Введение

Выбор психоаналитической карьеры многими психотерапевтами коренится в глубине их собственного опыта. Видимо, наше приближение к клинической работе происходит под влиянием, иногда значительным, нашего жизненного опыта. Таким образом, теоретическая ориентация, к которой мы, в конце концов, приходим, клинический подход, техника, которой мы отдаем предпочтение, вполне могут быть выбраны субъективно, а не объективно, как нам хотелось бы думать.

К сожалению, редко встречаются открытые попытки раскрытия связи между жизненным опытом и клинической направленностью психоаналитика, возможно, это объясняется тем, что большинство аналитиков предпочитают не открывать публике свои персональные подробности, имея на это полное основание. Такое самораскрытие практически неизбежно «загрязнит» перенос и создаст помехи в клинической работе, которая лежит в центре профессиональных усилий.

Мне предстоит трудный выбор. Должен ли я только косвенно обратиться к теме этой статьи, проявляя заботу о сохранении приватности моей личной жизни, о чем я всегда помню в клинической работе? Или все же воспользоваться преимуществами той стадии жизни, на которой меня попросили осветить эту тему? Приняв решение не начинать никакой новой клинической работы и до выхода на пенсию продолжать работу с нынешними пациентами, я получил необычную возможность направить обозначенную тему в русло дискуссии, не думая о сохранении относительной анонимности, которой обычно я требую от себя.

Далее последуют виньетки из моей собственной жизни и опыта, с комментариями к которым со временем я пришел. В соответствующий момент я опишу, как этот опыт повлиял на мое понимание клинического выбора. Даже если некоторые из этих виньеток не воспринимаются как исключительно важные, я включаю их потому, что для меня они затрагивают вопросы куда более значимые, чем были представлены в событиях того времени.

Турецкое удовольствие

Сразу после окончания Второй мировой войны в моей семье стали появляться новые виды продуктов, о которых мы, дети, ничего раньше не слышали. Одним из таких особых лакомств была первая коробка Турецкого удовольствия, попавшая в наш дом. Это была большая коробка с множеством замечательных кубиков необычной новой сладости, покрытой сахарной глазурью. Поскольку это был деликатес, каждому из нас разрешилось взять «только по одному кусочку» после обеда. Это было правило, выполнение которого тщательно контролировалось взрослым, пока коробка передавалась по кругу.

К своему стыду, о котором я со смехом вспоминаю даже сейчас, я тайно сделал несколько важных открытий об этих кусочках Удовольствия. Их размер не был одинаков. И если более крупный кусок разрезать пополам, край, по которому проходил разрез, можно было легко замаскировать, обваляв его в сахаре. И тогда он выглядел точно таким же, как все другие куски. Или, если быть более точным, он выглядел бы таким, как другие маленькие куски! Я мог незаметно для других увеличить свой дневной рацион. Однако достигал я этого с помощью воровства, но это было так легко, что я продолжал это делать. А кусочки становились все меньше и меньше. Но, казалось, никто ничего не замечал!

Хотя мне удалось избежать наказания за мое «преступление», без чувства вины не обошлось. Годы спустя, прочитав у Винникотта об антисоциальных тенденциях (Винникотт, 1956), я начал понимать этот частный опыт совсем по-другому. Я повторял свое преступление с неосознаваемой надеждой, что меня поймают. Но поскольку моя делинквентность оставалась нераскрытой, у меня было мало причин или не было их вовсе, чтобы отказаться это делать. Мне нужен был кто-то, кто заметил бы что происходит, и помог бы мне остановиться. Однако никто ничего не замечал, я оставался с ложной победой от повторяющегося удаления в понимании того, что я делал. Мое более глубокое ожидание, как я сейчас понимаю, не получило родительского ответа, которого я неосознанно искал. Поэтому, вместо облегчения в связи с тем, что мне помогли прекратить «воровать», у меня осталось чувство вины на многие годы.

Этот опыт очень помог мне в клинической работе. Начиная с раннего опыта работы в должности социального работника, осуществляющего надзор за условно осужденными и заканчивая работой психоаналитика, я мог распознать эту неосознаваемую надежду, на которую указывал Винникотт, описывая «антисоциальную тенденцию». С тех пор я несколько перефразировал Винникотта (1958:308-9):[Винникотт] наблюдал, что когда ребенок лишен чего-то важного для его безопасности и развития на протяжении длительного времени, он может, не теряя надежды, начать поиск недостающего в символической форме, посредством воровства. Кто кроме Винникота был способен распознать эту веру в неосознаваемую надежду даже в воровстве? (Кейсмент, 2002)

Гений Винникотта помог ему разглядеть это. Я был поражен, как часто оказывались правдивыми его наблюдения относительно тех, кто становился делинквентным, когда неосознаваемая мечта не получала ожидаемого ответа.

Теперь извинись

По всеобщему мнению, я был самым сложным и утомительным ребенком в семье. Поэтому неудивительно, что меня часто призывали к ответу за плохое поведение.

Однажды, когда мне было около десяти, меня послали в свою комнату «остыть». Я живо вспоминаю совершенно новое понимание, которое пришло ко мне в этом случае. Я внезапно, впервые в своей жизни, осознал, что действительно обидел своего отца. И я почувствовал, опять же, впервые за все время, что меня это по настоящему взволновало. Я думаю, что именно с этого момента я начал открывать способность заботиться (capacity for concern), о которой также писал Винникотт (Винникотт, 1963).

Хорошего продолжения, однако, не последовало. Я помню, как спустился вниз по лестнице с чувством, подобным драгоценному дару. Я испытывал раскаяние, которое возникло само по себе, я шел сказать «прости» моему отцу за то, что обидел его: сказать то, что я действительно чувствовал тогда.

Мои родители, конечно, не могли знать о той перемене, которая произошла во мне, пока я был один в своей комнате. И, как часто случалось в то время, мать встретила меня словами: «А теперь извинись перед папой». Я помню чувство полного опустошения. Дар, который я обнаружил в своем сердце, казалось, был полностью разрушен. Я не мог сказать «извини», которое требовалось от меня, так как это было совсем другое извинение, не такое, как я представлял себе. Получалось, что ради подчинения требованиям родителей (несмотря на их понятность) я должен был, как бы, предать свой дар, который я пришел преподнести. И я знаю, что мой дар не был преподнесен, по крайней мере, тогда.

В дальнейшей жизни я начал понимать, что критически важным для меня в тот момент был поиск себя настоящего, что существенно отличалось от всего, связанного с уступчивостью или хорошим послушным поведением, которое не обязательно сопровождалось соответствующими чувствами.

Я думаю, что появившееся в последствии чувство существенного различия между послушным поведением и тем, что проистекает из внутреннего /настоящего /глубинного сэлф, берет начало именно от этого момента в моей жизни. Это квинтэссенция того, с чем мы встречаемся в нашей клинической работе, и что является намного более важным для пациента, чем любая поверхностная адаптация или послушное поведение. Некоторые пациенты нуждаются в нас, чтобы действительно удостовериться в этом не только в своей жизни, но и в аналитических отношениях.

Итак, несмотря на чувство опустошения, которое возникло у меня из-за того, что дар моего первого искреннего «прости» не был распознан и остался без ответа, этот момент продолжал служить мне долгие годы. И некоторые мои пациенты могли опосредованно извлечь из этого пользу.

С тех пор я понял, насколько естественным было то, что работы Винникотта мне так часто помогали. Я снова и снова испытывал облегчение, находя кого-то в том положении, в котором был я сам, и кто предложил понимание, близкое моим переживаниям и часто важное для моего ключевого опыта.

С верой

Нет ничего удивительного в том, что, будучи трудным ребенком дома, я оставался трудным ребенком и когда пошел в школу-интернат. И как раз перед моим последним семестром в этой школе (в возрасте тринадцати лет) очередной раз меня вызвали в кабинет директора. Это был самый необычный мужчина, сочетающий жесткую дисциплину с несомненной любовью к детям (мальчикам). И в ответ они, возможно, все без исключения, любили его. Но, несмотря на мою любовь и уважение к директору, я оставался неисправимым. Однажды я в очередной раз ожидал «выговора» или наказания за свою оплошность. Однако, вопреки моим ожиданиям, директор прочел мне короткую лекцию. Он сказал мне: «У меня есть для тебя новости. Весь персонал отчаялся тебя исправить. Испробовано было все, но ничего не помогло. Не была испробована, лишь одна вещь. Никто не подумал о том, чтобы дать тебе ответственное поручение, так как никто не видел в тебе способности быть ответственным. Поэтому я собираюсь рискнуть. Я собираюсь возложить на тебя ответственность быть Школьным Префектом. Пожалуйста, не подведи меня».

Я был совершенно изумлен. Никто никогда не видел во мне ни малейшего потенциала ответственности. Я воспринимался как «трудный», «плохой»; такую репутацию я, очевидно, заслужил, и продолжал так жить до этого момента. Но сейчас, впервые, кто-то увидел во мне способность быть другим. Тогда я принял решение сделать все, что в моих силах, чтобы оправдать доверие директора.

Это был абсолютно новый опыт. Здесь были и признание моей возможности быть другим, и пришедшее с ним одобрение, которого всегда недоставало ранее. Этот опыт также очень отличался от всего того, что я узнал в общении с другими. Поэтому неудивительно, что позже меня так привлекала концепция Александера о корректирующем эмоциональном опыте. (Alexander, F. 1954; Alexander, F., French, T.M. et al. 1946). Вера директора в меня была явно «корректирующей». Это также был ключевой эмоциональный опыт. Может быть, я думал, что такой опыт помогает людям измениться.

Понемногу я начал верить в то, что именно забота и вера в людей, будь-то условно осужденные, либо пациенты в психотерапии, помогают людям начать воспринимать себя иначе и, следовательно, жить по-другому. Правда, однако, заключается в том, что прошло длительное время, прежде чем я осознал, что в этой точке зрения не хватало чего-то очень важного (смотри далее).

Опыт прерывания и глубокое бессознательное

Одно особенное переживание дало мне поразительную возможность увидеть бессознательное в работе. С тех пор я остаюсь под большим впечатлением от этой глубокой области ума, которая может действовать столь незамедлительно и точно, находясь всецело за пределами нашего осознания.

В то время, когда я только начал интересоваться психоанализом, мне довелось побывать на выступлении Ростроповича, где он играл концерт Дворжака для виолончели. Добравшись до своего места в зале, я обнаружил, что сижу во втором ряду, прямо напротив солиста. Между солистом и мной не было больше никого, и это позволило мне испытать чувство, будто концерт играют только для меня.

Не припоминаю, чтобы слышал этот концерт ранее. Тогда, в этом наиболее интимном  сеттинге (позабыв об окружающих), я чувствовал, что поднимаюсь на новый уровень существования. Я не знал концерта, и последняя часть явилась для меня полным сюрпризом. Как раз в тот момент, когда казалось, все завершается, к виолончели присоединилось соло на скрипке, и два инструмента парили в царстве музыки. Это был абсолютно уникальный опыт для меня. И я был особенно рад, что пошел на этот концерт один, так как чувствовал, что не вынес бы шокирующей необходимости разговаривать после этого. Для меня было важно, чтобы меня не беспокоили в этом только что открывшемся мире, который лежал так далеко за пределами слов.

Я действительно нуждался в длительной прогулке в одиночестве после концерта, чтобы вобрать в себя этот опыт, наслаждаться им и опускаться на землю очень медленно. К сожалению, я пообещал пойти на вечеринку. И там я, конечно, упал на землю с тяжелым ударом: с музыкой Боба Дилана, играющей так громко, что никто ни с кем не мог по настоящему общаться. Это была катастрофическая антикульминация.

Прошло несколько недель с тех пор, и у меня появилась случайная возможность осознать, что для меня это означало прерывание непрерывности. Я смотрел телевизор в одиночестве, программу о помощи детям в Югославии того времени. Нам показывали, как матерей там поощряли выходить на работу, в то время как за их младенцами и маленькими детьми присматривают в яслях. Говорилось, что это «более эффективно», чем когда за одним или двумя детьми смотрит их собственная мать. При такой системе няня могла смотреть за целой группой детей, а мать, следовательно, освобождалась, чтобы идти на работу.

Затем нам показали сцену, в которой однолетнего ребенка, привязавшегося к первой няне, передают в руки к новой няне, которая будет смотреть за ним на протяжении следующего года. А ребенок поворачивается к няне, которую знает, и старается уцепиться за нее.

В этот момент появилась фоновая музыка. Я услышал только первые четыре ноты и внезапно обнаружил себя в слезах, рыдающим так сильно, как никогда. Этот плач, казалось, исходил из такой глубины внутри меня, что всего меня сокрушило от боли. Я думал, что схожу с ума. Затем, очень постепенно, я начал обращать внимание на музыку снова. Играла виолончель с оркестром, это была медленная часть, казавшаяся знакомой, но я не мог точно вспомнить, откуда она. Затем для меня начало проясняться, что это может быть часть из виолончельного концерта Дворжака. Я только что купил запись концерта, но не успел еще ее прослушать. Поэтому, когда почувствовал, что уже вполне пришел в себя, я поставил проигрывать медленную часть. И там были эти четыре ноты, которые я слышал как раз перед тем, как заплакал: первые ноты медленной части.

На протяжении нескольких лет я вспоминал этот случай как исключительный пример вневременности бессознательного, и той незамедлительности, с которой бессознательное может вспомнить и установить связи. Только четыре ноты соединили меня с концертом, на котором я чувствовал такой душевный подъем: ноты, которые до этого я слышал только однажды. И я подумал, что мой плач связан с разрушением того опыта, который был внезапно разбит настолько отличающейся музыкой на вечеринке.

Годы спустя, когда, в конечном итоге, я был в анализе, я начал воспринимать эту последовательность по-другому. Мой аналитик просто спросил меня: «О чем была эта программа?» Я рассказал ему тогда, что она была об организации помощи детям, и я описал все, что говорил выше об этой телепередаче. Он просто выбрал одну деталь из этого: «Итак, это было о ребенке, которого передали в руки новой няне». Он не должен был говорить больше ничего, чтобы я немедленно осознал очевидную связь с моим собственным ранним опытом. Интересно, что до этого я не позволял себе видеть эту столь очевидную связь. Меня также передавали от одной няни к другой в первые годы жизни. Семейная история гласит, что я обычно был настолько трудным ребенком с каждой из них, что ни одна няня не оставалась больше, чем на год, а то и меньше. Итак, мой опыт привязанности часто разрушался. Не удивительно, что я обнаружил себя плачущим, когда мне напомнили об этом и телепередача, и эмоциональное переживание от концерта, которое также было резко прервано.

Со временем я пришел к выводу, что осознание этой связи произошло в то время, когда у меня сформировались прочные отношения (я имею ввиду в моем анализе). Это дало мне возможность чувствовать себя в достаточной безопасности для того, чтобы разрешить себе начать осознавать и другое значение, уходящее далеко за пределы музыки. Несколько лет позже я пришел к пониманию еще более глубокого уровня моего плача, который происходил из периода, когда еще не было никаких нянь. Моей первой привязанностью (конечно же) была мама, которую я, казалось, потерял так внезапно, когда меня передали попечению серии разных нянь. Возможно, самый ранний период времени с моей матерью казался «музыкой только для меня», которую я как будто потерял, внезапно и травматично, может быть навсегда. Так что плач, в самой своей глубине, проистекал из того времени, которое находилось полностью за пределами сознательной памяти.

Решение обучаться психотерапии: дальнейшее укрепление или возврат к послушанию?

Я начал свою первую терапию в состоянии кризиса; у меня была серьезная депрессия, я не видел смысла и цели в моей жизни – отчаяние, которое тянулось несколько лет в той терапии. Поэтому для меня казалось очень важным, когда мой терапевт того времени прерывала следующий поток моих самообвинений замечанием, что я, кажется, не осознаю своей одаренности. «Какой?»- резко отвечал я. Тогда она старалась убедить меня в том, что я, по ее мнению, могу стать «одаренным терапевтом», если позволю себе обучаться. Я естественно был польщен и, в конце концов, подумал: «Почему бы и не начать тренинг?» Это было лучше, чем вовсе не иметь никакой цели в жизни.

Итак, я начал психотерапевтическое обучение, но я откладывал начало своей практической работы (ведение терапевтического случая) до завершения трех лет теоретического обучения. Никто не понимал, почему я не начинаю работу, не понимал также и я. Мое объяснение того времени сводилось к тому, что у меня нет комнаты для консультаций. Но я также и не торопился найти ее или договорится о комнате для себя и использовать ее для консультаций.

После такой длительной задержки я начал, в конце концов, принимать пациентов. Спустя какое-то время, всем им, казалось, становилось лучше. Но у меня было нелегкое чувство обмана; чувство, которое становилось еще более серьезным, когда я замечал на клинических семинарах, что другие терапевты говорят о «работе с негативным переносом», тогда как мои пациенты, казалось, воспринимали меня только положительно.

Со временем я начал понимать, что мои пациенты добивались улучшения, чтобы доставить мне удовольствие. Затем мне открылось, что они, должно быть, ведут себя в своей терапии со мной во многом таким же образом, как я вел себя со своим терапевтом. Я начал обучение, чтобы порадовать ее, так как решение об обучении исходило на самом деле не от меня. Поэтому то, что поначалу казалось моим ответом на укрепление моего потенциала, как это было с директором школы, могло быть уступчивостью по отношению к чьему-либо льстивому взгляду в отношении меня. Ретроспективно, моя терапия стала восприниматься чем-то не более чем «анализом фальшивого Я». Она не была радикально направлена на (исследование) того, что оставалось неосознанным, не уделяла внимание моему глубинному Я или моему самообвинению. Нет ничего удивительного в том, что я чувствовал себя обманщиком как терапевт.

Это прояснилось для меня самым драматическим образом. В один из уикендов я принимал участие во встрече с некоторыми моими коллегами – гештальт - психотерапевтами. Среди них была и мой бывший терапевт, которая в одном из упражнений решила проработать взаимоотношения с другой коллегой (Г-жой А), также присутствовавшей здесь. Следуя гештальт - процедуре, г-жу А. пригласили дать ответы самой себе на то, что говорилось ей из «пустого кресла». В процессе последовавшего обмена горячими высказываниями, моя терапевт разразилась слезами и призналась, что не может справляться с открытой злостью или агрессией.

Мне посчастливилось встретить моего бывшего терапевта на обратном пути после гештальт- сессии, и я сказал ей: «Я взволнован тем, что случилось здесь между вами и г-жой А.» Но это было также и очень полезным. Это помогло мне понять, почему я никогда не мог сердиться на вас». На что она ответила: «А много ли было такого, на что нужно было сердиться?»

Этот ответ направил меня в анализ. Поскольку показал мне так, что я не мог этого не увидеть, что на протяжении моей достаточно продолжительной терапии я никогда не мог свободно развить негативный перенос с моим терапевтом. Любой гнев, направленный на нее, даже если это был переносный гнев, казалось, всегда воспринимался ею лично (на свой счет), и как нечто такое, что она не могла вынести. Мой терапевт всегда переводила его от себя на кого-то другого вне консультационной комнаты. Результатом было то, что мое восприятие своего гнева как слишком сильного для одного человека, казалось, получало регулярное подтверждение. Не удивительно, что я никогда не мог принять гнев своих пациентов, даже переносный. Не удивительно также, что мои пациенты были способны проявлять только улучшение, чтобы порадовать меня.

Я был теперь перед лицом нового кризиса. Я мог видеть теперь веские причины, почему я чувствовал себя обманывающим терапевтом. Возможно, я должен был прекратить работать терапевтом. Поэтому я начал искать самого лучшего терапевта, которого только мог найти. Я хотел, чтобы он помог бы мне прекратить работать терапевтом, в надежде не причинять в дальнейшем вреда моим пациентам. Либо чтобы он помог мне восполнить недостаток моей предыдущей терапии, чтобы я мог более искренно работать с моими пациентами.

Из этой возобновленной аналитической работы выросло мое окончательное решение обучаться психоанализу, решение, которое на этот раз пришло по настоящему из глубины моего Я. И анализ так отличался от моей предыдущей терапии! В частности, я получил реальную возможность вести себя соответственно своим чувствам, мне посчастливилось обнаружить, что я был с человеком, который способен схватить все, чем бы я не «запустил» в него в процессе. Было действительно много агрессии, связанной с моим внутренним миром, и мой терапевт был готов представлять любого, по отношению к которому я испытывал наибольшую агрессию в данное время. Он мог принять это с необходимой частотой, не прибегая к защитам или отводу агрессии от себя. Он мог бы принять мой гнев даже в тех случаях, если бы он был адресован только ему, не переводя его на других. Только очень постепенно в работе возникло измерение переноса как также значимое. В этом смысле моя агрессия рассматривалась скорее как нечто, что должно выжить прямо в отношении к нему, а не трактовалась поспешно только как перенос, или нечто, что вовсе не могло родиться (как с моим предыдущим терапевтом).

Ни одна из моих более важных клинических работ не была бы возможна, если бы я не извлек пользы из этого, совершенно иного опыта. И тогда я начал понимать, насколько неадекватной была категория «корректирующего эмоционального опыты».

Человек, который представляет себя «лучшим, чем» кто-то другой, кто воспринимался «плохим» в прошлом пациента, не изменит ничего в этом раннем опыте. Вместо этого так называемый корректирующий опыт скорее укрепит внутреннее ощущение, что чувства, принадлежащие негативному раннему опыту, чрезмерны. Поэтому, несмотря на важность некоторого укрепления, возможного в соответствующем месте, и этим местом может быть и анализ, я пришел к осознанию опасных тенденций корректирующего эмоционального опыта к смещению того, что должно быть принято. Объективные эффекты плохого опыта действительно нужно допустить в аналитический процесс, а не держать их вне него.

Этот более поздний опыт в моем анализе также подчеркнул важность повторного обращения к плохому поведению, которое я решил подавить, желая быть достойным доверия директора школы. Было необходимо по настоящему в него погрузиться и быть понятым. Недостаточно, следовательно, простого убеждения, вне этого погружения, как это делал директор школы или соблазнения вне этого, как делала мой первый терапевт. Часто такое поведение «быть трудным ребенком» содержит какое-то важное сообщение, что было упущено ранее.

Быть «лучшей» матерью

Есть и другой способ, с помощью которого стремление быть «лучше, чем» может причинять вред.

Когда у нас с женой появился первенец, я старался во что бы то ни стало быть вовлеченным в процесс и помогать всем, чем только мог. Но я должен был многому научиться тогда, в частности тому, что помогает, а что нет. Однажды, и я до сих пор вспоминаю этот случай с грустью, наш ребенок плакал, требуя, чтобы ее покормили. Обычно мы были готовы к этому, подогревая бутылочку к тому времени, когда она собиралась проснуться. Но в этот раз моя жена была изнурена за целый день, пока я был на работе, и бутылочка все еще стояла в холодильнике, ее еще нужно было разогревать. Я помню, что несправедливо раскритиковал жену за это, и она ответила с понятным раздражением: «Если ты думаешь, что ты такая хорошая мать, тогда иди и сделай это».

Начнем с того, что я так и поступил, нагрел бутылочку и взял на руки теперь уже очень расстроенную девочку, чтобы покормить ее. Я помню, что жена тогда прокомментировала это так: «Если ты думаешь, что ты такая прекрасная мать, почему ты не взял ее на руки, прежде чем делать все это?».

Я тотчас понял, что совершил нечто ужасное. Я стал между маленькой дочерью и ее мамой, будто предлагая себя как «лучшую» мать. Во вспышке озарения, я увидел, насколько это может быть деструктивным. Единственный способ восстановить положение дел между дочкой и ее настоящей матерью, который я мог увидеть в тот момент, это отступиться от любой идеи быть лучшей матерью. Я помню, как положил девочку назад в кроватку и поставил бутылочку на стол позади нее. Я тогда ретировался, оставив ребенка выражать протест своим собственным способом, что она, конечно и делала. Моя жена затем взяла ее на руки, успокоила и покормила, в сердцах сказав мне: «Как ты мог такое сделать? Как ты мог ее оставить вот так?»

Наша дочь определенно не испытала ничего хорошего, когда отец положил ее в кроватку и оставил там плакать. В этом, однако, мог быть и важный сдвиг от моего представления себя как лучшей матери к доступности понимания своей плохой стороны, которая оставила ее плакать. Моя жена, таким образом, могла быть человеком, который может спасти ребенка от нерадивого (на тот момент) отца в большей степени, чем женой, фиксированной на моей нерадивости. Это также могло быть началом лучшего баланса между нами в нашей общей заботе о дочери.

В дополнение, этот опыт помог мне отметить, насколько разрушительным он может быть в другой ситуации, когда происходит соперничество в том, кто лучше заботится, будь то отношения между родителями, проявляющие заботу о своем ребенке, или между любыми другими людьми, оказывающими поддержку какому-либо человеку. Этот инсайт последовательно привел меня к концепции Винникота о воспитательной триаде, согласно которой мать нуждается в поддержке своей материнской позиции по отношению к своему ребенку. Вместо этого, мы слишком часто сталкиваемся с тем, что мать упрекают в том, что она делает что-то или все неправильно, показывая насколько лучше можно было бы это сделать.

В обучении аналитиков и терапевтов мы также исследуем, насколько важной является супервизорская триада, в которой супервизор поддерживает терапевта так, как терапевт поддерживает своего пациента. Вместо этого мы иногда видим, как супервизор разрушает супервизию, даже пытается руководить лечением пациента в такой манере, что супервизия сводится к виртуальным посланиям между пациентом и супервизором.

Обучаясь из клинической практики

В анализе мы получаем очень много помимо инсайта, в частности изучая опыт взаимоотношений пациента. Однако это может пониматься неправильно, и последствия этого также упускаются из виду.

По мере удаления от концепции Александера, я начал чувствовать сомнения в отношении любого сознательного корректирующего использования аналитических взаимоотношений. Такое использование также граничит с манипулятивностью, не приносит пациенту видимого улучшения, которое если и есть, то непродолжительно, как при харизматическом исцелении. Но мы не должны впадать в другую крайность – пребывать в неизменном состоянии, или думать, что мы можем оставаться неизменными, как аналитик с лицом игрока в покер, который не обнаруживает ни единого признака эмоциональной заинтересованности пациентом.

Бессознательная реактивность

В моей клинической практике меня обычно поражало то, как часто мы, аналитики, оказываемся втянутыми в такие отношения с конкретным пациентом, которые имеют непосредственное отношение к его личной истории и незавершенным делам из его прошлого.

К примеру, вместо поддержания способности к свободно парящему реагированию, о которой писал Сандлер (1976), мы создаем помехи этому, вследствие неуместной заботы о технической корректности. В таком случае мы можем обнаружить, что наше отношение к пациенту действительно чуждо нам, и это может не только озадачить нас, но иногда даже вызывать обеспокоенность или тревогу о том, что где-то мы самым серьезным образом ошиблись.

Конечно, мы стараемся не допускать ухудшения у наших пациентов. Но когда нам кажется что это происходит, мы стараемся обнаружить в себе признаки контрпереноса, который, возможно, повлиял на это. Но за пределами контрпереносных отношений мы иногда можем обнаружить себя втянутыми в бессознательную ролевую реактивность, которую Сандлер описывает в цитируемой выше статье. Затем мы видим, что кажется «стали» некоторыми версиями главных объектных отношений во внутреннем мире пациента. Пациент может начать прорабатывать вместе с нами те аспекты взаимоотношений, которые по-прежнему остаются для него беспокоящими или неразрешенными.

Мы также можем быть втянутыми в отношение к пациенту способом, похожим на описанный Александером, когда в аналитических отношениях всплывает нечто, что может само по себе иметь прямые терапевтические последствия для пациента.

Но ключевое различие заключается в том, как мы достигаем этого. Иногда мы достигаем этого способом, который определяется бессознательным пациента, и нашим часто неосознаваемым ответом на это в большей мере, чем нашим собственным хорошо обдуманным выбором. Не так уж редко мы можем обнаружить, что начинаем вести себя как некая версия плохого объекта из внутреннего мира пациента.

В другой раз, мы можем обнаружить себя втянутыми в отношение к пациенту способом, который является для пациента достаточно новым. Но когда мы имеем дело с серьезной депривацией, или даже с дефицитом у пациента, мы можем увидеть, что пациент отнюдь не всегда с признательностьюотвечает на это новое поведение.

В дополнение к этому, мы можем также обнаружить пациентов, своеобразно переживающих свой хороший опыт в отношениях с аналитиком, что, как мне кажется, является их ответом на боль, причиненную контрастом при сравнении. Это может быть связано с началом понимания пациентом того, что нечто было серьезно упущено в его /ее прошлом, и теперь это видится более отчетливо, чем раньше. Пациент может испортить некий хороший опыт с аналитиком, что не всегда, я думаю, связано с завистью. Это может быть также способом бессознательного поиска уменьшения этой боли, связанной с контрастом, с помощью стирания различий, поиска в связи с этим притупления осознания того, что раньше было болезненно упущено для пациента.

Теперь, будучи втянутыми, в отношения с пациентом различными способами, мы можем также обнаружить, что начинаем вести себя в соответствии с некоторыми аспектами, которые были наиболее травматичны в прошлом пациента. В таких случаях мы легко можем увидеть, что были использованы пациентом для репрезентации некоторых ключевых фигур, которых, возможно, в наибольшей степени им не хватало тогда, во время травмы. Наиболее удивительным является то, что пациенты могут найти облегчение в своих самых сильных чувствах и фантазиях, которые их прежде так крепко удерживали в связи с травмой, прорабатывая их в отношениях с аналитиком; но это возможно только в том случае, если аналитик может адекватно справиться с происходящим.

Мы часто видим, что ключевые фигуры из прошлого пациента  в некотором роде были не способны быть по настоящему доступными для чувств, которые испытывал пациент в критические периоды. И мы обнаруживаем, что пациент начинает испытывать облегчение не только с помощью инсайтов; он может нуждаться в отношениях с аналитиком, способным видеть сквозь них (эти отношения), которые выдерживают такое использование, без (как часто говорил Винникотт) коллапса и возмездия.

В таких случаях мы встречаем много того, что выходит за пределы достижения инсайта. И я не думаю, что существуют какие-то другие пути подготовки к появлению этого, чем нахождение нашего пути вместе с пациентом, помогая ему, насколько возможно, инсайтами, которые мы находим в психоаналитическом понимании. Но для ключевых периодов анализа, я думаю, функция инсайта заключается преимущественно в том, чтобы поддерживать аналитика в этом опыте, пока аналитик поддерживает в нем пациента.

Еще одна область исследования, на которую я обратил внимание в моей работе с пациентами: для некоторых оказывается очень важным, чтобы мы разрешали им интерпретировать. Пациенты очень часто имеют свои собственные инсайты, которые не были адекватно оценены другими раньше, и это особенно справедливо для пациентов, которые были наблюдательными детьми. Часто случалось так, что родители и другие взрослые были напуганы детским сверхъестественным восприятием личной правды, которую они предпочитали бы оставить неизвестной для других и даже для себя. Эти пациенты возможно так же сильно нуждаются в аналитике, который может выдержать их инсайты об аналитике, так же, как и о себе, как и иметь богатого инсайтами аналитика.

В завершение хочу сказать, что пришел к теме моей первой книги «Обучаясь у пациента» практически случайно. Но однажды эта фраза пришла мне на ум и уже не оставляла, хотя у меня не было намерения писать книгу в то время. Размышляя об этом, я пришел к осознанию, что она описывает многое из предыдущих двадцати лет моей профессиональной жизни, на протяжении которых я так многому научился у своих пациентов.

Но еще более важно, что я пришел к пониманию того, что подлинная природа аналитических отношений проявляется по мере того, как каждый пациент вырастает из этого обучения. Это очень сходно с тем, как мать учится быть особенной матерью для каждого своего ребенка, именно такой, в которой нуждается ее ребенок на каждой стадии своего развития. Я верю, что мы также можем позволить себе учиться у наших пациентов таким динамическим способом, при помощи которого мы сможем намного больше приблизиться к аналитику, в котором нуждаются наши пациенты на разных стадиях любого анализа. Этот путь может значительно отличаться в работе с разными пациентами, он может также отличаться от опыта наших коллег. Но именно в этом, я убежден, заключается подлинная суть рискованного аналитического начинания.

Перевод. Е. Ничик 
Научная редакция Т. Пушкаревой

ПРИМЕЧАНИЯ:

^*) Casement P. Learning from Life. Psychoanalytic Inquiry, volume 22 number 4, 519-533.