травма у переживших лагерь

Тревога, сверхбдительность, идентификация с родителями

Несмотря на первоначальное согласие, чувствовалось, что мои собеседники испытывали во время интервью  амбивалентные чувства и тревогу. Часто это было заметно уже в том, как интервью иногда по нескольку раз переносилось на более отдаленные сроки. Людям было трудно рассказывать подробности о жизни  в лагере, тюрьме или плену, если я не расспрашивала их об этом более детально. При этом, особенно трудно было говорить об унижении, издевательствах, пытках, насилии. Одна из участниц, проецируя на меня свой страх,  спросила, не боюсь ли я проводить такое исследование? Упоминание о том, что проект проводится совместно с западным институтом, как правило, облегчало нашу работу и способствовало большей открытости.

Среди бывших узников сталинских лагерей до сих пор сохраняется страх за себя, за своих детей. Общество, в котором они живут, до сих пор остается неясным и непредсказуемым в своих оценках – ведь официальная точка зрения в отношении них – людей, пострадавших от репрессий - менялась всякий раз с приходом нового руководителя страны, и полностью зависела от его личного отношения к вопросу. Неудивительно, что я, как представитель неопределенного социума, воспринималась настороженно. Было видно, что желание поделиться воспоминаниями и страх все время находились в хрупком равновесии.

То, что Нидерленд называет «тенденцией к сохранению сверхбдительности» (Niederland, 1961, 1981; Krystal and Niederland, 1968),  проявлялось у наших собеседников в том, что все они внимательно следили за политическими изменениями в стране, некоторые рассказывали, что у них долгие годы оставался страх, что могут придти за ними, или за детьми, и потому вели себя очень осторожно.

Мы также понимали трудности в описании самих событий и чувств, которые они вызвали, как следствие слишком сильной эмоциональной травмы. К тому же это была множественная или так называемая «кумулятивная травма» (M. Khan, 1963).

Многие участники не захотели, чтобы я встречалась с их детьми. Часто они так сильно переживали сцены, «ожившие в памяти» во время интервью, что приходилось прерывать разговор. Невозможность говорить о случившемся проявлялась также в том, что люди «сворачивали» на безопасные темы, например, описывая достижения детей и внуков, и подчеркивали, что сейчас у них все хорошо.  Психосоматические расстройства, в частности, нарушения сна, встречались практически у всех участников.  Многие, особенно женщины, жаловались на другие соматические расстройства.

Наши собеседники - дети, рано потерявшие родителей, и, иногда помнившие только несколько сцен из детства, и потом еще хлебнувшие много горя, скитаясь по приютам, по родным и незнакомым людям, сохраняли сильную внутреннюю связь с родителями. Они неустанно, десятилетиями пытались найти могилы матери или отца. У всех участников интервью мы отмечали выраженную идеализацию одного или обоих родителей, сильную любовь, гордость за них и их подвиги в прошлом.

Так, в одном случае, дочь расстрелянного наркома, которая уехала с мужем в другую соцстрану после войны, осудили на 11 лет, инкриминируя ей, в том числе, прошлое ее отца – врага народа. Тем не менее, она рассказывала об отце с гордостью, любовью, ни разу не обвинив его ни в чем, и по завершении сказала: «Мы обязательно должны описать все это ради наших родителей». Другая участница – дочь расстрелянного генерала, в 18 лет ушла на фронт, прошла войну зенитчицей, вела себя очень храбро, отважно, покровительствовала другим, и ее интервью было наполнено рассказами о военной доблести, так, что мне казалось, что одним из ее сильных желаний было бессознательная попытка понравиться отцу, получить его признание и похвалу.

Преданность, связь с родителями, мужьями, женами, детьми, становилась важным фундаментом, которые давали силы для в лагере и в тюрьме. Для выживания было важно знать, что человека кто-то ждет на воле.

Отношение участников к советскому режиму и оценка прошлого

Отношение участников к советскому режиму и оценка прошлого часто зависели от социального происхождения. Так,  дети  «старых большевиков», высокопоставленных партийных функционеров, наркомов, чекистов  гордились тем, что их родители принимали участие в революции, ликвидации белых, руководили военными действиями, раскулачиванием, возглавляли комбеды, реввоенсоветы, управления НКВД. Собственно говоря, у них и не было оснований думать по-другому, или переживать по поводу того, что родители участвовали в убийствах, грабежах, конфискации чужого имущества. Такая установка соответствовала тому, что в обществе после 1956 года был взят курс на идеализацию большевизма и его вождей.

Если аресты происходили в семьях большевиков, у них часто возникало непонимание, ощущение нелепой ошибки. Сами коммунисты, попадавшие в лагерь, недоумевали, так как не могли поверить в то, что их, «как простых смертных» зачислили во «враги народа». Юлий Марголин пишет о том, что требовалось несколько лет чтобы они поняли, в чем была суть произошедшего - настолько сильным было отрицание реальности у людей, идентифицировавших себя с властью и ценностями большевизма.

Так, дочь крупного военного, расстрелянного в 1937 г. рассказала, что перед арестом отец написал матери «Нина, перед Родиной и партией ни в чем не виноват. Поезжайте в Москву и ждите. Через месяц-два я буду дома». Затем она подытожила: «они действительно никогда ни в чем не были виноваты». 

Еще одна участница, дочь наркома, рассказала, что ей запомнились слова отца в его последнем слове на суде, после заслушивания обвинений (в 1937 г.): «После того, что я узнал, у меня больше нет желания жить. А мои дети пускай поют со всеми другими детьми Интернационал».

Другая участница гордо рассказывала о том, как ее отец, известный революционер, в 20-е годы участвовал в ликвидации казачества. Отец был в ее глазах героем – героем революции и гражданской войны, выдающимся, смелым, творческим, необыкновенно одаренным человеком, которого очень уважал Ленин.

Один из участников гордился своим отцом, высокопоставленным партийным функционером, возглавлявшим министерство просвещения одной из бывших советских республик, и принимавшим участие в расправе над неугодными советскому режиму деятелями культуры, в частности, писателями, и возглавлявшим борьбу за искоренение местного языка. По мнению сына, его отец «помогал бороться с националистами и заблуждавшимися людьми».

Новые хозяева жизни, которые в основном, были выходцами из беднейших, семей, не только охотно экспроприировали квартиры и материальные ценности, но и старались перенять барские обычаи и правила жизни прежней элиты. Так, дети «старых большевиков» описывали роскошный быт и уклад жизни после революции, которые были построены по образцу и подобию бывших дворянских. Часто, несмотря на кровавую историю семьи, и то, что они сами пострадали от режима, через идентификацию с родителями они оставались верны советским и революционным идеалам. У некоторых встречалось расщепленное восприятие прошлого, когда идеализированное отношение к революции и большевизму сочеталось с ненавистью к Сталину и его соратникам.

Дети из обычных семей быстрее уясняли истинную суть происходящего, и сразу понимали, что их самих, также как и всех остальных, наказывают ни за что.  Понимание того, что государство при помощи НКВД использует рабский труд, и что в стране существует чудовищный обман людей, о котором запрещено говорить, приходило к ним гораздо быстрее. Еще быстрее это понимали иностранцы, попадавшие в лагеря из благополучных стран Европы, чей рассудок не был затуманен двадцатью годами пропагандистской лжи.

Во время интервью участники из этой группы не высказывали критики в отношении советской власти, если я не задавала вопросов. Однако, из редких комментариев, которые иногда прорывались, из ироничного тона можно было понять их истинное отношение. У них было больше открытой горечи и гнева по поводу убийства родителей и (или) своего пребывания в лагере, отсутствовала идентификация с героями. После возвращения они испытывали скорее депрессивные чувства, отчаяние, растерянность.

Один из участников сказал, что после возвращения из лагеря «он всю жизнь прожил с опущенной головой». Другая участница описала свою беспомощность таким образом:

«В 53-м я пришла, это было ужасно. Ободранная, голодная, больная, худая, я очень всего боялась, и все у меня болело. В тюрьме это называли пространственной  болезнью, а она как-то ведь называется. Когда не знаешь, что есть какие-то мышцы, а вдруг они начинают все болеть. Все-таки, видимо, это ограниченное пространство… Нужно было прописаться, это для меня была проблема. Я за папу цеплялась. Даже просто перейти дорогу было долгим, трудным делом, я говорила отцу: «Ну, может ты сам, может быть, потом, может быть, завтра».

Разрушение семейных связей

Людей высылали и убивали хладнокровно, никто не думал о детях, оставшихся без родителей. Их помещали в приюты, причем, братьев и сестер помещали порознь, часто в разные детдома. Малышам меняли фамилии, чтобы родственники не могли их разыскать. Конфликт между преданностью семье и требованиями враждебного социума возникал всякий раз, когда детское желание быть принятым в группе, быть, как все, использовалось взрослыми с идейными целями, для промывания мозгов. Так, детей часто заставляли отказываться от родителей как от врагов народа, предлагая сменить фамилию, угрожая, что не примут в пионеры,  комсомол.

Одна из участниц рассказала, что после долгих уговоров написать заявление об отказе от родителей ее саму и ее сестру приняли в комсомол.

«Нам хотелось в комсомол, (хотелось) быть такими, как все. Мы верили, что родители наши не виноваты, что они вернутся. Все в школе были комсомольцы, а мы нет, а нам очень этого хотелось. Тогда директор приюта послал в Москву воспитательницу, и секретарь ЦК комсомола дал разрешение принимать нас в комсомол. Они приехали с эти решением, и мы вступили в комсомол уже в 15 лет»

Уничтожение материальных следов и замалчивание репрессий было важной частью работы палачей, так как это было уничтожением следов преступлений, и совершалось оно целенаправленно и старательно. Так, вещи, письма арестованных не возвращались, расстрелянных людей закапывали в общие могилы без опознавательных знаков, так, чтобы их никто никогда не нашел. Шестеро из 15 участников интервью до сих пор не знают, где были расстреляны и похоронены их родители, и на протяжении всей жизни ищут их затерявшийся след.

Оставшиеся в живых или на воле родственники часто сами уничтожали семейные документы, архивы, фотографии, чтобы не подвергать риску себя и детей, и таким образом навсегда исчезали материальные доказательства того, что человек когда-то жил.

У двенадцати участников опроса есть дети и внуки, однако, только двое из двенадцати рассказывали о том, что в семье были погибшие и сидевшие в лагерях, еще  до перестройки, остальные же, и то, не все, отважились сделать это только после нее.

После освобождения

После освобождения бывшие заключенные оставались «врагами народа». Так, они не имели права вернуться на прежнее место жительства, не могли занимать руководящие должности, не имели права работать ни в каких образовательных учреждениях, включая детские сады. Часто за ними устанавливался так называемый комендантский надзор, когда обычно ближе к ночи приходил сотрудник НКВД проверять, на месте ли бывший заключенный. Взрослых детей «врагов народа» не принимали ни на учебу, ни на работу. Таким образом, ауйтсайдером в обществе становилась вся семья.

«А, это вы, недорастрелянные!» - так сказал один ветеран войны одной из наших собеседниц. И эти слова мог сказать в стране каждый, оставаясь при этом абсолютно безнаказанным.

4. Последствия репрессий в обществе

Изменение языка и создание мифов

После революции в обществе возникла новая советская лексика, овладение которой считалось признаком овладения культуры. Язык пропаганды фальсифицировал устоявшиеся понятия, подменял их новыми, обслуживал новые мифы, в частности, миф  о построении коммунизма. И мифы, и советский новояз использовались для поддержания энтузиазма, фанатичной преданности, и помогал выживать и работать в условиях повсеместной бедности. Так, одной из истинных причин репрессий было то, что часть людей убили в устрашение, а другую использовали в лагерях в качестве рабов, которые бесплатно осваивали новые земли, строили новые города и заводы, добывали полезные ископаемые, в том числе уран. При этом не поленились затуманить сознание оставшихся на воле тем, что это были враги народа, которых надо исправлять в лагерях. Так «истребительно – трудовые» лагеря, как их назвал А. Солженицын, были названы исправительно-трудовыми.

Во многих семьях, где отрицание действительности и вытеснение было наиболее мощным, прижилась вера в то, что социальные ценности важнее личных, как это пытались с самого начала внушать большевики. Тогда преданность семье, любовь, поддержка отступали перед ценностями самоутверждения в социуме. Часто в таких семьях бывших заключенных предавали или отказывались от связи с ними.

Страх, отрицание прошлого и неспособность переживать печаль

Убийство миллионов людей, происходившее на глазах у всей страны, и остававшееся ненаказанным,  вселили ужас  в людей, живущих на территории бывшего СССР. И этот ужас сохраняется до сих пор. И об этом трудно говорить как в обществе, так и в семье. Думаю, что достаточно было одного посаженного или расстрелянного в семье или в близком окружении, чтобы навсегда испугаться государства, властей, тем более, что эти власти долгое время стояли на стороне палачей. Но во время репрессий страшно было не только тем, кто был связан с пострадавшими, но и тем, кто был просто свидетелем и только наблюдал внезапное исчезновение людей. Это и была целенапрвленная политика устрашения, и она дала свои плоды. Этот ужас вплоть до сегодняшнего дня жив и приводит к тому, что люди не хотят видеть и слышать несправедливые вещи, не желают вникать и разбираться в них, не идентифицируются с жертвами, не могут переживать печаль, как это писал о своих соотечественниках известный немецкий психоаналитик Александр Митчерлих. Всеобщее молчание – это следствие травмы, которую пережило все общество. «Убийством души» называл это состояние Shengold (1995). Н.Мандельштам писала об этом: «тот, кто дышит воздухом террора, умирает, если он даже остается в живых»(1999). Ю. Афанасьев говорит о связи страха и покорности: «насилие и террор приводили людей в такое состояние, что они не могли уже выражать никакого сопротивления или оказывать влияние на события собственной жизни. Мысли и чувства насильственно подавлялись. Много насилия было и в осуществлении фантасмагорического проекта так называемого строительства коммунизма... Одновременно с этим повседневная жизнь была бедной, трудной. В этих условиях возникла ситуация, когда большинство людей стали терпимо относиться к зверствам и геноциду, и даже оправдывали их».

Замалчивание прошлого понятно, так как говорить о травме можно только в безопасном окружении. В СССР в руководстве страны и в КГБ долгое время оставались люди, принимавшие непосредственное участие в репрессиях, подписывавшие приказы о расстрелах. В живых оставались и палачи, которые исполняли эти приказы, расстреливали. Никто из не был наказан за убийства и организацию убийств. И не было никакого покаяния с их стороны. Стоит ли удивляться, что до сих пор отношение к массовым убийствам так и осталось неясным, неоднозначным для большинства тех, кто живет в России. В языке за многие годы не сложилось, не выкристаллизовалось определенных обозначений, которые бы квалифицировали бы убийства и репрессии как уголовное преступление, всех, кто был к этому причастен - как палачей, а массовые убийства как национальную катастрофу. До сих пор многие люди, живущие в России, остаются лояльными советской идеологии, и это, к сожалению, никогда не позволит им придти к истинному пониманию вещей.  Так, Александр Яковлев в своей книге «Сумерки» написал: «осознание того, что сталинские методы подавления были бесчеловечны и абсурдны, привело бы к тому, что нужно было бы также признать бесчеловечный характер режима, начиная с 1917 года, что для большинства русских могло стать большой нарциссической раной, и привело бы к обесцениванию многих прежних идеалов, значений, поступков и отношений» (Яковлев, 2003).

Тем не менее, мне кажется очень важным взять на себя ответственность за честный анализ прошлого, за восстановление справедливости как в моральном, так и в юридическом плане,  за сохранение памяти о случившейся с нами всеми трагедии, чтобы перестать перекладывать «груз молчания» (по выражению Дан Бар-Она) и груз неразрешенных проблем, прежде всего, семейных и индивидуальных, на плечи следующего поколения, и завершу доклад словами Юлия Марголина, узника бывших советски[ концлагерей: «Не может остаться душевно здоровым человек или общество, которое является жертвой или хотя бы свидетелем чудовищного преступления, возведенного в норму. Укрытого так, как в каждом приличном доме бывает укрыт ватерклозет – преступления, о котором все знают, но никто не говорит, которое не вызывает протеста в мире и просто принимается к сведению, и даже оправдывается людьми претендующими на высокое достоинство».