Основные положения статьи:

- Модульная структура бессознательных процессов.

- Модульность против принципа гомогенности в психоанализе.

- Что такое  гетеро-самосохранение? Двойная коннотация этого понятия.

- Переосмысление понятия «объект» с учетом различных мотивационных систем.

- Дезорганизующий объект.

- Практическое применение модулярной концепции: различные типы интервенций.

- Использование сознания и модификации бессознательного: когнитивный инсайт, аффективность и инсайт в действии.

- Оценочная нейтральность и аффективная нейтральность.

Цель настоящей работы – представить основы психоаналитической модели, учитывающей модульную структуру бессознательного и психики в целом, модели, которая позволяет видоизменить психопатологические категории с помощью введения представления о специфических компонентах и их взаимодействии. Эта модель подразумевает технику лечения со специфическими интервенциями, зависящими от персональной структуры психики пациента  и качества его психопатологии.

МОДУЛЬНАЯ СТРУКТУРА БЕССОЗНАТЕЛЬНЫХ ПРОЦЕССОВ

О бессознательном обычно говорят в единственном числе, так как будто это некая однородная сущность, внутри которой нет противоречий, в которой правят лишь первичные процессы, в которой господствует принцип удовольствия, где желание ищет своей реализации; или как о том, что можно представить себе, как механику означающих, управляющую процессом репрезентации. Однако, если внимательно изучить  работы Фрейда, мы увидим, как постепенно это представление о бессознательном усложняется. Тем не менее, примитивная версия бессознательного, изложенная в «Интерпретации сновидений» (1900) и в настоящее время повторяется почти как литания.

Фрейд пересмотрел  свое прежнее представление о бессознательном в 1915 году в «Бессознательном»  и провозгласил концепцию бессознательного конфликта основой психоаналитической метапсихологии. Он отошел от видения бессознательного, как чего-то лишенного противоречий, поскольку это несовместимо с тезисом о бессознательном конфликте, о  бессознательном Эдипе, который желает уничтожить соперника, чтобы остаться с объектом желания. Можно сказать, Эдип управляет простой логикой «или я, или он», исключая третьего, но это, в свою очередь, было  не совместимо с клиническими данными, характеризующимися высокой степенью организации и сложной логикой.

Кроме того, Фрейд констатировал, что существуют клинические феномены, в которых доминируют тревога и воспоминания о травмирующей ситуации, возвращающиеся раз за разом. В 1920 году в «По ту сторону удовольствия» он указывал, что такое положение вещей характерно не для сознания, а для  бессознательного. То есть, бессознательное уже не могло быть понято, как  нечто стремящееся только к реализация желаний и управляемое только принципом удовольствия.

Поскольку клиническая практика демонстрировала постоянное действие бессознательной критики, бессознательной вины, Фрейду пришлось придти к идее бессознательного Супер-Эго, со всеми его подструктурами, а также к идее бессознательного Эго, в высшей степени организованного. Это не то Эго, о котором часто говорится, а бессознательное Эго, которое детерминирует идентификации и черты характера. Соответственно, идея хаотичного бесструктурного бессознательного, ориентированного случайными комбинациями, должна была быть отвергнута.

Но  и это не все. До 1924 года Фрейд поддерживал идею о том, что все, находящееся в бессознательном, пребывает в подавленном состоянии, стараясь при этом вырваться наружу, но в «Крушение Эдипового комплекса» Фрейд ввел новую концепцию бессознательного. Эта концепция прояснила некоторую неопределенность, царившую среди аналитиков его времени, но вызвала возражения со стороны Ференци (смотрите обзор Левальда (1979)), которые впрочем, не поддержали в дальнейшем его последователи. 

 Это было утверждение Фрейда о том, что из-за невозможности удовлетворить желаемое источник желания атрофируется. Помимо внутренней невозможности удовлетворить желания, этому способствуют кастрационная тревога. Эдипов комплекс угасает, (Untergang) происходит  его истинное разрушение. Фрейд писал: «Описанный процесс - это больше, чем подавление: это эквивалентно идеальному разрушению и отмене комплекса» (1924, p. 185).

Как мы должны это понимать? Так, будто в бессознательном стираются все следы  эдипальных желаний, страхов, фантазий? Они (по сути то, что образует бессознательное)  исчезают из него полностью, так как будто  и не существовали ранее? А в дальнейшем  вновь  появляются бессознательные аффективные констелляции, описываемые как совершенно новые, не имеющие ничего общего со старыми?

Клиническая практика не подтверждает эту идею: перенос и реактивация детского прошлого не позволяют принять то, что  нечто столь важное исчезает полностью. Но все то, что можно использовать для возражения пафосу и преувеличению явления обозначаемого Untergang (погружение, падение, заход, разрушение, уход на дно) или более того Zertrummerung (деструкция, слом, разрушение) не снимает вопрос, который с помощью этих понятий ставил Фрейд: нечто, что существовало в бессознательном, может терять силу и частично дезактивироваться.

Чтобы дифференцировать эти сложные явления Фрейд вводит различие между вторичным вытеснением (то, что было в сознании и было вытеснено) и первичное подавлением (то что никогда не было в сознании и то, что, тем не менее, структурирует субъект). Глядя с этих позиций, уже невозможно воспринимать бессознательное как нечто однородное  в его происхождении, его содержаниях и в его законах функционирования. Напротив, оно видится существующим во многих формах.  Я не имею ввиду предсознательное, я говорю о глубинных бессознательных процессах – тех, о которых субъект никогда не узнает и не может узнать, направляя туда внимание. Само слово «бессознательное», то, что им обозначил Фрейд, конечно же, не может означать предсознательного.

Важное кое-что прояснить. Часто можно встретить в различных работах редуцирование понятия «бессознательное» до того определения, которое ему дается в «Сновидениях» или  приравнивание его к понятию Ид. Каждый раз, когда мы встречаем попытки рассуждать о сложной организации бессознательного, мы наталкиваемся на то, что «речь идет о предсознательном». Таким образом, проблема глубины снимается новыми коннотациями или определениями.

В отношении сил и мотиваций, которые действуют в бессознательном, в психоанализе так же происходит развитие в направлении усложнения, как бы продолжая тенденцию Фрейда.

Так, когда мы имеем дело с теориями о нарциссизме, мы сталкиваемся с еще одним усложнением – делением либидо на объектное и либидо Эго. Даже если это приносит определенные сложности, наше понимание сил, движущих индивидуумом расширяется.

Уже не говорится о сексуальности или агрессивности или о самосохранении. Если смотреть с ракурса нарциссической реальности, сексуальность, агрессивность и самосохранение отодвигаются на задний план.  Или, напротив, для удовлетворения нарциссических потребностей может активизироваться сексуальность и агрессивность, потому что они приобретают решающее значение в создании оцениваемого образа себя самого.

Очевидно, что  усложнение психоаналитического понимания психики не заканчивается на произведениях Фрейда. Последователи, основатели школ и просто выдающиеся мыслители внесли множество ранее неизвестных измерений.

Перед нами встает вопрос – как синтезировать, интегрировать все эти многочисленные находки, сделанные Фрейдом и следующими за ним аналитиками?  Попытки «разложить» идеи различных авторов, по принципу меню для дегустации «лучших блюд психоанализа» не принесли ожидаемого результата. То, в чем мы нуждаемся, это -  всеобъемлющие модели, объясняющие функционирование и структуру психики, модели, которые учитывали бы все компоненты и их взаимодействие между собой, такие которые могли бы одновременно дифференцировать эти компоненты и сохранять качество связанности психики в единое целое.  Без такой модели другие временные модели будут описывать лишь какой-то отдельный фрагмент психики и абсолютизировать его. Так произошло с Фрейдом, Лаканом, Кляйн, Кохутом и другими.

Или представим себе такую пугающую перспективу - все школы останутся разделенными, каждая из которых предложит свой собственный вариант психоанализа, с неким частным определением бессознательного, что является не более чем простым предпочтением определенной  категории. Конечно, в результате встанет вопрос об «истинном» и «еретиках».

Если представить себе психоаналитическую модель, лишенную редукционизма, это будет приближением к эпистемологическим идеалам психоанализа и облегчит психоаналитическую практику. Для поиска такой модели предстоит совместить хорошо известные нам психоаналитические знания, не вызывающие сомнений и подтвержденные  практикой в пределах психоанализа и на стыке его с другими дисциплинами, с такими схемами мышления, которые способны конструировать всеохватывающие парадигмы  и затем применять их к конкретным задачам.

Уместным было бы спросить, какая современная эпистемологическая парадигма  позволила бы максимально  приблизилась к описанию сложной системы, такой как психика, организованная вокруг мотиваций, аффектов, инстинктов, желаний, поиска удовольствия, тревоги и защит от психических страданий? Прежде чем останавливаться на такой модели для психоанализа, было бы уместно поразмышлять о такой модели, например в лингвистике, но не потому, что я считаю, будто эта наука может нам помочь в нашей сфере деятельности.

В предыдущих работах я указывал, что лингивистика и другие науки интересны нам, потому что они так же сталкиваются с необходимостью описывать сложные системы, и потому что их модели более обширные, более «свежие». Мы могли бы использовать принцип их моделей мышления для  клинико-теоретического психоанализа, преследуя те цели, о которых я писал ранее.

На территории лингвистики, обратимся к Н.Хомскому  (критику эмпиризма и кондуктизма Шкеннера), ищущего такую грамматику, которая позволила бы  ему понять феномен фразы. Цель ограниченная, без сомнений, как это показывают грамматики более обширные, учитывающие не только текст, но и контекст или отрасли лингвистики, оттесненные прагматикой, интенсивно развивающейся последние 20 лет. Но вне этих ограничений, Хомский предложил ценную идею - грамматика может развиваться, только если будет признано, что для понимания того, как конструируется фраза, следует учитывать деятельность психики. А именно, если будет изучаться способ, которым психика обрабатывает необходимые для конструирования фразы компоненты и способ их сочленения.

В противовес доминирующей  структурной лингвистике (отделяющий контекст от его происхождения), Н.Хомский выдвинул парадигму, основанную на необходимости тщательно изучать последовательность процессов, приводящих к фразе, как к окончательному продукту.  Исследования Н.Хомского полезны для нашей цели, поскольку постигая проблемы языка, он описывает два подхода к пониманию функционирования психики. В его книге «Модулярный подход к изучению психики» (1984) он предлагает два варианта рассмотрения психики. Первый -  модулярный.  При этом подходе функционирование психики рассматривается, как результат координации различных секторов, отдельных друг от друга, имеющих разные законы организации, но связанных взаимодействиями.

При другом подходе, который Н.Хомский называет «принципом гомогенности», целостность психики рассматривается не как следствие координации ее компонентов, а как  следствие глобального организационного принципа, являющегося одним и тем же для всех компонентов. Все компоненты эволюционируют единым образом, как неделимая субстанция, то есть,  на каждом этапе развития, различные составные части системы будут зависеть  от законов развития других частей.

Модульность против принципа гомогенности в теориях психоанализа

Проверим теперь, как представлены в теории психоанализа модульные концепции и уделим особое внимание тенденции перехода от модульности к гомогенности. Начнем с Фрейда, в работах которого сосуществовали эти две концепции – модульности и гомогенности, иногда доминировала одна, иногда – другая. Когда Фрейд описывает различия функционирования сознания  и бессознательного, их различные содержания и формы регуляции, когда вводит понятие нарциссизма и различие между объектным либидо и либидо Эго, когда он создает вторую топику с Эго, Ид и Супер-Эго отдельными, но взаимодействующими структурами, потенциально создающим возможность для многих конфигураций, когда в «Человеке с крысами» он указывает на комплексность воздействующих на пациента факторов – агрессивных, любовных, анально-эротичсеких, на игру означающих и на преобладание фобии перед крысами, он описывает психику, как продукт процесса взаимной «игры» между компонентами, отдельными друг от друга и в своем происхождении и в своем развитии, хотя при этом и пересекающимися и соединяющимися между собой.

В то же самое время, принцип гомогенности проявляется в концепции эволюции психосексуального развития, связанного с  последовательной сменой активности либидинальных телесных зон. Переход от одной зоны к другой характеризуется не только изменением формы связи с объектом, но и общей психопатологической картиной (той или иной зоны). В этом случае организующий принцип имеет характеристики гомогенности,  от этапов развития либидо (в целом),  зависит характер – знаменитый анальный характер, оральный и т.п.

Несомненно, в терапии часто доминирует принцип гомогенности. Несмотря на то, что Фрейд признавал, что бессознательное детерминировано, не смотря на его работу (1915)  «Бессознательное», в которой он предлагает гипотезу о двойной записи (нечто может быть и в сознании, и в бессознательном), не взирая на это, его техника центрирована исключительно на том, чтобы сделать бессознательное сознательным, на распространении сознания, исходя из тезиса, что если вновь возвратить сознанию вытесненное, действие бессознательного ослабнет.

Несмотря на значимость сознания и интерпретаций, которые мы, конечно, признаем, приходится констатировать, что бессознательное по большей части видится только, как продукт вторичного вытеснения. Следовательно, терапевтические усилия должны быть направлены только на ослабление эффектов бессознательного с помощью  его осознания. Другими словами, принцип модульности в размышлениях Фрейда можно увидеть в отличии сознания от бессознательного (они по-разному функционируют, по-разному развиваются), но применимо к техникам лечения, происходит редукция до принципа гомогенности с приматом сознания и вербального уровня.

Если обратиться к теории Кляйн, можно заметить, что  инстинкт смерти и агрессия  выглядят, как организующие развитие принципы. От них  зависит процесс проецирования, и вслед за ним – эволюция психики, поскольку даже то, что уже интроецируется, подвергается искажающему действию первичной проекции. К тому же, агрессия сопровождает  два значимых качества - конституциональную зависть и инстинкт смерти. В результате мы вновь видим принцип гомогенности - все пронизано особой значимостью агрессии, обуславливающей основные механизмы развития – проекция и интроекция.  Более того, все проистекает из внутреннего, из инстинктов жизни и смерти, а все внешнее - просто оттеняющие элементы, никогда не доминирующие над статусом внутреннего.

Если мы обратимся к теории Кохута, то обнаружим, что у него – свои сверхдетерминирующие условия развития и функционирования психики – это нарциссизм, преобладающий над сексуальностью и агрессией. Патологии последних понимается, как результат нарушения связности самости, а не как результат их самостоятельных линий развития и их сложного взаимодействия с нарциссизмом. Кохут не рассматривает агрессию, как отдельное измерение, обладающее многим причинами, а видит ее как функцию, зависящую исключительно от превратностей нарциссизма. То же самое можно сказать вообще об инстинктах. Вновь мы видим принцип гомогенности.

Лакан так же демонстрирует в своей концепции «имени Отца»  принцип гомогенности. Этот принцип в работах Лакана, особенно на начальном этапе его деятельности, доминирует как структурообразующий и генерирующий. В случае нарушений этого принципа возникают различные патологии от психозов до неврозов. "Forclusion" появляется, как возможность объяснить психозы, но мы видим психоз в единственном числе, то есть вновь возникает принцип гомогенности. Так же обстоит дело и с идей трех регистров – воображаемого, символического и реального, которая могла бы нам предоставить пространство для модульного понимания, но этого не происходит,  и принцип гомогенности не нарушается.

Каждый новый период творчества Лакана сопровождается переформулированием теории - одно из многих понятий приобретает примат, а другие становятся зависимыми, следствиями. В начальном периоде приоритет отдавался символическому, означающему, в последних периодах – реальному. Кроме того, каждый регистр находится в зависимости от других  в  соответствии с их  структурными взаимоотношениями.  Та же приверженность принципу однородности видна и у последователей Лакана. Если обратиться к «Симптому болтливости», можно найти подтверждение этому в словах Миллера: «Лакан поддерживал одностороннюю перспективу, согласно которой симптом был чем-то чисто символическим». Продолжая, Миллер подчеркивает «Затем (в последующий период) он расположил фантазм в этом послании Другого» и добавляет: «Связь символического и  воображаемого получила большее значение» (стр.22).

Можно сказать, что Миллер замечает односторонность в двух разных вариантах концепции Лакана: сначала симптом мыслится как чистый символ, потом придается значение существующей связи между символическим и воображаемым в происхождении симптома. И уже, казалось бы, есть все основания, наконец-то, понимать симптом, как нечто имеющее множественное происхождение и такое же множественное определение, но Миллер вновь подводит нас к одностороннему видению симптома, как чего-то реального. «Такой одинокий в своем последнем периоде преподавания Лакан предпочитает, как мы бы сказали, обсессивную модель симптома: симптом фундаментально реален, поскольку сопротивляется словесному выражению» (стр. 23) ради нового значения, которое несет произнесение фразы. «Значит, поэтому нужно связывать его (симптом) со словом». Опять появляется односторонность в еще более очевидной форме, поскольку симптом обозначается, как что-то одно, употребляется в единственном числе, как если бы он был единым, и сверх того он помещается в одно измерение – реальное.

Такой подход (с принципом гомогенности) был в свое время оправдан, поскольку психоаналитическая мысль искала новых объяснений. Теперь, каждый раз, когда мы сталкиваемся с теоретизацией в психоанализе, мы должны задать себе вопрос: управляется ли эта теория принципом гомогенности? Или более конкретно: эта теория выводит все из одного или из нескольких измерений? Какие измерения она оставляет за своими пределами? эта теория нам показывает нечто в единственном числе с определенным артиклем, то есть мы будем иметь дело с однозначной определенной истерией, с  чем-то определенным психотическим, или таким же бессознательным в единственном числе? В этой теории описываются взаимосвязанные последовательные процессы, протекающие шаг за шагом, последовательно и их превращения или напротив - говорится о вневременных структурах, подобно онтологическим категориям?

В другом подходе, который может быть полезным для предположительного объяснения психопатологий, их теорий и лечения, состоит в допущении существования «трех колонок», расположенных одна напротив другой. Представим, что в одной колонке помещаются теоретические представления, в другой - типы терапевтических интервенций, в третьей -  варианты психопатологий с их подтипами и варианты характеров, то есть типы и подтипы личностей. Далее можно посмотреть, соответствуют ли содержания первых двух колонок третьей, то есть, достаточно ли теоретических представлений и методов интервенций из двух колонн для третьей?

Но, несмотря на тенденцию в психоанализе думать с позиций гомогенности, концепция модульности не прекращает своего существования. Мы видим, что эта концепция представлена во многих произведениях Фрейда, а так же  у многих других авторов, среди которых мы хотели бы отметить Stern (1985),  Lichtenberg (1989, 1992),  Gedo (1979, 1981), которые  использовали модулярный подход или Pine (1990), с его намерением интегрировать то, что он назвал четырьмя психологиями: психологией  инстинктов, психологией Я,  психологией отношений и психологией самости.

Мы используем модульность, как основополагающий принцип, что было показано в «Авансах психотерапии», где отражена модель психики, основанная на связи компонентов разных мотивационных систем - модулей, которые могут быть описаны, как активаторы определенных желаний. Структуры модулей находятся во взаимодействии друг другом.

Система нарцисическая

Система чувственно-сексуальная

Система сохранения себя/другого       

Ресурсы Я для удовлетворения потребностей/желаний

Нормы и идеалы, управляющие желаниями и реализацией

Система защит

Агрессивность        

Сигнальная система: тревога/недовольство, специфичная для каждого модуля

Понятно, что описанные модули не исчерпывают все возможные. Эта модель предлагается исключительно, как вариант иного подхода к психоаналитическому описанию психики. Мы не останавливаемся на качествах известных модулей, предполагая увеличение их числа. В данной работе мы остановимся на описании системы самосохранения-сохранения другого и на мотивационной системе привязанности. Затем проиллюстрируем, как модульно-трансформационнная модель позволяет пересмотреть понятие «объект»,  и  опишем технику лечения, отличающуюся от предписаний определенных действий.

Гетеро-самосохранение (сохранение себя/другого)

В этой теме мы затронем две проблемы. Во-первых, самосохранение у человеческого существа - это не только чистый инстинкт, самосохранение человека зависит от того, что поставляет ему другой человек. Самосохранение - не только способность различать угрозу, от которой нужно защититься, это еще и совокупность автоматически включающихся механизмов, связанных с идентификацией с другими. Идентификационные механизмы помогают удовлетворить потребности и осуществить защиту. Даже функции и потребности, которые кажутся чисто биологическими, например голод, отмечены печатью другого. Говоря о кормлении, следует учитывать следующие факторы:  интенсивность кормления,  толерантность к этому воздействию (внедрению, связанному с кормлением) и  давление внутренней потребности в пище со всей категоричностью инстинкта.

Инстинктивные животные потребности модулируются и трансформируются как только  удовлетворяются  в своей интенсивности и модальности. С этой точки зрения, самосохранение-поддержание ментальной и телесной целостности - это нечто, что развивается,  конструируется и приобретает характерное качество в отношениях с кем-то другим, тем, кто заботится, осуществляет функции поддерживания  физической и психической жизни  ребенка в течение всего длительного периода начала человеческой жизни. Новорожденный сохраняется  другим, то есть, самосохранение человека это - сплав чистого инстинкта и посылов от другого. Слияние этих двух компонентов (амальгама инстинкта и объекта), приводит к тому, что мы можем назвать инстинктивным импульсом в современном психоаналитическом смысле.

Согласно фрейдовской модели, инстинкты развивались изнутри вовне, но регулировались изнутри. Механизм сохранения жизни человека оставался в рамках самосохранения. Но с точки зрения современных концепций психоанализа и нейрологии, в этих процессах сохранения жизни и ее целостности активно участвует другой, структурируя внутреннее содержание субъекта. В таком случае, кажется уже возможным думать в терминах гетеро-самосохранения.

Другой смысл термина гетеро-самосохранение это собственно сохранение другого - забота о нем, защита его жизни. Какая-то мощная сила заставляет некоторых людей приносить в жертву самосохранение и собственную жизнь ради удовлетворения желаний другого, сохранения зашиты его. В этом смысле забота о жизни тела и души другого (сохранение другого – гетеро-сохранение)  - необходимая мотивация. Эти, связанные друг с другом мотивы (сохранение себя и другого), преобладание одного над другим или колебания между этими двумя  тенденциями, позволяют различать характерологические типы, определяющие тип психической жизни субъекта в целом или в определенный период жизни.

Привязанность, как мотивационная сила

Когда Боулби заявил о том, что привязанность равна по значимости сексуальности (Bowlby, 1980; Murray Parkes, 1993), большая часть психоаналитического сообщества не приняли его исследования и посчитала, что они выходят за пределы психоанализа. Однако, феноменологические характеристики привязанности,  можно определить, как  потребности в важной связи с желанным объектом. Если искать мотивации, которые поддерживают привязанность в таком прочтении, мы придем к тому, что привязанность усиливает гетеро-самосохранение (известны компульсивные приступы привязанности у пациентов с паническими атаками). Так же, мотивация привязанности усиливает сексуально-чувственное удовольствие, которое может предоставить объект и облегчает удовлетворение нарциссических потребностей, удовлетворяемых объектом. Другими словами, у некоторых людей привязанность становится  мотивационной силой, управляющей фантазийной жизнью и поведением. Соответственно, она  может приводить к специфическим тревогам и страданиям (сепарационная тревога, или горе из-за потери объекта). Таким образом, мы видим вклад привязанности в гетеро-самосохранение, нарциссизм и сексуальность/чувственность.

Можно сказать, что привязанность опирается на другие мотивационные системы. Привязанность имеет биологическую репрезентацию, как это показали недавние нейрохимические исследования привязанности (Amini, 1996; Insel, 1997), что является общим для всех мотивационных систем человека. Мотивационная система человека структурируется в отношениях с другими, формы привязанности развиваются с младенчества через дополняющую роль другого в поведении и фантазиях (в которых другой так же нуждается  в том, чтобы реализовать свои собственные потребности и желания привязанности).

Понятие «объект» с точки зрения модульной концепции

Размышляя о понятии «объект», зададимся вопросом: «Как входит другой в нашу психику,  в связи с какой  внутренней потребностью он встраивается в нее, почему этот объект ищется?»

Этот вопрос формулируется исходя из того, что субъект нуждается в объекте. Но есть и иной взгляд – другой не всегда нужен для удовлетворения потребности или желания субъекта. Присутствие объекта может быть проникающим, и субъекту не нужен такой объект. Но объект может оставаться. В таком случае мы получим дезорганизующий объект, о котором поговорим позже, но кое-что можно прояснить уже сейчас.

Представление о субъекте и объекте будет зависеть исключительно от точки зрения, в реальности каждый является объектом для другого. Обычно говорится о встрече двух субъектов.

Мы можем охарактеризовать объект в широком смысле этого слова, как того, кто выполняет определенные и специфические функции в психической экономии субъекта в отношении модулей, которые конструируют психику. Объект имеет тенденцию (не обязательно приводящую к удовлетворению) удовлетворять потребности/желания: психобиологической регуляции, привязанности, сексуально чувственные, гетеро-самосохранения, регуляции функционирования структуры психики,  нарциссической системы и т.п.  Как правило, когда мы думаем о функциях объекта, мы рассматриваем эту ситуацию с точки зрения детства, с точки зрения того, что родители означают для младенца. Не отбрасывая эту перспективу нам бы хотелось рассмотреть пару субъект/объект, в другом варианте, когда перед нами два субъекта кем бы они ни были.

Что представляет каждый член пары субъект-субъект для другого в терминах модулей? Через какой модуль или модули опосредуется критерий выбора партнера, что определяет этот выбор? Эти вопросы связаны с другими: отношения между двумя субъектами базируются на том, что оба удовлетворяют желания  одних и тех же модулей друг друга, как то сексуально чувственные или нарциссические? Например, партнеры взаимно идеализирует друг друга.  Или возможны и такие конфигурации, при которых один партнер, например, удовлетворяет нарциссические потребности другого, а тот  успокаивает тревоги привязанности или самосохранения, питания или психической организации?

Вспомним то, что Ференци называл смешением языков: ребенок направляется к взрослому в поиске привязанности или за защитой, а это связывают с его сексуальностью.

Как можно заметить по предыдущему изложению, возможно классифицировать контакты  между двумя субъектами на удачные и не удачные, в зависимости от совпадения или не совпадения ролей, образов и (или) реальных функций, где каждый удовлетворяет одну из мотивационных систем другого.

Как же эта ситуация может преломляться в процессе терапии? Как определить доминирующий  перенос в определенный момент терапии, с учетом активных актуальных мотивационных модулей пациента?

Мы имеем дело с эротическим переносом, в котором аналитик является объектом сексуального катексиса или с нарциссическим переносом со всеми известными на сегодняшний день вариантами? А может быть, пациент формирует перенос в поисках баланса своей  психической структуры в целом,  переносом, отмеченным сепарационной тревогой? Перенос также может быть в поисках регуляции тревоги, как мы это видим у пациентов с паническими приступами или у определенных пограничных пациентов.

С этими вопросами связан другой: что делает пациент, чтобы индуцировать, выманить, достичь нужную ему активность со стороны терапевта (роль нужного ему объекта)  для достижения удовлетворения своих специфических желаний?

И далее – доминирует ли при том или ином переносе определенное желание, или в присутствии объекта, который потенциально может удовлетворить это желание формируется ожидание фрустрации, что влечет за собой активизацию специфических защит?

Взаимодействия модулей могут приводить к наложению и маскировке одних мотивов другими. Например, эротический перенос в реальности покрывает потребность в привязанности или скрывает потребность в привязанности, которая, в свою очередь, обслуживает интересы самосохранения. Сексуализированный перенос иллюстрирует эти явления.

Регресс может быть защитой от ожидания нариссических страданий при контакте с объектом. Что  в этом случае будет причиной, а что следствием и что выйдет на первый план в симптоматологии? Регрессивная дезорганизация психики произойдет из-за того, что пациент лишает себя объекта, который мог бы помочь ему в структурировании психики? Или при нарциссическом регрессе паника возникает потому, что пациент отказывается от объекта, который потенциально мог бы защитить от тревог самосохранения?

Или при сексуальной фрустрацией в терапевтических отношениях,  что имеет место: гиперкатексис нарциссической системы с эксгибиционизмом в качестве вознаграждения?  Или это  раздувание нарциссизма в интеллектуальных достижениях ради компенсации фрустрации эрогенного тела?

Все что мы можем сделать – это исследовать все варианты конфигураций переноса с помощью модульной модели. Эта модель дает возможность расширить спектр возможных конфигураций. Для облегчения задачи, можно чертить карту одновременных переносов, карту модулей, запускающих текущие переносы, синхронные или следующие один за другим.

Разрушающий или дезорганизующий объект¹⁾

Как существует внешний объект, удовлетворяющий потребности мотивационных модулей, так же существует разрушающий или дезорганизующий объект. Дезорганизующий объект (он же травмирующий), может иметь узкую специфику – быть таковым для определенного модуля. Может существовать разрушающий объект для нарциссизма, для психической регуляции физиологических потребностей, для системы тревоги,  для привязанности (генерируя настороженность и сеперационную тревогу), или для сексуально-чувственного модуля (тут его разрушительные действия могут проявляться в гиперстимуляции или  фрустрации), и  т.д.

Это может приводить к потребности в уничтожении внешнего объекта. Так же как психика вынуждена прибегать к защитам децентрирования (перенос своего центра в другого), расщепления, дезактивации зон бессознательного и сознания, субъект может пытаться разрушить и внешний объект.

Мать или отец, как реальные лица или аналитик – это те объекты, которые могут претендовать на выполнение сразу многих функций для субъекта. Они могу выполнять функции объектов сексуальных инстинктов, объектов организации психики, психической регуляции физиологических функций, привязанности и самосохранения, нарциссического отзеркаливающего объекта и объекта, облегчающего идентификацию и т.д.

Они могут хорошо выполнять одну из этих функций и плохо – другие, они могут адекватно стимулировать сексуальность за счет подавления индивидуальности или проявлений других желаний, не связанных с эротизмом. Могут адекватно поддерживать нарциссизм за счет подавления развития чувственности или ресурсов Я, или могут  патологизировать систему тревоги.

Не существует просто объекта, существует объект, специфический для каждого модуля и даже для подсистем в модулях, как это описано для нарциссических объектов. В то время как определенная персона может, например, адекватно исполнять функции объекта для мотивации привязанности, она же может не справляться с функцией объекта, регулирующего психические функции. Например, фобические родители могут, опираясь на свои собственные потребности, постоянно поддерживать контакт с субъектом. Привязанность будет удовлетворена, но субъект наполнится тревогой, его могут не отпускать даже в сон, нарушая биологическую регуляцию.

Поэтому, говоря о материнском переносе, как это бывает часто, не учитывают специфическую связь с тем или иным модулем, что приводит к неоперабельной генерализации.

Аналитик может быть для субъекта тем объектом, который исполняет функцию привязанности. Это происходит в соответствии с организацией аналитического сеттинга, плюс доверие, необходимое для привязанности. В то же самое время, этот же самый аналитик может  постоянно давать чувство, будто субъект защищен, скрыт, что деформирует и вызывает потребность в ком-то другом, том, кто скажет субъекту, что действительно творится у него внутри. В таком случае аналитик будет «разрушающим» объектом для нарциссического модуля и для развития ресурсов Эго, для чувства потенции.

В том же ряду явлений будет аналитик, который слушает в тишине, не нарушает нарциссический покой своими вопросами, но он же может не привносить чего-то важного, например, не давать возможности пациенту почувствовать себя живым или не помочь ему инкорпорировать то, в чем нуждается пациент, например, регулирующий тревожность объект.

Или, если аналитик практикует лаканианский анализ без фиксированного время сессии, каковы будут последствия его анализа для пациента, чья патология связана с темой привязанности или с сепарационной тревогой? Или наоборот, если у пациента доминирует защитное избегание привязанности, характерное для шизофреников, избегающих фрустрации привязанности?

Если пациент подвергается этой технике (произвольных обрывов сессии) при сепарационной тревоге, изменения должны были бы привести к демонстративному поведению, десенсибилизации, к привыканию к травматизации.

Если взять пациента с шизоидными чертами, для которого отсутствие связи с другим было бы бессознательной стратегией, защищающей от тревог, связанных с отношениями, техника внезапного прекращения сессии или отмененных сессий или нерегулярных сессий не приводила бы к построению терапевтической связи и была бы конкордантна патологии пациента, никак не влияла бы на пациента, оставляя его в неизменном состоянии.

Акцент на «трансформационном»

До сих пор мы описывали модульно-трансформационную систему с акцентом на модульности.  Модули могут функционировать независимо, отдавая доминирование одному или другому, но так же, модули могут и воздействовать друг на друга, вызывая взаимные изменения. Эти взаимодействия отражаются на психических проявлениях.

Возьмем для иллюстрации модуль сексуальности. Любой модуль, в том числе и модуль сексуальности может нести на себе отпечаток других модулей. Это будет взаимодействие на репрезентативном уровне. Сексуальность может быть мерилом ценности для нарциссического модуля. Это – мачизм, фалисизм, в которых сексуальность ценится не по причине возможности удовлетворить желания другого, а по тому, какой она придает статус субъекту. Эта «перепись» сексуальности в репрезентативную систему нарциссизма может приводить в результате к падению самооценки, поскольку субъект вынужден становится кем-то, кем он не является  - кем-то, имеющим сильно выраженные сексуальные желания.

Явления «переписи» и переопределения иллюстрируют сложность отношений модулей между собой. Еще один пример «переписи»: нарциссическая тревога («я – никчемный») может быть реинтерпретирована с позиций модуля привязанности («я буду покинут, потому что я никчемный»). Сепарационная тревога может быть реинтерпретирована как наказание за содеянное (защитная вина Fairbain, 1943; Sheingold, 1979; Killingmo, 1989), а  тревога психической дезрегуляции может быть реинтерпретирована как признак низкого положения (с позиций нарциссизма).

И наоборот, сексуальность может подвергаться структурирующему влиянии, например, со стороны нарциссизма. Это выражается в гиперкатексисе сексуальности ради нарциссических целей. Человек стремится получить определенные сексуальные переживания ради удовлетворения потребностей нарциссических идеалов (идеалом является проживание определенного сексуального опыта). Нарциссический мотив подталкивает человека к поиску сексуального опыта, который удовлетворит определенный нарциссический идеал. Но, осуществляя это, нарциссический модуль, тем не менее, утверждает сексуальность в качестве источника телесного удовольствия.  И этот источник впечатывается, вписывается в психику под нарциссическим аффективным качеством.

Эти несколько примеров демонстрируют, что если модули и могут иметь независимость в своем происхождении и могут существовать моменты, в которые один явно доминирует над другими, превращаясь в доминирующий центр субъекта, то вместе с тем модули оставляют свои отпечатки друг на друге, изменяя друг друга.  Именно поэтому модулярный подход к психике неизменно требует связи с концепцией трансформации.

В сложном функционировании психики существует вертикальное функционирование – внутри каждого модуля – и функционирование горизонтальное – это координации и трансформации в отношениях между модулями.

Кроме того (и это – другая причина, по которой мы настаиваем на концепции трансформирования), в происхождении психопатологических картин, как мы это показали ранее в отношении депрессивных расстройств (Bleichmar, 1996, 1997), происходит наложение между разными измерениями с трансформирующим влиянием одних на другие, с отражением одного участка в другом. Так, это происходит при взаимодействии нарциссизма с агрессией, или с персекуторной тревогой; структурного дефицита психики с нарциссическими расстройствами,  или при взаимодействии чувства вины с агрессивными состояниями, которые в свою очередь вызывают мазохистское поведение с последующим, вторичным негативным влиянием на нарциссизм.

Влияние модульно-трансформационной концепции на терапевтическую практику

Основной принцип этого подхода сводится к признанию того, что разница между пациентами зависит не только от их вытесненных содержаний психики, от тематики их конфликтов, а так же и от разницы в структуре психики каждого (Fonagy, 1993b), от механизмов, которые создают эти содержания. Следовательно, техника психоаналитического лечения должна учитывать эти различия.

Вот почему речь идет не о простых вариациях в технике, либо об отклонениях, обусловленных чрезвычайными ситуациями, а о чем-то намного более существенном: о принятии в расчет нашего понимания функционирования психики, исходя из чего мы сможем думать о дифференцированной технике, согласующейся с изложенной теорией.

В психоанализе принят такой подход – сначала выдвигается концепция функционирования психического аппарата, его генезиса, содержания симптомов и характера и только после этого – предлагается та или иная терапевтическая техника, ориентированная на достижение изменений у пациента.

Со своей стороны, мы подчеркивали в разных работах, что современный психоанализ в состоянии не только довольствоваться общими рекомендациями (пусть и правильными, но недостаточными), гласящими, что нужно соразмерять технику вмешательства с типом пациента, но и пытаться очень точно определить, какие интервенции являются терапевтическими для той или иной структуры личности, а какие усиливают патологию.

Важно учитывать не только качественные различия между модулями, но то, на каких структурных уровнях, они функционируют, будучи связанными между собой.  В отношении этих уровней, разница вербального и невербального уровня требует особенного внимания.  Давайте вспомним хорошо известное различие между декларативной памятью (той, которая в состоянии быть переданной в терминах речи) и процессуальной (той, которая состоит в возможности реализовать некий процесс автоматически, с последовательностью шагов, как, например, ходить или ехать на велосипеде). Если мы применим это различие к таким модулям, как модуль привязанности, то обнаружим, что при множестве присущих ему измерений, он функционирует преимущественно на процессуальном уровне. Проявления этого модуля подразумевают формы контакта, подобные младенческим: в основном это телесные, визуальные контакты, ориентации на эмоциональный тон общения, и т.д. То же самое справедливо и для сексуально-чувственного модуля с его многочисленными проявлениями на уровне процессуальной памяти: не осознаваемая способность вызывать эротический отклик в другом, телесные реакции на эротический запрос объекта.

Если говорить о нарциссическом модуле, то он, не будучи чуждым процедурной памяти, имеет выраженные вербальные, семантические компоненты, например, реагирует на оскорбления. Но более примитивные уровни психики пребывают «записанными» в терминах процедурной памяти и их «перезапись», их перевод на уровень речи всегда является неполным (неточным).

Изменения через инсайт и через действия

Разница между вербальным и не вербальным уровнями, между декларативной и процедурной памятью приводит нас к разнице между терапевтическим изменением посредством когнитивно-аффективного инсайта и изменением в действии. Изменение в действии в первом приближении может быть понято как интервенция в сферу бессознательных действий, «записанных»  в бессознательных схемах действий. Бессознательные действия, бессознательные описания (которые не обязательно должны коррелировать с таковыми в сознании) - это повествование бессознательного о его действиях.

В нашей работе по переформулированию теории лечения (1994) мы обозначали две равно необходимые цели: расширение сознания (сознательного) и модификация бессознательного. Мы хотели бы остановиться именно на изменениях в действиях, потому что аффективный инсайт более изучен и более проработан, хотя основы его действенности (эффективности) пока недостаточно прояснены, пусть даже и заявляется об обратном.

Мы учимся действовать в процессе самого действия, что сопровождается одновременным возникновением некоего убеждение, некой схемы действия или аффективной матрицы в бессознательном. Например, это происходит при интенсивном, насыщенном взаимодействии с другими людьми.

Наиболее интересна процедурная память, интересна не столько своими автоматизмами (умение водить автомобиль, умение кататься на велосипеде), сколько тем, как она участвует в отношениях с другими: как мы добиваемся того, чтобы другой ответил нам в желаемой манере? Как мы выбираем нужный тон голоса, формы приближения, ритм контакта? Или  то, что мы называем языком тела: когда хотим воодушевить другого, мы способны расширить глаза, создать сияющий взгляд, увеличить зрачки.

Взаимодействие между грудным младенцем, который еще не понимает значения слов (Beebe y col., 1997; Stern, 1998) происходит преимущественно на языке тела, чтобы вызвать аффективные реакции в другом.

Психоанализ нуждается в теории действий, которая пошла бы дальше изучения деятельности или психопатии осуществления действия как последствия недостаточности символизации (Rangel, 1981, 1992). Именно это заставило Фрейда в «Новых путях аналитической терапии» (1919), обосновать необходимость подталкивать фобических пациентов выходить на улицу, чтобы у них мог выработаться определенный опыт, о котором впоследствии можно было бы говорить. Тот факт, что Фрейд впоследствии замалчивал эти идеи, что он видел риск чрезмерной активности (вмешательства) со стороны аналитика, не исключает проблематики, с которой он столкнулся при исследовании фобий, которые сверх всего прочего, являются лишь иллюстрацией более общей проблемы. Эту проблему можно описать следующим образом. Если психика структурируется посредством взаимодействия с реальностью и  значимыми другими, если эти взаимодействия генерируют записи в процессуальной памяти (помимо описательных репрезентаций в сознании и бессознательном), если  действие возможно только в том случае, когда оно уже делалось ранее (независимо от того, является ли это собственным действием или провокацией этого действия в другом), тогда не все может проиграться на повествовательном уровне между пациентом и терапевтом.

В анализе многое проговаривается, но мы говорим не только для того, чтобы прояснить прошлое, актуальные мотивации или бессознательные фантазии (что, конечно же, важно), а также для того, чтобы пациент пережил определенный опыт, вызывающий  структурирующие эффекты, присущие «знанию-в-действии», отличающемуся от знания о действии.

Если признать, что бессознательное «знает» о действиях, это даст основание думать об участии бессознательного в действиях,  чувствах и в телесных изменениях. «Знание о действии» и «знание-в-действии» влияют друг на друга, но это два разных порядка.

Отношения между действием и бессознательным знанием о действии проявляются в клинической практике. Например, существует патология, которую можно связать с неким ингибированием действий. Но это не только страхи перед поездками  в метро или перед социальными контактами,  это страх перед собственно действием.  Такое ингибирование основано изначально на страхе, связанном с определенными действиями, теми, которые однажды структурировали фобию посредством «записи» в бессознательном и теперь любое действие воспринимается как опасность.

Некий опыт, выходящий за рамки частных содержаний, остается записанным и вызывает глобальный паралич действий, характерологическое ингибирование для действий. В результате необходимо, чтобы бессознательное через действия пришло к «знанию», образовало бы репрезентацию - действие не опасно. Решение подобной проблемы невозможно через сознание, через расширение сознания, это возможно только через модификацию бессознательного.

Если терапевтические отношения, эмоциональный опыт в переносе - это решающий фактор изменений, если признается тот факт, что интерпретации и отношения – два совместимых терапевтических инструмента и если не впадать во всемогущество – «все можно пережить с терапевтом» или в заблуждение, что фантазия пациента и качество его переноса полностью эквивалентно переживанию жизненного опыта во взаимодействии с другим реальным объектом, тогда частью аналитической работы будет помощь в выборе тех переживаний, которые продуцируют определенные репрезентационные и структурирующие эффекты, помощь в выборе типов отношений и взаимодействий, которые приведут к формированию определенных процедурных запоминаний, записей, поскольку бессознательное развивается в знании-в-действии, в знании действия, которое удовлетворяет различные мотивационные системы.

Этот тип аналитических интервенций не имеет ничего общего с психологическими советами или ориентацией к действиям, чьи единственные функции это - дать пациенту возможность столкнуться с ситуацией, осознаваемой, как трудная и ее разрешить, в то время как то, что мы предлагаем – это действие пациента, имеющее тенденцию менять его психическую структуру, некое действие, управляемое знанием и пациента, и терапевта (мы настаиваем на согласии) по направлению к специфическим целям, состоящим в модификации бессознательного.

Вернемся теперь к вопросу модульной структуре бессознательных процессов и к последствиям для терапии различий между вторичным вытеснением и первичным подавлением, между Untergang и тем, что не создано. Но прежде мы хотим указать на еще один редукционизм, которому оказалась подвергнута концептуализация бессознательных процессов.

Приверженцы этого редукционизма рассматривают только последовательности из репрезентаций идей. В таком случае теряется старое различие, которое Фрейд ввел между идеей и аффектом и психоанализ редуцируется до когнитивной психологии, то есть поддерживается согласие с тем, что «как думается, так и чувствуется». Если это так, то не остается места сомнениям.

Этот тезис подкрепляется клинической практикой и трансформирующим действием психоаналитической интерпретации на аффективность. Но эта корреляция, в которой идея обусловливает аффект, является только одним из возможных направлений последовательности между этими двумя компонентами.

Для некоторых пациентов - и это весьма специфические, хотя не такие уж редкие случаи - аффективные реакции на интерпретации плохо отражаются на функционировании тела. Это выражается в недостатке катехоламинов и, следовательно, в нейровегетативных нарушениях – лицо сжимается, глаза наливаются, дыхание становится прерывистым, скачет давление, переживается ощущение напряжения в теле и психике, присутствует некоторая психическая дезорганизация.

В такие моменты бессознательное слушает тело, и значение, которое приобретает опыт переживания, искажается. Вместо смысла интерпретации, вызвавшей такой телесный отклик, появляется другой смысл. Бессознательное «сомневается»,  если телесная реакция такова, значит ситуация опасна, но мы не говорим об ипохондрическом беспокойстве, которое могло бы проявится таким же образом (подобно тому, что случается при панических кризисах), мы говорим о чем-то более генерализованном, о смысле, который несет такой опыт, например: «если я переживаю такой гнев, если мое тело переживает переворот, значит другой серьезно меня повреждает».

Позвольте нам некоторый выход за пределы нашего поля знаний, потому что это позволит проще проиллюстрировать то, что мы предлагаем. Работы Cahill (1996, 1997)y Mc Gaugh (1996, 1997) демонстрируют, как эмоциональный уровень зависит не только от семантического содержания, но также и от влияния того, что происходит на биохимическом уровне, когда субъект переживает тот или иной опыт. Так, например, мы расскажем субъекту два типа историй:

А) Одна эмоционально более нейтральная: ребенок едет в машине со своей матерью по направлению в госпиталь, чтобы забрать своего отца-медика,

Б) И другая более насыщенная аффективно: ребенок едет на велосипеде по направлению к госпиталю и происходит авария.

Как это и ожидалось, история, насыщенная аффективно, запомнилась более детально по сравнению с нейтральной историей, поскольку последняя вызывала меньше эмоций. Но важно не столько это, сколько следующее: если тем, кому рассказывали эмоционально насыщенную историю, дать адреноблокаторы (такие, которые не будут влиять на когнитивные функции), развитие ситуации изменится – память о волнующей истории будет не так обострена и уйдет различие между воспоминаниями об этих двух историях.

Другой эксперимент с использованием двойного слепого метода предоставил Mezzacappa  и др. (1999). Те же видеосюжеты были продемонстрированы двум группам добровольцев, одна группа получала эпинефрин (адреномиметик, вещество родственное адреналину), другая – плацебо. За реакциями на видеосюжет представителей обоих групп следили наблюдатели, которые не знали – кто получил эпинефрин, а кто – нет. В результате был сделан вывод – добровольцы, получившие эпинефрин, реагировали более выраженным испугом.

Смысл этих экспериментов в том, что они доказывают: эмоциональный отклик на увиденное зависит от физиологического нейровегетативного состояния, а не только от системы, оценивающей увиденное когнитивно. То есть, кодификация в системах смысла субъекта зависит от физиологических условий, в которых происходит восприятие.

В чем значимость этих экспериментов? Они указывают на то, что утверждение когнитивной психологии - «думается так же, как чувствуется» должно быть дополнено: «То, как человек чувствует, обусловлено особенностями его собственного аффективного процесса, а не только мышлением».

Кроме того, если нейровегетативная активация – переменная величина, которая действует как сопутствующий фактор, от которого зависит когнитивная оценка -  кодификация стимула, то не следует ли ожидать и в психотерапии того же эффекта в отношении интерпретаций, которые будут восприняты в моменты значительной нейровегетативной активации или подавления?

Не будет ли тон голоса психотерапевта, его эмоциональное состояние, его беспокойство – все то, что пациент воспринимает на вербальном и невербальном уровнях – создавать некое предварительное условие, фон (иногда помогающий, иногда - нет), состояние, в котором пациент будет воспринимать интерпретацию, и соответственно, наделять ее тем или иным смыслом?

У нас нет возможности углубиться в эту тему, но все же, необходимо описать возможные правила комбинаций, существующие в психических взаимосвязях:

1. Закономерности семантических комбинаций применительно к порождению ими матриц сильных эмоций. Эти комбинации будут жестко регламентированы логикой или модальностями первичного процесса, в котором комбинаторика означающих имеет значимое место для продуцирования эффектов.

2. Правила комбинаций эмоциональных состояний. То есть, синтаксические правила эмоций, которые описывают как эмоциональные состояния, связаны между собой. Пример: страх может активировать агрессивность автоматически на примитивном уровне, почти животном, так же как у животного, загнанного в угол.  Далее формы агрессии будут зависеть от уровня символизации, ресурсов Эго, от Супер-Эго (того, что оно позволяет) и т.д. (Fonagy, 1979)

3. Законы соединения между определенными когнитивными знаниями и аффектами, результаты этих соединений уже видны в биографии и в идентичности.

4. Закономерности последовательностей между действиями

5. Правила сочленения между когнитивным, эмоциональным и уровнем действий.

Модулярная структура и лечение

Психоанализ начал свое существование с теории о вторичном вытеснении, которая гласила: нечто доступное когда-то сознанию было вытеснено из-за столкновения с другими сознательными репрезентациями. Техника, связанная с этой теорией, сводилась к преодолению вытеснения, с тем, чтобы заполнить мнестические пустоты, то есть, она была направлена, так сказать, на восстановление забытого.

Однако если существует изначальное бессознательное, не представляющее собой результат вторичного вытеснения, секторная дезактивация бессознательного и помимо этого еще и «не записанное» бессознательное,  не заставляет ли это расширение обзора задуматься о расширении техник, чтобы иметь дело со всеми этими формами бессознательного?

Достаточно ли для реорганизации бессознательного классической техники - «сделать сознательным бессознательное», обнаружить вытесненное, изменить защиты, если приходится иметь дело с тем, что не записано в бессознательном, с тем, что не достигло состояния структуризации, с «дырами» в психике?

Поможет ли классическая техника, если у субъекта есть нечто, не «записанное» в бессознательном, потому что это нечто не было пережито, не были осуществлены определенным идентификации, не было опыта обмена комплиментарными адаптабельными функциями с другим, тем, кто смог бы активизировать потенциал субъекта, тем, кто был необходим для переживания субъектом опыта существования?

В этих случаях мы нуждаемся в процессе, протекающим в двух измерениях: это инсайт, только не в отношении того, что подавлено, а в отношении того, что не существует, но при этом необходимо. Инсайт не о причинах, а о том эффекте, который оказывает это отсутствие и нуждаемость в его присутствии. Другое измерение, как это многократно определяла Silvia Bleichmar (1993) - неогенезис или выстраивание бессознательного.

Давайте теперь рассмотрим понятия аналитической нейтральности и позиции аналитика, учитывая вышеизложенное. То есть, исходя из того, что мы признаем существование частично дезактивированного бессознательного (имеющего отношении к фрейдовскому Untergang) и части неструктурированного бессознательного.

Не вызывает сомнений то, что решающим фактором в любом лечении является эмпатия аналитика (Kohut, 1971, 1977, 1984). Но требуется нечто большее. Для того, чтобы в пациенте могли возникать определенные аффективные состояния, особенно, если они были объектом секториальной дезактивации, необходимо, чтобы подобные или комплиментарные состояния присутствовали и у аналитика.

Состояния нежности, возбуждения, радости от встречи, единства взглядов, радости по поводу радости другого могут существовать только в интерсубъективном пространстве. Детерминированные аффективные проявления могут распространяться только в интерсубъективном пространстве, более того, они могут существовать и полноценно развернуться только при эмоциональной активности терапевта.

Достаточно ли только эмпатии, или в некоторых случаях терапевт должен обнаруживать (проявлять) свои определенные эмоциональные состояния, которые откроют простор для зарождения определенных эмоций у пациента?

Мы говорим сейчас именно о пациентах с хроническими, характерными депрессиями, о пациентах лишенных жизненных сил, в душе которых эмпатически-участливая позиция терапевта, сопровождающаяся выражением сострадания к их состоянию, вызывает лишь усиление депрессивного состояния именно вследствие повышенно-эмоционального депрессивного тона терапевта.

Более того, если слово, как носитель смыслов, отличается от транслируемого аффекта, то что произойдет при монотонном произнесении фраз о недостаточной жизненности пациента, о причинах этого состояния?

Что будет доминировать? Предполагаемая истина, содержащаяся в интерпретации или аффективное состояние, которое создает терапевт при помощи своего собственного аффективного состояния?

Феномен «тонирования», исследованный  Stern (1985) указывает, что  если отойти от чистой семантики, от значения фразы, к тому, что «тонирует» (окрашивает определенным голосовым тоном) пациент, то окажется, что он «тонирует» эмоциональное состояние терапевта, такие его параметры, как жизненность, интенсивность – то есть, все то, что Штерн называет «контуром».

Во многих случаях наиважнейшим является не усмирение желания, а снабжение его аффективной силой, способствование тому, чтобы эта аффективная сила проявилась. Важным аспектом для таких пациентов (которые демонстрируют провалы, секторальную дезактивацию бессознательного) является такой адекватный аффективный отклик на их эмоциональные потребности, который они не имели со стороны неспособных на это ранних объектов. А также, если принять, что психоанализ это - нечто большее, чем когнитивная психология, то как раз разница с последней состоят не только в том, что в психоанализе уделяется большое внимание бессознательным мотивациям и защитам, а еще и в том, что в психоанализе  помимо смыслосодержащего измерения признается и другое фундаментальное измерение – аффективное. (Spezzano, 1993; Jones, 1995). Отсюда и наше убеждение в том, что аффективно нейтральный аналитик на самом деле не является таковым, ведь эта предполагаемая нейтральность имеет последствия: она дезактивирует определенных пациентов, подавляет их, усиливает их патологии.

Мы видим как тяжело девитализированному аналитику (пусть даже его интерпретации будут абсолютно адекватными) помочь депрессивному пациенту, воспитанному девитализированными родителями. В таком случае недостаточно семантического содержания слов, главным здесь является аффективное наполнение, которое аналитик, способен реально дать.

Мы знаем о рисках, связанных с навязыванием пациенту наших эмоциональных состояний, о том, насколько осторожно нужно прибегать к активным техникам ввиду возможных злоупотреблений, об использовании пациента для удовлетворения эмоциональных нужд терапевта. Все это привело нас к осознанию насущной необходимости эмоционального самоограничения со стороны аналитика. Но мы также знаем и о вреде техник, в которых эмоциональное состояние аналитика никак не связано с тем, что требуется пациенту.

Да, речь идет именно об этом, об использовании аналитиком своих эмоций в качестве инструмента, но эта эмоциональность не должна быть ни монотонной, ни слишком сильно выраженной. Гиперэмоциональность аналитика может прикрываться спонтанностью, что приводит к хорошо известным перегибам. Но холодная монотонность, выдержанная наподобие логической машины, приводит к интеллектуализации.

Среда, как облегчающий развитие фактор или, среда, как поставщик материала для развития?

Достаточно ли того, чтобы окружение лишь не мешало тому, что потенциально должно проявиться в соответствии с внутренней программой развития (мы говорим сейчас об окружении, облегчающем развитие Winnicott (1965) – или требуется нечто большее – среда, как поставщик привносящий то, что без него не осуществится?

Обычно считается, что определенные функции Эго или Супер-Эго могут быть исполнены другими, что определенные аспекты этих подструктур могут быть не развиты и тогда они делегируются Другому. Но концепция об отношении двух психик и не сводится только к этому. В «Эго и Ид» и на Конференции XXXI (1933) Фрейд делает значимый шаг: хотя он и поддерживал идею о том, что Эго развивается в результате естественного внутреннего созревания, он считал идентификацию важным фактором в формировании Эго,  и  Супер-Эго. То есть, внешний объект участвуют в формировании структур психики, не только за счет создания определенных условий, но и будучи участником этого процесса. В отношении Ид считалось, что эта субстанция не имеет ни генезиса, ни истории, что Ид - это первоначальный источник энергии, которая впоследствии заполняет собой более поздние структуры.

Но и в отношении  этого есть точка зрения, согласно которой и инстинкты формируются не без участия другого. Заслуга Laplanche (1992) в том, что он пытался переформулировать фрейдовскую метапсихологию таким образом, чтобы включить в нее влияние другого на процесс конструирования инстинктов у человека.

Идеал аффективно-нейтрального аналитика (мы настаиваем на различии между аффективной и оценочной нейтральностью) возникал у Фрейда при контакте с пациентами, большинство которых современная практика отнесла бы к категории пограничных, с их волнующей эмоциональностью, с их интенсивными любовью и ненавистью в переносе. Для них была определена четко проработанная терапевтическая стратегия: их укладывали на кушетку (телесно обездвиживая) и предлагали им осознавать свои чувства. С  ними вступали в контакт посредством интеллектуальных объяснений, в результате их эмоционально «подмораживали». Независимо от того, что им передавал аналитик посредством семантических содержаний, подобная техника для названных пациентов была вполне уместной для обеспечения структурирующего эффекта в отношении их психики.

И, наоборот, для характерологически дезаффектироанных пациентов, тех, кто только думает вместо того, чтобы думать и чувствовать одновременно, холодный рассудочный терапевт, ограниченный карикатурной ролью выдержанной персоны, далекой от эмоций, будет усиливать ограничения таких пациентов.

В заключение: уровень эмоционального функционирования аналитика – его аффективная интенсивность и тип распространяемых им эмоций, должны быть детерминированы преследуемой терапевтической целью, поскольку эмоциональность аналитика является формой интервенции, отрицаемой в угоду смысловому содержанию интерпретаций.

Если эмоциональность аналитика – это неизбежная форма интервенций, она должна быть изучена вместе с другими формами терапевтических интервенций. Если эмоциональность аналитика является частью воздействия на бессознательное пациента, то аналитик не может позволить себе быть эмоционально одинаковым со всеми пациентами. Он должен, так сказать, освободиться от единообразия своих личностных характеристик или от характеристик, утверждаемых той школой, к которой он принадлежит, то есть от идеальной профессиональной идентичности.

Индивидуальные или «доктринальные» характеристики роли аналитика, нередко приводят к усилению патологии пациента. Таким образом, мы можем говорить о двух крайностях: об аналитике витальном, гипераффектированном, экспансивном и об аналитике дистантном, холодном, интелектуализирующем.

В свою очередь мы можем подразделить и пациентов на два типа: маниакальных и шизоидных, с блокированными аффектами. Соответственно мы получим несколько комбинаций между этими аналитиками и этими пациентами. Некоторые их полученных терапевтических пар будут усиливать присущие пациенту черты, то есть, обладать ятрогенным действием.

Следовательно, в результате необходима аффективная модуляция терапевта в соответствии с типом пациента и моментом в терапии.

¹⁾ perturbador исп. - нарушающий порядок (тишину); вносящий беспорядок, заглушающий, создающий помехи, подстрекатель; смутьян)