В данной статье мы попытались суммировать и проанализировать опыт психотерапевтической работы с семьями, пострадавшими во время захвата школы 1-3 сентября 2004 г. в г. Беслане и находившимися на лечении в Российской детской центральной клинической больнице в г. Москве. Статья содержит описание клинических случаев и их анализ, а также выводы, полученные в результате работы.

Человек, попавший в зону действия террористического акта, получает сильнейшую психическую травму. Особенностью травматизации при терактах является комплексность воздействия травмирующего события, затрагивающего разные сферы жизни человека, разные уровни его психики.

Спецификой теракта, как травмирующего события, являются следующие факторы:

1. Теракт, как вид травмирующего события, характерен своей неожиданностью, стремительным темпом развития. При этом утрачивается ощущение контроля и возможности влиять на обстоятельства.
2. При захвате заложников ситуация тесно сопряжена с неопределенностью, что автоматически вызывает стресс ожидания.
3. Теракт связан со значительной угрозой жизни и здоровью (физическому и психическому) самого человека и его близких.
4. Негативное воздействие утяжелено ситуациями сильного унижения (как при захвате заложников).
5. Данное событие считается наиболее травматичным, так как связано с намеренным причинением вреда другими людьми [22].
6. Событие сопряжено с многочисленными разноплановыми потерями, максимально травмирующее действие оказывает утрата близких при теракте.
7. По своей масштабности теракты являются массовыми событиями, причем пострадавшими от них являются непосредственные участники событий, их близкие, люди участвующие при ликвидации последствий, а также наблюдающие за ходом событий, например, через средства массовой информации. В данном случае можно говорить о первичной травматизации (у непосредственных участников) и вторичной – у тех, кто следил за происходящим глазами других [22].
8. Особенностью теракта, как массового травмирующего события, является также то, что психологические нарушения и психические расстройства возникают у большого количества людей. При этом возможно взаимное «заражение» симптомами [22].

Работа началась в конце сентября, то есть с момента трагедии не прошло и месяца. Если говорить про этапы реакции на травматическое событие, то этот временной интервал соответствует острому периоду. При нормальном развитии процесса переживания психологической травмы и при отсутствии потери близких к тому моменту начинается стадия восстановления: происходит активация общения, возрастает эмоциональность, нормализуется сон. При потере близкого в этот период наблюдается либо стадия завершения этапа шока, либо этап отрицания, для которого характерны ухудшение физического самочувствия, нарушения сна, а на эмоциональном уровне - "забывание" о смерти близкого, ожидание его возвращения [21, 22]. Имея такие ориентиры, можно было предполагать о нормальности протекания переживания травмы и потери, судить о риске возникновения патологических реакций. Но стоит отметить, что сроки переживания потери могли быть смещены, а реакции затянуты в случае, если тела погибших при взрыве не были идентифицированы, и близкие, будучи почти уверенными в гибели родственника, все-таки не имели подтверждения факта смерти.

Особенности сеттинга были типичны для работы в стационаре: отсутствие постоянных времени и места для встреч, отсутствие сформулированного запроса со стороны клиентов. Кроме того роль психолога сочеталась с ролью социального работника, помогающего адаптироваться в новой ситуации, в незнакомом месте, в чужом городе. Часто встречи носили неформализованный характер - вероятно, этим людям было важно и полезно принять у себя человека, пришедшего персонально к ним, угостить чаем, почувствовать себя радушными хозяевами, а не больничными пациентами, положение которых предусматривает некоторую зависимость и дисфункциональность.

Описание случая Олега и Людмилы

Олег, 3,5 года, находился в больнице с мамой Светланой, 35 лет. Мальчик находился в нейрохирургическом отделении больницы с осколочным ранением головы. В захваченной школе был с бабушкой - во время прогулки они зашли посмотреть торжественную линейку. В момент взрыва бабушка погибла, Олега вынес из здания 16-летний подросток. Светлана все три дня стояла у школы.

Олег, непоседливый, с развитой речью, мальчик. Единственный, поздний ребенок в семье, а потому несколько избалованный. При встрече представился Олегом Михайловичем и не разрешал называть себя иначе. Первое впечатление - отсутствие явных признаков травматизации. Хорошо шел на контакт, охотно участвовал в предложенных занятиях. Но, по словам мамы, по ночам периодически вскрикивал.

Светлана, миниатюрная тихая женщина, находилась в депрессивном состоянии, усугубленным тем, что тело ее матери на тот момент не было найдено. Она находилась в состоянии томительного ожидания звонка из Беслана с сообщением о результатах поиска. Светлана жаловалась на отсутствие аппетита, нарушение сна, часто плакала. Причем слезы приходилось скрывать от Олега, который запрещал ей плакать. Общению не противилась, но говорила скупо, будто с усилием. О погибшей матери практически не говорила. Светлану терзало чувство вины за то, что мальчик попал в заложники, а она не могла ему помочь. Кроме того, ее угнетало то, что ребенок, не будучи школьником, с большой долей вероятности мог не попасть на злополучную линейку - достаточно было выйти на прогулку позже, не пойти к школе и т.д. Ее пугали упоминания Олега о захвате, каждый раз она заметно нервничала, стремилась отвлечь ребенка. Щепетильно следила за чистотой в палате, почти постоянно что-то делала.

Практически любая игра Олега сводилась к теме захвата, причем он постоянно изображал террориста. У него существовало убеждение, что террористы сильнее спецназовцев. Светлана болезненно на это реагировала, пыталась убедить его в обратном. Во время пребывания Олега в отделении у него случались конфликты с находящимися там детьми, мамы которых были недовольны гиперактивным и агрессивным поведением мальчика. Светлана была возмущена и расстроена непониманием и бессердечием этих мам, ощущала себя в отделении неуютно. По ее словам, поведение Олега изменилось после теракта, он стал более импульсивным, раздражительным.

В семье Олега существуют истории о его взрослости и мужественности. Часто он вел себя с матерью как старший (например, когда запрещал ей плакать). Приезжавший в больницу его отец имел парадоксальную идею: как ребенок он должен был вскоре забыть, перерасти травматическое переживание, а как взрослый мужчина справится с ним без лишних эмоций.

Встречи с Олегом и Светланой проходили в течение месяца, до их отъезда домой (6 встреч).

Анализ случая Олега и Людмилы Олег демонстрировал гораздо меньшие признаки травматизации, чем его мама. Здесь демонстрируется упомянутый А.Варгой и Е.Жорняк феномен "замороженности" реакций у детей, побывавших в захваченной школе [3]. Кроме того, мнение врачей, родителей о том, что необходимо забыть о событии, накладывает запрет на выражение эмоций и чувств. Но эти реакции не исчезают, прорываются у мальчика в сновидениях, играх, рисунках. Ему сложно налаживать отношения со сверстниками, сложно контролировать свое поведение в силу, как органических повреждений, коснувшихся ЦНС, так и имеющегося внутреннего конфликта. К тому же имеющаяся установка его "взрослости", во-первых, не позволяет ему расслабиться и вынуждает нести ответственность за эмоциональное состояние матери, а, во-вторых, не разделяется другими детьми, что провоцирует новые конфликты.

Склонность мальчика изображать террористов связана с действием психологических защит, к которым относится и идентификация с агрессором, что дает ему ощущение силы и возможности контролировать ситуацию, развивать ее по-своему.

Состояние Светланы говорит о наличии у нее депрессии, вызванной страхом за оказавшегося в заложниках сына, переживанием за его здоровье после освобождения, потерей матери. Мысли о возможности избежания захвата непереносимы и потому, что следующий шаг в их развитии - обвинение бабушки, что для Светланы тяжело, так как та погибла. В этом может выражаться амбивалентность по отношению к погибшей, дополнительно вызывающая чувство вины. Женщина разрывалась между дочерними и материнскими чувствами, переживая, что не может как-то посодействовать поискам тела матери, вообще не может быть рядом, и беспокоясь за здоровье сына, пострадавшего из-за "оплошности" бабушки.

Свойственное, вероятно, Светлане стремление к чистоте превратилось в манию под влиянием тревоги. Возможно, ей хотелось навести порядок в образовавшемся в ее жизни хаосе хотя бы в рамках больничной палаты.

Тяжелые воспоминания о захвате, вина за неспособность защитить единственного сына, амбивалентные чувства к матери создали клубок страданий, "распутывать" который было для нее небезопасно и саморазрушительно. Это привело к запрету на выражение чувств, который Светлана транслировала и сыну. Кроме того, существующая в семье идея о мужественности Олега налагала на него дополнительную ответственность за эмоциональное состояние, как матери, так и самого себя.

В работе над данным случаем имелись следующие фокусы:

1. Создание безопасной обстановки для выражения чувств и переживания травматического события как для сына, так для матери.
2. Создание возможности для искреннего разговора у сына и матери о травматическом событии, о взаимных переживаниях с целью устранения атмосферы «замалчивания», установления доверительных отношений.
3. Приближение образа Олега к более адекватному и для него самого, и для Светланы с целью устранения двойственности восприятия им себя как ребенка и взрослого одновременно, разрешения себе «детских» реакций. Достижение этой цели может способствовать и нормализации его отношений со сверстниками.
4. Поддержка Светланы в переживании ею тяжелого периода, связанного с тревогой за сына и со смертью матери.

Беседы со Светланой проводились сначала без участия Олега, ему давалось задание что-нибудь нарисовать. Использовались эмпатическое слушание, контейнирование. Было важно выразить принятие и понимание ее слез как естественных в данной ситуации. Тем самым создавалась обстановка безопасного выражения чувств. Кроме того, разъяснялась специфика протекания процесса горевания, подчеркивалась нормальность его проявлений (слезы, угнетенное состояние, временное нарушение сна и аппетита). С Олегом была проведена краткая беседа о том, что мама опечалена смертью бабушки и была очень напугана тем, что произошло с ним, поэтому может плакать. Люди часто плачут, когда напуганы и расстроены, со слезами выходит их горе. Олег обещал, что не будет запрещать маме плакать, если заметит ее слезы. В конце встречи Светлана призналась, что ей стало несколько легче, "выговорилась", "ком в горле исчез".

В работе с Олегом активно использовалась рисуночная и игровая терапия. Мальчик с удовольствием соглашался рисовать, активно играл. Независимо от задания он схематично рисовал захваченный спортзал, комментируя, где кто находился. Значительное преобладание красных, оранжевых цветов, штриховка с нажимом свидетельствовала об эмоциональной напряженности. Демонстрация терапевтом Олегу и переживающей Светлане спокойного принятия этой информации и своей "неразрушаемости" при этом должна была служить доказательством "незапрещенности" темы. Отражение высказываний должно было дать ребенку ощущение внимания, включенности терапевта. Создавалась ситуация, в которой Светлана становилась свидетелем рассказа Олега о захвате, но, не являясь непосредственным получателем этой информации, она не могла запретить ему говорить о травматическом событии. А мальчик, не адресуя рассказ напрямую матери, мог, тем не менее, делится с ней пережитым. Образовывалось общее информационное поле. Параллельно Светлана получала от терапевта объяснения полезности подобных рисунков и рассказов для детей.

Во время одной из встреч Светлана сообщила, что к ним в больницу приходил психотерапевт, проводивший сеанс релаксации. Работа была направлена на проработку телесных ощущений, освобождение от стрессового напряжения. Это помогло снять ей напряжение. Вечером после этого, по ее словам, они с Олегом смогли откровенно поговорить о случившемся, поплакать вместе. Ей стало гораздо легче и "теплее на душе". Она стала спокойнее и перестала пугаться, когда сын играл "в террористов".

Игровая ситуация должна была дать Олегу безопасность для выражения и исследования скрытых чувств в необходимой дистанции от травматического опыта. Базовая двойственность игры позволила отыгрывать травматический опыт в безопасной обстановке, где он являлся и участником, и зрителем событий одновременно. Мальчику была предоставлена свобода в выборе темы и темпа игры. Первые две игровые встречи терапия носила недирективный характер, терапевт старалась максимально следовать за ребенком. Использовалось такое терапевтическое свойство игры, как повторяемость. Бесчисленное количество раз Олег "стрелял из автомата", используя предметы, даже минимально напоминающие оружие.

Но во время очередной игры, когда Олег "стрелял" в терапевта, та изобразила, что серьезно ранена и крикнула ему, что он спецназовец и должен "вынести" ее из-под обстрела. Ребенок с готовностью "спас" "пострадавшую", затем лечил ее "раны" оказавшимся под рукой пакетиком с соком. Терапевт похвалила его смелость и отзывчивость, Олег выглядел вполне довольным и даже гордым. Эта интервенция была проведена с целью переформулирования его агрессии, показа возможности обладания контролем и силой не разрушительными, а созидательными. После этого Олег предложил поиграть в имеющийся у него домик с медвежатами, которые "ели", "спали", "гуляли", "ходили на работу".

В этом фрагменте игры использовалось символическое кодирование, в результате которого поведение Олега получило новое символическое определение. Переход к игре с мишками мог быть признаком флуктуации, позволяющей снизить уровень эмоционального напряжения [1].

В многократных играх "захватчик-заложник" терапевт и ребенок менялись ролями. Когда в очередной раз терапевт была "агрессором", то "забыла" запереть "заложника", и он с восторгом убежал. Эта игра очень понравилась Олегу, он просил повторить ее, получив возможность изменить ситуацию.

Когда Олег предложил побороться на руках, терапевт взяла на себя смелость не поддаться ему, чем очень удивила его. В ответ на его вопрос, почему ее рука не упала, терапевт объяснила, что дело в ее взрослости. Зато, когда он вырастет, он легко сможет ее побороть. Мальчик был в некотором недоумении, но после этого впервые разрешил называть себя просто Олегом, а не Олегом Михайловичем. Эта рискованная интервенция была направлена на легализацию его детскости, объяснение нормальности его слабости.

Одним из приемов, используемым при работе с мальчиком было уничтожение пугающего образа врага. Олег часто рисовал террористов. Когда он стал тыкать такой рисунок карандашом, ему было предложено разорвать его. Олег с радостью разорвал листок на мелкие кусочки, которые терапевт забрала с собой, пообещав выбросить. Также были смяты и сделанные из пластилина фигурки врагов, после чего лепили просто животных. Этот прием позволил мальчику справляться со своими страхами и иметь власть над "террористами".

Помимо игр и рисунков Олег с терапевтом смотрели старые мультфильмы, в которых злых персонажей побеждают добрые. Это должно было способствовать восстановлению базовых ценностей ребенка.

К моменту отъезда Олега и Светланы наблюдались следующие изменения. Светлана стала менее напряженной, ее отношения с сыном стали более теплыми. У нее улучшились сон и аппетит, хотя и не пришли в полную норму. Исчез страх обсуждения темы захвата, появилось принятие воспоминаний Олега.

Тема теракта в играх и рисунках Олега не исчерпалась, но доля "мирных" игр значительно возросла. В отделении у него появились друзья, по словам Светланы, мальчик стал спокойнее, а ее отношения с другими мамами нормализовались.

Случай Мадины и Анны

Мадина, 15 лет, и ее мама Анна, 47 лет, оказались в нейрохирургическом отделении РДЦКБ из-за осколочного ранения голеностопа девочки. Мадина оказалась в заложниках вместе с сестрами, 16 и 12 лет. В момент взрыва старшая сестра успела выскочить в окно, Мадина была ранена и вынесена из здания бойцом спецназа, а младшая сестра погибла. Анна все три дня захвата провела у школы. Отец Мадины после всех событий был направлен в больницу с сердечным приступом.

После освобождения Мадина попала в больницу во Владикавказе, где была прооперирована, но осколок из ноги извлечь не удалось, поэтому девочку направили на лечение в Москву.

Мадина, миловидная, улыбчивая девушка. От общения не уклонялась, но на предложение, например, порисовать отвечала отказом ("Я и во Владикавказе в больнице никогда не соглашалась на занятия, на игры, группы всякие - не хотела"). Говорила, как правило, быстро, травматические эпизоды описывала почти скороговоркой. При матери говорила только о нейтральных вещах, не касающихся напрямую их семьи и теракта.

Во время первых встреч Мадина не испытывала потребности говорить о днях, проведенных в захваченной школе. Говорила она много и о разном. Но все это разное так или иначе было обращено в прошлое, в Беслан. Девочка рассказывала об отсутствии в Беслане курящих женщин, об осетинских свадебных традициях, о подругах, о том, что в больнице встретила знакомого парня - обрадовалась. Затем появились истории о сестрах, например, про их домашние обязанности - старшая отвечала в доме за готовку, Мадина - за уборку. Живость ее рассказов увеличивалась, когда Анна выходила из палаты.

Позднее, рассказывая о теракте, девочка вспоминала: когда произошел взрыв, младшая сестра лежала у нее на коленях, Мадина подумала, что та ранена и без сознания. Боевики стали звать заложников куда-то по-осетински, Мадина сразу поняла, что это ловушка, но пошла, чтобы увести террористов от сестры. Она говорила о готовности пожертвовать собой для спасения сестры.

В процессе работы появились горькие рассказы о том, как безопасно и легко было в Беслане раньше. Девочка переживала, что это ощущение безопасности уже не вернется, что страшно будет выходить из дома вечерами.

Мадина могла говорить о будущем только до того момента, как вернется домой, и сестра что-то вкусное приготовит. Про дальнейшую учебу в школе даже думать не хотела и не могла. Но спустя время, вспомнила, что хотела стать учительницей. К концу встреч размышляла, в какую школу их определят, сетовала, что в другую школу будет неудобно добираться. Предположила, что после школы поедет учиться во Владикавказ, к тетке.

Анна, спокойная женщина в трауре. Инженер, замуж вышла и родила, по ее словам, поздно. Встретила терапевта очень доброжелательно, гостеприимно. Часто улыбалась. Но когда Мадину позвали на урок, заметно поникла. О теракте стала рассказывать на первой встрече, но скупо. Говорила о том, как искала своих дочерей, что перенесла при этом, плакала, показывала фотографию младшей. Но при появлении Мадины быстро вытерла слезы, предложила всем пить чай.

В больнице и мамам предлагали пройти обследование и лечение. Анна неизменно отказывалась, ничем это не объясняя.

Для Анны очень ценным было общение с другими женщинами из Беслана. Чтобы с ними пообщаться, она ходила даже в другой корпус больницы. Много рассказывала о других семьях, чужих трагедиях. Деятельно занималась "домашним хозяйством" - ходила в магазин, убирала в палате, даже что-то готовила.

В рассказах у Анны было много гнева: на правительство республики, на террористов. Неожиданно жестко посожалела, что не имеет оружия, а то бы отомстила. Вместе с тем чувствовала себя неуверенно, говорила, что больница плохо защищена, ее нетрудно захватить.

В этой семье, похоже, также затруднено совместное переживание трагедии. Лишь незадолго до отъезда мать и дочь смогли вместе поговорить об этом, правда, Мадине внезапно сильно захотелось спать.

С этой семьей было проведено также 6 встреч.

Анализ случая Мадины и Анны

Как и в случае с семьей Олега, у Мадины и Анны существует негласный запрет на демонстрацию чувств, связанных с пережитым терактом. Оберегая друг друга от тягостных воспоминаний, каждая остается в результате с ними наедине. Мадина не хочет тревожить мать, перенесшую большое горе, (особенно, когда отец не выдержал и попал в больницу). А Анна не может открыто скорбить по младшей дочери, опасаясь обидеть выжившую среднюю.

Мадина, как и Олег, не демонстрирует явных признаков травматизации. Но ее постоянная улыбка, быстрая речь, перескакивание с темы на тему свидетельствовали о внутреннем напряжении и тревоге. Нарушение вследствие теракта связи между прошлым и будущим проявлялось в том, что в историях девочки не существовало будущего.

А.Варгой и Е.Жорняк было отмечено, что сохраннее оказывались те, кто имел возможность более или менее активно действовать во время теракта [3]. Для Мадины существовали такие ресурсные истории - как она заботилась о младшей сестре в спортзале, как пыталась увести от нее террористов. В этих историях она видит себя более сильной, смелой, сделавшей все, от нее зависящее. Это то, что позволяет ей, вероятно, снизить "вину выжившего". У Анны таких историй нет. Она винит себя за то, что не была рядом с дочками и не спасла младшую. Видимо, отсюда ее нежелание лечиться, как стремление к самонаказанию.

Ресурсные истории Анны - истории других семей. Только говоря о других, переживая за них, женщина могла выражать открыто свои чувства относительно теракта и его последствий. Также у Анны сквозило в рассказах, что она потеряла одну дочь, а могла - всех, как другие. В общении с другими женщинами, с одной стороны, ее горе принималось и понималось, а, с другой стороны, блокировалось - "могло быть еще хуже".

И у матери и у дочери наблюдается естественная потеря чувства безопасности и доверия к миру.

Различия в особенностях переживания утраты и травматического события, а также различия в эмоциональном состоянии матери и дочери требовали сочетания индивидуальной работы и работы с семьей в целом.

Основными фокусами в работе стали:

1. Обеспечение безопасной обстановки для выражения эмоций, проработки переживаний утраты.
2. Восстановление связи между прошлым и будущим у Мадины.
3. Направление работы горя у Анны в нормальное русло. Для достижения этой цели – снижение чувства вины, отреагирование гнева, легализация переживаний. Для снижения чувства вины предполагалось использовать дебрифинг вины, при котором клиент рассказывает в деталях о своих мыслях, чувствах, действиях в травмирующей ситуации. После этого терапевт работает с ошибками мышления клиента, конфронтируя с ними [19].
4. Созданий условий и возможности для контакта матери и дочери с чувствами друг друга. Для этого – предварительная индивидуальная проработка переживаний и их нормализация.

В начале работы, проводя совместные встречи с участием и матери, и дочери, психолог выполняла скорее функции социального работника: рассказывала, например, что и где можно купить в городе, сообщала какие-то новости и т.д. Проявленная эмпатия, демонстрация готовности помочь из равностатусной позиции способствовали установлению контакта. Разговоры с участием и матери, и дочери касались устройства быта в больнице, впечатлений от посещения знаменитостей, от Москвы и здешней жизни. Для более глубоких бесед выбиралось время, когда либо Анна, либо Мадина уходили из палаты на достаточно продолжительное время.

Мадина демонстрировала отсутствие контакта с собственными чувствами, ее быстрая речь напоминала "забалтывание" тяжелых воспоминаний. Специальные, явно "психологические" приемы (рисование, упражнения), видимо, вызывали в ней тревогу, поэтому она твердо отказывалась от них. Лучшие результаты дало следование за ней, предоставление свободы в определении темпа и направления движения. Эмпатическое слушание, контейнирование, отражение позволили ей расслабиться, относиться к терапевту более доверительно. Был эпизод с подаренной терапевтом Мадине мягкой игрушкой - держа ее в руках, девочка вспомнила, что в детстве они с сестрами игрушки не любили, предпочитали смотреть на игру других. Так появились истории про сестер, про дом, про прежний уклад жизни.

Но проговаривание травматического опыта было затруднено. Пострадавшие ценности, нарушенная непрерывность событий требовали восстановления. Эти понятия оказались взаимосвязаны. Ведь, согласно теории Майка Уайта (одного из основателей нарративного подхода в психотерапии), разговор о ценностях человека позволяет уплотнить нетравмированную область идентичности человека [23]. И с этой площадки можно обращаться к тяжелым переживаниям, избегая риска ретравматизации. А непрерывность событий, восстановление настоящего и выстраивание связи с будущим возможны через прошлое. Мадина, получив возможность говорить о разном, описывала все то, что составляло ее жизнь, что было для нее ценно, будто собирала по отдельным крупицам картину себя и своего окружения. На этой основе вскоре она смогла рассказать о самых тяжелых эпизодах захвата, взрыва. Говорила о погибших сестре, подругах. Горевала о том, что город утратил свою безопасность, о том, что сама потеряла доверие к людям. Темп ее речи при этом заметно снизился.

При проговаривании тяжелых воспоминаний, чувств и мыслей, при отреагировании горя снижался уровень напряжения. В совокупности с восстановлением картины прошлого это дало возможность смотреть в будущее, строить перспективы. У Мадины появились планы и соображения относительно своего дальнейшего обучения, дальнейшей жизни.

Горе Анны, осложненное виной, гневом, сдерживанием проявлений перед Мадиной, требовало отдельной работы. На первом этапе требовалось выслушать женщину, принять ее слезы. Гнев на правительство, террористов был вызван фрустрацией, связанной с невозможностью предотвратить и изменить случившееся. Получив возможность выразить свой гнев в словах, Анна снизила внутреннее напряжение. Удалось увидеть, что в основе этого гнева - беспомощность и вина. При работе с виной производилась оценка причин этого чувства. Анна признала, что если бы проводила девочек на линейку, то оказалась бы с ними в школе и, возможно, спасла бы их. Хотя и не провожала уже несколько лет подросших дочерей на подобные мероприятия. При дебрифинге вины выяснялись мысли и чувства, посещавшие Анну в самые тяжелые моменты события. Затем формулировались объективные причины происшедшего, назывались вероятные виновники трагедии. На фоне полученного списка обвинения Анны в свой адрес утратили свою силу. Переоценка собственной ответственности, разумеется, не избавила ее от горевания, но оно было освобождено от патологической нагрузки вины.

С Анной также проводилась нормализация ее состояния, она получала информацию о дальнейшем течении ее горя, о его стадиях.

Обоюдное снижение внутреннего напряжения, нормализация чувств и состояния, легализация проявлений скорби позволили уже перед отъездом Анны и Мадины поговорить о захвате совместно. Этот опыт был, очевидно, труден для обеих, потребовал эмоциональных затрат, поэтому Мадина почти сразу после этого почувствовала сонливость.

Выводы, полученные по результатам работы с жертвами терактов

Особенности теракта диктуют особый подход в психотерапевтической работе.

Основными целями психологической помощи пострадавшим является облегчение процесса восстановления после теракта и адаптация к новым условиям жизни.

В острый период переживания травмы задачами психологической помощи становятся:

• снижение негативных переживаний;
• профилактика осложнений в процессе переживания психологической травмы (профилактика развития ПТСР и патологического горя).[22]

Человек, подвергшийся действию террористического акта не должен оставаться в одиночестве. Социальная изоляция усугубляет чувство беспомощности, влекущей за собой агрессию - на себя, на окружающих, на общество [6, 13]. Поэтому главное - быть рядом с пострадавшим, даже без специальных психологических интервенций. Функции психолога на данном этапе сходны с работой социального работника, помогающего обеспечить и организовать встречу с близкими, их поддержку, обеспечить безопасность и физическое благополучие, выражающего искреннее сочувствие. Но и в этот период возможно проведение диагностики путем наблюдения и ненавязчивого опроса, позволяющей определить степень травмированности и уровень риска развития хронического посттравматического расстройства. На ранних этапах горя основные приемы - эмпатическое слушание, информирование о работе горя, этапах переживания травмы, нормализация переживаний. Самым главным компонентом этого периода должно стать подчеркивание конечности невыносимых переживаний, возможности восстановления нормального течения жизни. При этом важно демонстрировать предоставление своей поддержки при прохождении этапов горевания [22]. Стоит отметить эффективность первичной психологической помощи в местах, приближенных к месту события. Так, после бесланской трагедии в городе был организован центр психологической помощи, где работали приехавшие психологи, психиатры [3].

Задачами в подостром и хроническом этапах становятся:

• при имеющихся осложнениях - возвращение к нормальному процессу переживания травмы и горя;
• психологическая коррекция возникших в процессе переживания травмы постравматических расстройств (ПТСР, фобий, реактивной депрессии, психосоматических нарушений и т.д.);
• адаптация к новой ситуации (социальной, психологической и т.д.) [22].

В зависимости от стадий и специфики протекания переживания травматического события эффективно использование и сочетание разных моделей психологической помощи пострадавшим. Так, в остром периоде, когда выражены соматические проявления - ощущения "кома горле", нарушения дыхания, тяжесть в руках и ногах и т.д., полезна соматическая терапия, направленная на снятие напряжения, подготавливающая для дальнейшей проработки травмы. Возможно также использование данной терапии в целях восстановления целостности и связанности опыта пострадавшего через работу с телесно переживаемыми смыслами и чувствами [8, 9, 10, 11].

Когнитивная модель психотерапии подходит при работе с чувством вины при переживании утраты. Кроме того, данная модель эффективна для восстановления разрушенных вследствие теракта базисных ценностей, переформулирования их с учетом нового опыта [19].

Для работы с детьми, пострадавшими от терактов хорошо подходит игровая и арт-терапия. Игровая терапия используется в качестве терапевтической среды, так как игра является естественным средством самовыражения ребенка, а использование символических материалов помогает ему дистанцироваться от травматических событий, выразить свой гнев и боль [1, 4, 15]. Методики арт-терапии позволяют выразить ребенку травматические переживания, вывести их вовне. При использовании игровой терапии хорошо проявлять гибкость, выбирая моменты, когда стоит в игре следовать за ребенком (например, на начальном этапе, когда важно многократное отыгрывание травмы), а когда стоит проявить некоторую активность, направляя игровой сюжет к намеченной терапевтической цели [1, 4].

Работая с жертвами терактов, терапевту важно тщательно отслеживать собственные реакции, ведь, являясь членом общества, пережившего трагедию, он сам подвержен травматизации. Поэтому велик риск потери нейтральности [14].

В процессе терапии с семьей пострадавших следует учитывать различия эмоционального состояния ее членов, чередовать и сочетать индивидуальную и семейную работу [16, 21].

Необходимо внимательно относится к особенностям национальных традиций переживания утраты и травмы, избегая возникновения конфликта между терапевтическими идеями и культурными особенностями [7].

Пострадавшими могут использоваться различные способы для совладания с переживаниями. Ко всем этим способам, даже дисфункциональным, терапевту следует относиться тактично, заменяя их на более функциональные постепенно, чтобы избежать эффекта "вышибания почвы из-под ног".

Для работы с травмой могут использоваться самые разнообразные модели, методики, техники. Но при их выборе стоит руководствоваться словами доктора Р.П.Ловелле: "Исходной точкой для разработки такой системы является радикальная эклектическая установка автора, а также желание помочь жертвам насилия и катастроф в первую очередь, а уже потом думать о любимых теориях различных психотерапевтических школ" [10].