Потенциальное пространство – термин, введенный Дональдом Винникоттом, обозначающий место локализации культурного опыта (так называется знаменитая статья 1967 г., вошедшая позднее в главную книгу Винникотта «Игра и реальность»). Потенциальное пространство открывается и наполняется в ходе нормального психического развития, взаимодействия ребенка в первую очередь с матерью, в игре и творчестве. Таким образом, это пространство является продуктом личностного развития в заданном социальном окружении. Винникотт называет потенциальное пространство «третьей областью опыта»; первые две - это внутренняя психическая реальность и внешний мир (Винникотт, 2002).

Предпосылками затруднений в формировании этого пространства в ходе развития ребенка являются по Винникотту отсутствие культурной эрудиции родителей и недостаточность освоения ими собственного культурного наследия. То же может быть с полным правом применимо к психотерапии в современном поликультурном мире.

Открытие потенциального пространства – критический момент на пути индивидуации. В случае отсутствия базового доверия потенциальное пространство закрывается для собственного творчества и заполняется привнесенным извне и навязанным содержанием. Тогда человек идет по пути формирования Ложного Я.

Для психотерапии эта проблема первостепенна по двум основным линиям:

• в отношении содержания – куда и как направляется работа психики, поскольку сама траектория заходов на путь индивидуации может быть разная, и сам этот путь может качественно различаться;
• в отношении терапевтического взаимодействия критичным является диалектическое напряжение между приватностью и открытостью в общении, недопущение «схлопывания этого напряжения», в терминах Томаса Огдена (Огден, 2001).

Отличаются ли культуры в этих аспектах? Ответ «да», но эти отличия далеко не однозначны. Все критерии, по которым категоризируют культуры, относительны. Я не буду здесь обсуждать все выделяемые в этнопсихологии социокультурные измерения. Остановлюсь лишь на самом известном – «индивидуализме / коллективизме». По этому критерию культуры грубо делятся по линии Запад + Австралия / Восток и Латинская Америка. В классическом исследовании Хофстеде самыми индивидуалистичными оказались Англия, США и Австралия, а самыми коллективистичными – Пакистан и Латиноамериканские страны.

Индивидуализм характеризуется, в частности, доминированием личных целей над общественными, независимостью Я, ценностью самодостаточности и утверждения личной власти.

Коллективизм – приоритетом групповых интересов и важностью групповых норм, ориентацией на поддержание группового единства, нормативностью зависимости индивида от группы. 

При том, что не существует «чистых» типов культур, реальность акцентов по этому параметру доказана в многочисленных исследованиях. В 90-х гг. была популярна дискуссия о том, куда движется мир: к полюсу индивидуализма или к полюсу коллективизма. Так, известный польский психолог Ян Рейковски предположил, что коллективизм скоро начнет отмирать (Рейковски, 1993).

Аналитическая психология дает возможность взглянуть на проблему шире: рассматривая критерий «коллективизма/индивидуализма», мы имеем дело с архетипом коллективного бессознательного, единым для всего человечества, но расщепляемым в процессе личного и общественного развития. В определенные периоды развития психике необходим коллективизм, в другие не менее необходим индивидуализм. Акцентирование же в культуре одного или другого полюса этого архетипа – назовем его условно архетипом «Социального Индивида» - обусловливает культурную специфику пути индивидуации.

Наиболее ярко эта специфика высвечивается при терапевтической работе не столько с представителями других культур, сколько в инокультурной среде. Я обладаю опытом только в первом из упомянутых мной случаев, поэтому сошлюсь на западных коллег:

Британский аналитик Алан Роланд, работавший многие годы в азиатских странах, отмечает парадоксальность личностных границ в коллективистских культурах: большую проницаемость внешних границ и наличие тщательно охраняемого приватного внутреннего пространства, увидеть которое можно только в эмпатическом взаимодействии (Roland, 1996).

По своему опыту знаю: в психологической работе с этими пациентами можно быть в хорошем альянсе на внешнем уровне, но при этом глубинное психическое содержание никак не привносится в терапию. И только после длительной работы может что-то измениться.

Юнгианские аналитики Кэтрин Краузер и Джан Винер, работающие с 90-х гг. в обучающей программе с русскими психотерапевтами, видят такие особенности: дефицит личностного пространства, пространства для развития – той самой третьей области; тенденцию к стиранию границ социального и профессионального (т.е. плавающие, нарушаемые терапевтические границы); зависимость от принадлежности к группе и от оценки общины (Краузер, Винер, 2005).

Чтобы дать вам возможность представить, о каких различиях и противоречиях здесь идет речь, назову некоторые западные нормы аналитического сеттинга: сессия в 50 минут оплачивается вне зависимости от того, пришел ли пациент на прием или отменил его заранее; часы, попадаемые на отпуск также оплачиваются. Как мы воспринимаем такие требования? Как эксплуатацию, бесчеловечность и пр., и можем это аргументировано доказать. При этом, если мы присмотримся повнимательнее к нашим аргументам, то поймем, что в основе их лежит то самое культурное различие: я отсутствую по уважительной причине, поэтому другой должен меня понять и простить, если же он держится дурацких правил, то он теряет человечность в моих глазах; что это значит – я не беру на себя ответственность за свой психический процесс, полностью полагаюсь на терапевта, его «кормление», и не двигаюсь вперед.

В аналитической психологии такое состояние называют фиксированным (непреодоленным) материнским комплексом, препятствующим нормальному процессу сепарации.

В русской культуре есть феномен, ярко отражающий такую проблему. Речь идет об «обломовщине». Широчайший резонанс, который получил роман Гончарова, объясняется далеко не только тем, что он отразил социально-политические проблемы своего времени. Он высветил архетипическую специфику русской культуры, находящейся на стыке, водоразделе условно индивидуалистического и коллективистского пространств.

Глубокий психологический анализ этого романа сделан швейцарским аналитиком русского происхождения Натальей Баратовой (Baratoff, 1990). Материнский комплекс, замыкающий человека в потворствующем, кормящем и удерживающем материнском коллективно-семейном рае, ответственен за рецептивную самопотворствующую и бездеятельную установку. Феномен обломовщины, противостоящей прогрессу, заключается в том, что человек подчиняет личную инициативу установке «такова наша судьба». Это паралич индивидуальной воли, за которым лежит примитивная ментальность, имеющая тенденцию удерживаться в «недосепарированном» состоянии в рамках коллективного пространства на заданной изначально территории, отвергая все, что находится за ее границами. Царит над этой территорией архетипическая сила, называемая «Великая Мать».

Штольц, представитель западной культуры – немец (в России того времени это влиятельное национальное меньшинство), олицетворяет противоположный характер, на который спроецирована вытесненная часть психики героя.

Интересно, что в романе противопоставлены не только главные герои – Обломов и Штольц, которые в контексте нашего сегодняшнего обсуждения, представляют межкультурную оппозицию. Есть и еще одна занимательная пара, в которой представлена уже внутрикультурная оппозиция характеров. Мягкому и доброму Обломову противопоставлен грубый и наглый Тарантьев. Если первый погружен в позитивный материнский комплекс, то у второго мы можем видеть столь же фиксированный негативный материнский комплекс. Мишенями проекций оказываются, конечно, недостижимо свободные от коллективного немцы. Напомню, как Тарантьев характеризует Штольца:

«Хорош мальчик! Вдруг из отцовских сорока сделал тысяч триста капиталу, и в службе за надворного перевалился, и ученый… теперь вон еще путешествует! Пострел везде поспел! Разве настоящий хороший русский человек станет все это делать? Русский человек выберет что-нибудь одно, да и то еще не спеша, потихоньку да полегоньку, кое-как, а то на-ко поди! Добро бы в откупа вступил – ну, понятно, отчего разбогател; а то ничего, так, на фу-фу! Нечисто! Я под суд этаких!» (Гончаров, 2006, с. 82).

Эти проекции метко названы Андре Грином «параноидностью культур»: каждая культура в той или иной мере запускает свой параноидный процесс – различение своей специфики подтверждается девальвацией и отвержением другой культуры, чаще всего той, которая находится под рукой (Green, 1986). Таким путем целостное социально-культурное пространство диссоциируется. Как и при работе с личностным диссоциативным расстройством, коррективный подход здесь заключается в удерживании обоих полюсов: мы работаем не на противопоставление или/или а на соединение и – и.

При диссоциации потенциальное пространство оказывается блокированным для части психики, им «владеет» только доминирующая личность-хозяин, либо – в случае классической множественной личности –  попеременно владеют личностные фрагменты. Так или иначе наполнение потенциального пространства нарушается. То же мы можем сказать о сильно диссоциированной культуре, как в индивидуалистическом, так и в коллективистическом варианте. 
Процитирую Карла Густава Юнга, который писал:

«только то общество может оставаться жизнеспособным, которое сохраняет свою внутреннюю сплоченность и свои коллективные ценности при возможно большей свободе человека. А так как индивид есть не только отдельное, обособленное существо, но и самим своим существованием предполагает коллективное отношение, то процесс индивидуации ведет не к разъединению, а к более интенсивным и более широким коллективным взаимоотношениям» («Психологические типы»: CW, v. 6, par. 758).  

Загадка парадоксальной связанности коллективного и индивидуального занимала Юнга всю его жизнь. Я хотел бы остановить ваше внимание еще на одной его идее, высказанной в статье 1916 г. «Адаптация, индивидуация и коллективность». В конце этой статьи, оставшейся по неизвестным причинам в рукописи и опубликованной уже после смерти автора, описаны два пути индивидуации, которые Юнг противопоставил друг другу. Задача, которую, согласно Юнгу, решает человек, встающий на путь индивидуации, предполагающей выход из коллектива и одиночество на какое-то время, заключается в том, чтобы заплатить некий символический, но в то же время реальный, выкуп, загладить вину за отказ от коллективного. Формула Юнга следующая:

«я как индивид могу освободиться от выполнения коллективной функции, либо возлюбив свою душу и обеспечив тем самым тот выкуп, который я должен обществу, либо возлюбив человека, через которого я получу Божий дар» (CW, v. 18, par. 758).  

В этих словах я вижу формулировку «индивидуалистического» и «коллективистского» акцентов «захода» на индивидуацию, локализованных в потенциальном пространстве. Их противопоставление Юнгом в этом тексте объясняется, я думаю, жесточайшим кризисом, который он переживал в эти годы.

Что же мы можем вынести из всех этих соображений для практики?

Культурная специфика обуславливает «траекторию» захода на индивидуацию: в одном случае «открыт» один, а в другом случае – противоположный ему аспект этого биполярного «психического чистилища», как остроумно назвал потенциальное пространство Майкл Ванной Адамс (Adams, 1996). Мы, как психотерапевты, должны следовать через удобный для пациента «подъезд», не упуская из виду и противоположный, и если последний закрыт для него, постепенно привносить его в терапевтическое пространство. Только в этом случае путь к индивидуации окажется открытым.

Наш культурно-специфичный «затык» здесь заключается в сильном материнском комплексе, и, соответственно, в коллективной фиксированности и «недосепарированности». Это, в частности, проявляется в такой социокультурной установке: «отношения важнее поддержания сохранных личных границ, неприкосновенности частного пространства и личной свободы». Мы гордимся своей «душой» и негодуем на Западное «бездушие», и смеемся над своим «авось вывезет», а с Запада на нас глядят со смешанным презрением и восхищением. Вернув себе эти проекции, мы сможем увидеть свои лакуны и восполнить их.