Примечание: Эта статья была представлена на заседании Российского психоаналитического общества 28 октября 2023 года.

Отправной точкой для написания статьи послужило прочтение работы Зигмунда Фрейда «Достоевский и отцеубийство» (Фрейд, 1928/2004). Эта интересная и богатая с точки зрения психоаналитических концепций статья в то же время удивляет странным подходом автора к анализу характера великого русского писателя — Федора Михайловича Достоевского. З. Фрейд, в частности, пишет, что восхищается писательским мастерством писателя, но нелестно отзывается о личности Ф. М. Достоевского. Приведем важный фрагмент из начала статьи:

«Неоднозначная личность Достоевского может рассматриваться нами с нескольких сторон: писатель, невротик, мыслитель-этик, грешник. Теперь попробуем разобраться в этой многосложности, невольно нас смущающей.

Как писатель Достоевский естественно наименее спорен. Его имя смело можно поставить в одном ряду с именем Уильяма Шекспира. А «Братья Карамазовы» — величайший из всех когда-либо написанных романов. Если же говорить о «Легенде о великом инквизиторе», то, бесспорно, это одно из высочайших достижений мировой литературы, значение которой невозможно переоценить. Так что перед проблемой писательского творчества, к моему глубокому сожалению, психоанализу ничего не остается, кроме как сложить оружие.

Однако как моралист Достоевский уязвим. Представляя писателя высоконравственным человеком лишь на том основании, что высшего нравственного совершенства достигает только тот, кто уже пережил греховность в ее глубочайших проявлениях, мы совершенно не обращаем внимания на одно немаловажное соображение. Ведь нравственным можно считать только человека, реагирующего на искушение, испытываемое внутренне, при этом не поддаваясь этому искушению. Легко упрекнуть того, кто попеременно грешит, а потом, раскаиваясь, ставит перед собой высокие нравственные цели в том, что жизнь свою он строит слишком удобно. Он не выполняет приоритетного принципа абсолютной нравственности — необходимого полного отречения, ведь нравственный образ жизни — в интересах практически всего человечества. Такой человек напоминает нам варваров эпохи переселения народов, убивающих сотни невинных и затем каявшихся. Таким образом, покаяние воспринималось ими как своеобразное отпущение грехов, которое расчищало им путь для новых, более кровавых убийств. Точно так же поступал русский царь Иван Грозный, можно сказать, что подобная сделка с совестью — это типичная черта русского характера. Что касается конечного итога нравственной борьбы Достоевского, то он бесславен. После долгой борьбы не на жизнь, а на смерть во имя примирения низменных желаний индивида с требованиями общества он неуклонно регрессирует и идет к подчинению духовному и мирскому авторитету — к поклонению христианскому богу и царю-батюшке, стремится к мелкодушному великорусскому национализму. … Достоевский не воспользовался возможностью стать учителем человечества и его освободителем и встал в ряды его тюремщиков. Можно с уверенностью сказать, что культура будущего будет ему обязана немногим. Скорее всего, здесь сказался его невроз, приведший к неизбежной неудаче. Ему был открыт другой путь — служения по силе постижения и любви к людям — апостольский… Из-за чего же так велик соблазн причислить Достоевского к сонму преступников? Ответ напрашивается сам собой из-за выбора им своих персонажей: в массе своей это эгоцентрические личности, убийцы, насильники, что ясно свидетельствует о существовании таких склонностей в его собственном внутреннем мире…» (Фрейд, 2004, с. 109).

В этой работе я бы хотела оставить в стороне попытки психоаналитического исследования личности Ф. М. Достоевского, так как это представляется крайне затруднительным (ввиду отсутствия достоверно подтвержденных всех биографических данных), а также не совсем понятным и с этической точки зрения. Формулировки в тексте З. Фрейда удивительны, начиная с самого названия статьи и заканчивая фразами «присоединился к тюремщикам», «культура будущего будет немногим ему обязана», а также «соблазном» причислить человека к преступникам без каких-либо значимых фактов, подтверждающих это предположение.

Моя задача — сконцентрироваться на сложном и многогранном творчестве Ф. М. Достоевского (но не на его личности), а также сопоставить описание писателем литературных персонажей с важными психоаналитическими концепциями, посвященными анализу депрессивных расстройств и посттравматических стрессовых состояний.

Интересно, что работа, посвященная Ф. М. Достоевскому, написана З. Фрейдом в 1928 году. Примерно в эти же годы им написаны работы «Будущее одной иллюзии» (Фрейд, 1927/2007) и «Недовольство культурой» (Фрейд, 1929/2007). Обе эти работы посвящены теме осмысления влияния религии и культуры на человеческую психику. Ф. М. Достоевский также много размышлял о значимости и роли религии, эта тема волновала его всю жизнь и особенно в зрелые годы. В частности, эта тема глубоко представлена в его романе «Идиот» (Достоевский, 2023).

В работе «Недовольство культурой» (Фрейд, 2007) З. Фрейд обосновывает мысли о том, что культурные запреты, насаждаемые обществом (и в том числе религия), делают человека во многом несвободным и несчастным. В частности, «культурный» человек не может свободно проявлять свои сексуальные и агрессивные влечения. Автор пишет, что культурное сообщество контролирует сексуальность, вводит запрет на инцест, а выбор объекта определяет человеком противоположного пола, ограничивая другие естественные склонности. Общество правильно ограничивает детскую сексуальность, иначе в дальнейшем могут возникнуть трудности с контролем над сексуальностью взрослых. Но общество идет очень далеко, отрицая, что вообще есть детская сексуальность, постулирует З. Фрейд. Здесь будет уместно привести несколько цитат из этой работы. Говоря о культуре, автор пишет:

«Психологически совершенно оправданно, что она начинает с осуждения проявления детской сексуальной жизни, ибо запруживание сексуальных прихотей взрослых не имеет никаких перспектив, если не была проведена подготовительная работа в детстве. Нельзя оправдать только то, что культурное общество зашло так далеко, что даже отрицает эти легко доказуемые, более того — бросающиеся в глаза, феномены. Выбор объекта у половозрелого индивида ограничивается лицами противоположного пола, большинство внегенитальных удовлетворений запрещаются как перверсии. Требование одинаковой для всех сексуальной жизни, выраженное в этих запретах, пренебрегает различиями во врожденной и приобретенной сексуальной конституции людей, лишает значительное их число сексуального наслаждения и, таким образом, становится источником серьезной несправедливости (Фрейд, 2007, с. 234).

И далее здесь же:

«Со стороны культуры тенденция к ограничению сексуальной жизни проявляется не менее отчетливо, чем другая ее тенденция по расширению культурного круга. Уже первая фаза культуры, фаза тотемизма, приносит с собой запрет на инцестуозный выбор объекта, возможно сильнее всего за все времена изувечивший любовную жизнь человека. Посредством табу, закона и обычая устанавливаются дальнейшие ограничения, касающиеся как мужчин, так и женщин. Не все культуры заходят в этом одинаково далеко, хозяйственная структура общества влияет также на степень остающейся сексуальной свободы… Апогей такого развития обнаруживает наша западноевропейская культура» (Фрейд, 2007, с. 234).

Таким образом, З. Фрейд считал (это в 1928 году!), что западноевропейская культура является самой жесткой в плане контроля и запретов на сексуальные влечения. Высказывания по поводу правомерности или неправомерности запрета «инцестуозного выбора объекта» (кровосмешения) далее З. Фрейдом в этой статье не разворачиваются. Автор затем сосредотачивается на анализе проблем, связанных с агрессивностью в человеческих сообществах.

В работе «Будущее одной иллюзии» (Фрейд, 2007) З. Фрейд рассматривает религию как один из вариантов иллюзий, как то, во что хочется верить, как, например, в загробную жизнь, всемогущество богов, справедливость и т. д. «Для иллюзии остается характерным происхождение из человеческих желаний» (Фрейд, 2007, с. 165). Также он обосновывает мысль о том, что религия является продуктом детского, инфантильного восприятия, надеждой на защиту и покровительство отцовской фигуры и своего рода неврозом, распространившимся на общество. В целом взгляд Фрейда на религию в этой статье крайне негативный, он считает, что религия тормозит развитие мышления и психики в целом. Что касается нравственности, то в этой работе З. Фрейд пишет, что «во все времена безнравственность находила в религии не меньшую опору, чем нравственность» (Фрейд, 2007, с. 172), и далее описывает безнравственное и непоследовательное поведение священнослужителей, сопровождающее развитие религиозного мировоззрения на протяжении всей истории его становления. Складывается впечатление, словно религия и церковь в этой статье З. Фрейда не разделены, составляют единое целое, и поэтому отношение к ним одинаковое. Кроме того, возникает предположение, что З. Фрейд переносит на Ф. М. Достоевского свое отношение к священнослужителям, когда так же осуждает его за непоследовательность в исполнении высоких моральных требований. Но Ф. М. Достоевский не был ни священнослужителем, ни моралистом, он был выдающимся писателем и в чем-то обычным человеком, имеющим свои политические и религиозные взгляды, свои внутренние конфликты, а также свою очень сложную, полную испытаний судьбу. Известно, например, что он пережил смерть двоих детей, ссылку на каторгу, имитацию смертной казни и т. д. Несмотря на такие тяжелые испытания, он не «сломался», сумел сохранить свой писательский дар.

В вышеупомянутой работе «Достоевский и отцеубийство» (Фрейд, 2004) З. Фрейд высоко оценивает роман «Братья Карамазовы» (Достоевский, 2023) и далее в этой статье анализирует содержание романа с точки зрения блестящей иллюстрации эдипальных конфликтов.

Но не менее интересным, на мой взгляд, представляется анализ и других работ из творческого наследия писателя, например исследование содержания его знаменитого романа «Идиот». Этот роман настолько богат описанием глубинных сторон психики героев, настолько сложен с точки зрения развития основной сюжетной линии, что, безусловно, одной статьи будет слишком мало для его подробного исследования. Поэтому ограничимся анализом лишь главных героев и самых основных событий.

Работа над романом началась Ф. М. Достоевским в 1867 году и была закончена в 1868-1869 гг. Первоначальный замысел романа, по мнению некоторых исследователей (Мочульский, 1947), строился вокруг реальной истории, произошедшей в России в это время. А именно — истории из жизни девочки-подростка — Ольги Умецкой. Девочка подожгла дом из-за жестокого отношения родителей, был проведен ряд судебных заседаний в связи с этими событиями, родителям вынесли порицание.

Интересно также, что писатель работал над романом в непростой период своей жизни, в это время он женился во второй раз, его женой стала Анна Сниткина, стенографистка, помогавшая в написании романа «Игрок» (Достоевский, 2023). Важно, что жена его в это время была беременна и вела дневник, в котором в том числе вспоминает и об истории написания романа «Идиот» (Достоевская, 1993). Молодожены решили, что, если родится девочка, они назовут ее Соней, а если мальчик — то Мишей (имя отца Достоевского) (Достоевская, 1993).

Таким образом, это был период ожидания рождения первого ребенка Ф. М. Достоевского, что, несомненно, было очень важным событием в его внутреннем мире и, по моему мнению, не могло не сказаться на творчестве писателя. Возможно, именно этот факт дал толчок Ф. М. Достоевскому к его наблюдению за детьми и размышлениям о часто встречающейся жестокости в воспитании детей, которая, в частности, нашла выражение в известном деле об Ольге Умецкой.

Но первоначальная версия романа, по мнению литературоведов (Мочульский, 1947), не получила развития. Ф. М. Достоевский поменял замысел: ему пришла идея нарисовать образ идеального, абсолютно хорошего человека, обладающего высокими моральными качествами. Он обращается в своих размышлениях к роману Сервантеса «Дон Кихот» — произведению, которым он искренне восхищался. В одной из глав романа главный герой, князь Мышкин, вызывает ассоциацию у Аглаи Епанчиной с Дон Кихотом — «рыцарем печального образа».

В то же время сам Ф. М. Достоевский при обсуждении замысла романа называет Мышкина «князь Христос» (Достоевская, 1993) и через его поведение и мировоззрение пытается донести основы христианской любви. Он показывает главного героя как человека, никогда не обманывающего, полного сострадания к людям, спешащего им на помощь, щедрого, отрицающего корысть, зависть и мщение. Остальные герои словно бы воплощают и реализуют все основные смертные грехи — алчность, зависть, прелюбодеяние, гордыню, гнев и т. д.

Когда у Мышкина в начале романа спрашивают, любил ли он, он отвечает, что был счастлив иначе, и рассказывает, как он помогал бедной девушке, которую преследовала толпа обывателей за ее грешную историю — сексуальную связь вне замужества. Девушку звали Мари — как Марию в библейской истории.

Итак, по замыслу романа князь Мышкин должен был служить идее развития линии исключительно положительного героя. Прототипами для главного героя, помимо литературных и библейских персонажей, возможно, также послужили друзья Ф. М. Достоевского, которых он высоко ценил и на которых даже хотел быть похожим. Автор вложил и некоторые свои черты в образ главного героя: например, пишет, что князь страдает от эпилепсии.

На мой взгляд, по мере написания романа задача представить читателю портрет идеально положительного человека становилась для Ф. М. Достоевского все сложнее и сложнее. Образ главного героя становится противоречивым. С одной стороны, он наивный и бесхитростный, доверчивый, как ребенок, с другой — словно бы видит гораздо глубже других. Так, например, князь сразу разглядел потенциального убийцу в Рогожине, а также понял, что Настасья Филипповна пережила тяжелейшие страдания, и увидел в ней скрытую психотическую часть. Он и сам говорит о себе, что в душе ребенок, но одновременно чувствует себя как будто выше других, мудрее, «философом, который мысль имеет поучать» (Достоевский, 2023, с. 63).

По мере развития сюжета князь Мышкин вступает в активное взаимодействие с несколькими основными героями романа — Парфеном Рогожиным, Настасьей Филипповной и Аглаей Епанчиной — своей будущей невестой. Парфен Рогожин представляется антиподом главного героя, его полной противоположностью. Это натура страстная, одержимая влечениями — как сексуальными, так и агрессивными. Человек в образе Рогожина способен даже на преступление — убийство, если кто-то становится поперек его желаний. В то же время нельзя не заметить, по моему мнению, что интуиция Ф. М. Достоевского словно бы соединяет Мышкина и Рогожина в один образ, состоящий из двух полярностей. В одном из эпизодов романа они даже обмениваются крестами, словно бы между ними есть какая-то особая, не замеченная другими, общность. Князь Мышкин как будто хочет символически покрестить Парфена Рогожина, защитить от убийственных желаний, но терпит фиаско: Рогожин пытается совершить убийство сначала самого князя, а затем реально убивает свою невесту — Настасью Филипповну.

Настасья Филипповна представляет собой не менее сложную натуру. В процессе общения с ней Мышкин поражен ее красотой, но также сразу улавливает, что она очень страдала, и далее по сюжету романа узнает, что прекрасная незнакомка пострадала от сексуального злоупотребления. Потеряв родителей, в раннем возрасте она была отдана на воспитание опекуну, который воспользовался беззащитностью девушки и начиная с подросткового возраста вступил с ней в продолжительную сексуальную связь.

Четвертый основной персонаж романа — Аглая Епанчина — девушка из богатой семьи. Она относится к Мышкину противоречиво, сначала не принимает его, насмехается над ним и его дразнит, но со временем очень проникается его отношением к жизни, видит в нем спасителя от душной обывательской атмосферы в своей родительской семье, надеется через отношения с Мышкиным стать полезной для общества, обрести смысл жизни.

Из этих главных героев образуются два любовных треугольника. Первый — Мышкин, Рогожин и Настасья Филипповна, второй — Настасья Филипповна, Аглая Епанчина и князь Мышкин. В первом треугольнике разыгрывается соревнование между Мышкиным и Рогожиным за обладание Настасьей Филипповной, а во втором, соответственно, — конкуренция между Аглаей Епанчиной и Настасьей Филипповной за любовь и расположение князя Мышкина.

Это можно увидеть так, что Ф. М. Достоевский готовит испытание для главного героя, погружая изначально идеально положительного персонажа в пучину человеческих страстей. В том числе, говоря психоаналитическим языком, ставит главного героя в символическую эдипальную ситуацию (любовный треугольник, активно задействующий бессознательный фантазм о «первичной сцене»). Как известно, роман заканчивается печально. Брак Мышкина с Аглаей расторгнут, Рогожин убивает Настасью Филипповну, а сам князь сходит с ума и возвращается на лечение в швейцарскую клинику. Символическая эдипальная ситуация, или любовный треугольник, не может никого оставить идеально хорошим. Согласно З. Фрейду, как он предполагает также и в вышеупомянутой статье о Ф. М. Достоевском, конкурентные отношения всегда становятся основным источником тяжелейшей вины и страданий, жестокости, связанных с ревностью и злобой (Фрейд, 2004). Следует добавить, что прообраз эдипальной ситуации возникает в психике очень рано, гораздо раньше классического эдипова комплекса, и активно влияет на последующую взрослую жизнь каждого человека (Бриттон, 2006).

Настасья Филипповна оказывается участницей сразу двух любовных треугольников, остановимся на ее портрете более подробно. Ф. М. Достоевский обрисовывает сцену за сценой жизнь этой героини и через это жизнеописание привлекает внимание читателя к травме, связанной с сексуальным абьюзом. Богатый помещик (Тоцкий) после смерти родителей помещает девушку в свою новую усадьбу, приставляет учителей для образования, а потом с подросткового возраста использует девушку для сексуального удовлетворения. К его удивлению, после окончания этой истории, затянувшейся на несколько лет, девушка едет за ним в Петербург и начинает своим поведением мстить ему, прямо заявляя, что будет способствовать разрушению его брака, если он захочет жениться. Тоцкий пытается выдать ее замуж и даже предлагает жениху большие деньги, но сделке не суждено состояться. Героиня чувствует себя «вещью», которую продают, и устраивает грандиозный скандал с попыткой сжечь деньги в камине. Мышкин преисполнен сочувствия к героине и уверяет, что она не виновата, защищает ее, предлагает спасти ее честное имя и даже готов жениться. Впоследствии он больше выходит в роль, как мне кажется, своеобразного психотерапевта, интуитивно чувствует, что психика героини тяжело расстроена, хочет отправить ее на лечение за границу.

Настасья Филипповна одержима идеями о собственной сексуальной развращенности и тяжелейшим чувством вины. Тоцкий на самом деле нарушил закон, который тогда уже существовал в России об использовании несовершеннолетних, но общество в романе словно бы закрывает на это глаза. Сам Тоцкий не испытывает настоящей вины по этому поводу. Он неоднократно заявляет, что героиня ему мстит, но он не понимает почему (Достоевский, 2023).

Шандор Ференци, венгерский психоаналитик, ученик и последователь З. Фрейда, написал в 1933 году блестящую работу — «Путаница языков взрослого и ребенка. Язык нежности и страсти» (Ференци, 2009), посвященную травме жестокого обращения с детьми, в том числе и травме, связанной с сексуальным использованием. Он пишет, что ребенок может фантазировать о том, чтобы занять место кого-то из родителей и образовать пару с другим взрослым, это фантазии сексуального содержания, но эти фантазии должны остаться на уровне нежности, а не быть реализованы в действительности.

Если же происходит реальная сексуальная связь, в последующей жизни ребенок, а затем и взрослый может столкнуться с целым рядом психологических нарушений, которые мы потом можем наблюдать в том числе и в нашей клинической практике. К ним относятся: фиксация на мстительных желаниях, мазохистическое поведение, преследующие чувства вины и стыда, суицидальные и другие саморазрушительные поступки, неосознанный страх перед сексуальной близостью, который может существовать вместе с демонстративно соблазняющим поведением, хроническое перевозбуждение, тревога, депрессия.

Все эти явления показаны Ф. М. Достоевским в портрете Настасьи Филипповны. Она одержима чувством мести, но одновременно и уверена в собственной порочности и отвратительности, неосознанно стремится к смерти. Парфен Рогожин — словно бы ее проводник в этом желании, ее могильщик. Она говорит: «Пойду за тебя, Парфен Семеныч, но не потому, что боюсь, а все равно погибать-то» (Достоевский, 2023, с. 221). Также Настасья Филипповна демонстрирует, что хочет выйти замуж, но очевидно, что она в то же время смертельно боится и избегает брака, не один раз обрывает предстоящую свадьбу, уходит от одного жениха к другому. Настасья Филипповна чувствует себя игрушкой, «вещью», жертвой, но одновременно она и идентифицирована с агрессором. Автор романа показал, что Мышкин хочет помочь, спасти ее, но парадоксальным образом в какой-то момент начинает бояться ее, словно чувствуя ее разрушительность и властность, а также бессознательную ненависть ко всем мужчинам.

Этот феномен был описан Ш. Ференци в вышеупомянутой работе, посвященной анализу абьюзивных отношений (Ференци, 2009). Он показал, что при тяжелой травме наряду с фиксацией на роли жертвы происходит также и бессознательная идентификация с насильником. Это происходит вследствие тяжелейшего страха. Чтобы меньше бояться насильника, жертва идентифицируется с ним. Впоследствии наличие в психике «плохой» идентификации еще больше усугубляет вину, человек начинает подспудно испытывать ненависть к себе, что может обусловливать развитие суицидальных тенденций.

Клиническая практика показывает, что травмы, связанные с сексуальным использованием в детстве, крайне сложно поддаются психоаналитическому лечению. На это могут уйти годы работы, и основной сложностью, как мне представляется, становится неосознанный страх перед любой психологической близостью (а не только сексуальной). Большой трудностью, на мой взгляд, оборачивается также и тот факт, что люди, пережившие абьюз, часто бессознательно не хотят расставаться со своими симптомами и идеализированным образом абьюзера.

Парфен Рогожин — не менее яркий образ. Писатель описывает его агрессивным и мрачным, одержимым страстями, сильным сексуальным влечением, тяжелейшей ревностью…

Дом Парфена Рогожина вызывает у читателя с самого начала тревожные, тяжелые чувства, он неживой, темный. Мышкин сразу догадался по внешнему виду, что это дом именно его, Рогожина, когда искал его, не зная точного адреса. От этого дома словно веет смертью или тяжелой меланхолией (Достоевский, 2023, с. 216).

Образ Рогожина, описанный Ф. М. Достоевским, на самом деле очень соответствует исследованиям психологов, психиатров о личностном профиле лиц, склонных к садомазохистическим отношениям или совершающих преступления на сексуальной почве (Столлер, 2016; Коэн, 2004; Тач, 2013). Это люди, как правило, импульсивные, с низкой самооценкой, но очень желающие самоутвердиться, не способные к платонической любви, лишенные настоящей эмпатии, нежности. «Ты вот жалостью, говоришь, ее любишь. Никакой такой во мне нет к ней жалости», — говорит Рогожин Мышкину (Достоевский, 2023, с. 218). Главное, что руководит им, — это желание обладать, он одержим одной лишь сексуальной страстью.

Но на самом деле психологические наблюдения показывают, что причиной совершения сексуальных преступлений по отношению к женщинам со стороны мужчин часто становится не только жажда сексуального удовлетворения, но и бессознательная враждебность к первому объекту любви — матери, желание власти и самоутверждения, триумфа (Тач, 2013; Коэн, 2004; Столлер, 2016). Как правило, матери таких мужчин в прошлом эмоционально холодные, но при этом доминирующие, очень властные, принуждающие к тотальному подчинению. Рассказывая о Настасье Филипповне, Рогожин жалуется, что невеста «последней швалью» его считает, может выбросить, «как башмак» (Достоевский, 2023, с. 219). Князь совершенно искренне не понимает, зачем он хочет жениться, пытается убедить, что ничего хорошего из этого не получится. Он интуитивно понимает, что речь идет о садомазохистических отношениях, причем одинаково привлекательных и опасных для обоих. Во время этой же встречи Мышкин заключает, что любовь Рогожина «не отличишь от злости» (Достоевский, 2023, с. 222).

Ф. М. Достоевский не описывает подробно детство Рогожина, но вводит в текст интересные символические детали.

Так, например, в доме Рогожина Мышкин находит картину Ганса Гольбейна «Мертвый Христос в гробу». Картина завораживает главного героя, он расспрашивает хозяина дома о ней, говорит, что видел оригинал за границей. Здесь необходимо пояснить, что картина Ганса Гольбейна «Мертвый Христос в гробу» была написана очень натуралистично, без церковных канонов (Достоевская, 1993). Христос изображен на ней с истерзанным лицом и телом, с посиневшими руками и ногами, как у мертвеца, тело которого начинает разлагаться. Г. Гольбейн, возможно, писал ее с реального человека — утопленника. Рогожин говорит, что любит на эту картину смотреть. В ответ Мышкин ужасается, восклицает: «На эту картину! Да от этой картины у иного еще вера может пропасть». «Пропадает и то», — отвечает Рогожин (Достоевский, 2023, с. 228).

Помещая в роман этот эпизод, по моему мнению, Ф. М. Достоевский словно хочет показать, что в доме Рогожина отсутствует символическое понимание религии. Картина очень конкретна, как бы про смерть обычного человека, и поэтому не несет никакой святости, никакого смысла, никакого организующего или предостерегающего начала. Никакого закона или символической отцовской функции.

Мышкин пытается понять Рогожина и одновременно спасти от преступления. Он надевает на него крест, пытаясь символически покрестить, наложить основополагающие важные запреты. Затем Мышкин пытается даже отрицать очевидное, кричит: «Парфен, не верю», — когда Рогожин пытается убить его (Достоевский, 2023, с. 245).

Можно попытаться осмыслить, что хотел показать Ф. М. Достоевский через образ Рогожина. Очевидно, что этот персонаж не располагает душевными ресурсами, чтобы пережить потерю. Он не может психологически справиться со сложностями любовного треугольника («эдипальной ситуации)», «ломается», когда Настасья Филипповна уходит от него, делает выбор в пользу Мышкина. Вместо психологических переживаний Рогожин переходит к конкретным действиям: совершает преступление. Если думать, что актуальная травма романа соотносится с детством Рогожина, то возникает предположение, что, наряду с возможными эмоциональными проблемами в отношениях с матерью, он не смог разрешить и «эдипальную ситуацию» раннего возраста. Согласно теории психоанализа мальчик изо всех сил борется, пока примет запрет на инцест, согласится с запретом отца и общества в целом (Фрейд, 2006; Грин, 2017). Результатом разрешения эдипального конфликта становится способность переносить утрату, способность печалиться и горевать, как мы знаем, а также способность принять существование пары, из которой ребенок исключен (Бриттон, 2006). Появление этой психической функции создает предпосылки для того, чтобы в последующем, во взрослой жизни, в случае неудачи в выборе объекта любви иметь возможность найти ему замену, способность к символизации. Интеграция запрета на инцест идет вместе с интеграцией запрета на убийство, и можно предположить, что Рогожин не справился с интеграцией этих правил, по-видимому, очень давно. Мышкин тонко улавливает душевное расстройство за поведением Рогожина, говорит, что его ревность — тяжелое преувеличение, одержимость, «болезнь» (Достоевский, 2023, с. 226).

Интересная статья на эту тему написана Розин Перельберг — «Отец мертвый, отец убитый: переосмысление эдипова комплекса» (Перельберг, 2012). Р. Перельберг обосновывает мысль о том, что религия, в частности христианство, вводит основополагающие запреты через разработку библейской истории о смерти Христа. Как результат и символическое наследие этой драмы возникают моральные заповеди, задача которых не допустить повторения трагедии. Сын не должен убить отца, а отец сына, затем это распространяется на все сообщество. В бессознательной жизни каждого отдельного человека это соотносится с разрешением его собственного эдипова конфликта, отказом от определенных (инцестуозных) желаний и последующей идентификацией как с матерью, так и с отцом. Р. Перельберг подчеркивает, что отец должен быть убит только «метафорически», так как конкретное уничтожение (убийство или отрицание, обесценивание) отца приводит к тяжелым патологиям: от насилия и жестокости до перверсий и психозов (Перельберг, 2012, с. 177).

Ф. М. Достоевский показывает, что, несмотря на все усилия Мышкина, спасти Рогожина не удается. По-видимому, истоки душераздирающих конфликтов этого персонажа уходят корнями в далекое прошлое. Психика Рогожина сформирована первертным образом, супер-эго не обладает достаточной силой, моральные запреты не приняты, а в образе Христа он видит обычного человека, а не символический закон. Настасья Филипповна, возможно, напоминает ему материнскую фигуру, холодную, отвергающую, а потом дразнящую, манящую и сексуально соблазняющую. Как известно, соблазняющее и кастрирующее поведение матери, наряду с ее эмоциональной холодностью, становится серьезной травмой и предпосылкой для возникновения тяжелой психопатологии в дальнейшем (МакДугал, 2010; Шассге-Смиржель, 2010; Коэн, 2004). Обращает на себя внимание, например, навязчивая и преследующая фантазия Рогожина о том, что Настасья Филипповна вместе с кем-то другим (то есть соперником) над ним смеется. (Достоевский, 2023, с. 219). Эту фантазию и последующие ревностные мысли Рогожина, чрезвычайно аффективно заряженные, Мышкин совершенно верно интуитивно определяет как болезненные, искаженные идеи, психопатологию. По всей видимости, Рогожин так же бессознательно боится и ненавидит женщин, как и Настасья Филипповна — мужчин. В этом смысле они подошли друг другу, как ключ к замку. Ужасное убийство (ножом) словно бы олицетворяет и запретную кровосмесительную связь.

Но вернемся к главному герою. Вначале Мышкин производит впечатление очень доброго и гуманного человека. Мы узнаем, что он был счастлив своей способностью к состраданию, спасал Мари от жестокости детей. Он ведет себя наивно и чересчур открыто — как ребенок, но в то же время способен видеть глубже, чем другие. Порой он говорит как пророк, проповедник.

Кроме того, Мышкин пытается через доброту и заботу разбудить в людях лучшие чувства, исправить их, спасти от злобы и разрушения. Например, когда Настасья Филипповна ведет себя провоцирующее и грубо в доме матери жениха, Мышкин подходит к ней и говорит, что на самом деле она «не такая», и она удивительным образом начинает вести себя иначе, чувствует стыд и вину, извиняется перед хозяйкой дома (Достоевский, 2023, с. 127). Гуманизм Мышкина, его нетребовательность и простота вызывают симпатию у всего семейства Епанчиных, им кажется, словно бы они его знают уже очень давно, поэтому могут быть с ним откровенны и естественны, а также могут говорить не только о бытовых и конкретных вещах, но и обсуждать моральные ценности, явления культурной и социальной жизни России. Обсуждаются, например, сложность и противоречивость либеральных идей, а также вопрос о том, что выше — общество или индивидуальная личность.

Мышкин пытается разбудить хорошие черты и в Рогожине и, как упоминалось выше, даже кричит: «Парфен, не верю», — когда Рогожин хочет его убить, обуреваемый ревностными чувствами (Достоевский, 2023, с. 245).

Тем не менее по мере развития сюжета поведение главного героя кажется все более и более странным. Он начинает вызывать противоречивые, смешанные чувства. Обнаруживается, например, что главный герой словно бы постоянно принижает себя в пользу благополучия другого, спешит на защиту слабого и беспомощного, но при этом совершенно не способен защитить себя. Мышкин, по всей видимости, очень чувствителен к чужим травмам, а также склонен к чрезмерному чувству вины. Ф. М. Достоевский описывает сцену, когда коллектив молодых людей задумал мошенничество, хочет обобрать Мышкина. Они гнусно публично оклеветали его, поиздевавшись в том числе и над его умершими родителями. Мышкин в ответ на это почти не проявляет никакого гнева, которого все от него ждут. Вместо этого князь полон сострадания к одному из персонажей и говорит, что мог обидеть его бестактным, с его точки зрения, предложением денег. Сцена вызывает гнев у большинства присутствующих. Мать семейства говорит об идиотическом поведении главного героя, предполагает, что он готов бежать спасать обидчика и даже просить его взять деньги. С этим предположением Мышкин с готовностью соглашается, говорит, что да, пойдет (Достоевский, 2023, с. 298). 

Гнев по поводу характера Мышкина выражает и княгиня Белоконская (авторитетная фигура для семейства Епанчиных). На званом вечере, когда Мышкин, преисполненный благодарности, говорит, что княгиня была к нему чрезвычайно добра, когда принимала его у себя, и дала какой-то полезный совет, она реагирует с раздражением. «Что ты на стены то лезешь? — досадливо проговорила Белоконская, — человек ты добрый, да смешной: два гроша тебе дадут, а ты благодаришь точно жизнь спасли. Ты думаешь, это похвально, ан это противно». Но потом по-доброму рассмеялась, а за ней и все присутствующие (Достоевский, 2023, с. 573).

Размышляя о характере Мышкина, о возможных причинах такого поведения главного героя, невольно приходишь к выводу, что поведение князя может быть обусловлено какими-то судьбоносными событиями из его прошлого или тяжелейшей детской травмой, с которой, как мне кажется, он справился совершенно особым образом, не похожим то, как это сделали другие персонажи.

Из описания романа выясняется, что Мышкин очень рано потерял обоих родителей и, вероятно, по этой причине страдал долгое время от тяжелой депрессии. Потеря произошла около 7 лет. Мальчика отдали на воспитание опекуну, которому помогали 2 женщины, воспитательницы.

Последствия утраты объекта и погружение в связи с этим в депрессивное состояние описаны З. Фрейдом в его блестящей работе «Печаль и меланхолия» (Фрейд, 2006). Злость на покинувший объект при тяжелой депрессии обращается на себя, и человек страдает от тяжелого самоедства, рисует себя недостойным, страдает от потери самоуважения, комплекса вины. Все это как будто присутствует в характере главного героя наряду с добротой и милосердием.

Если потеря происходит рано, то ребенок, в силу эгоцентричности своего мышления, может бессознательно обвинять себя, считать, что родители умерли из-за его плохого поведения, агрессивности, а также противоречивых и сложных чувств в период разгара эдипальных конфликтов раннего детства. Вся последующая жизнь может быть попыткой исправиться, быть слишком хорошим, запретить себе все проявления гнева и даже малейшего недовольства другими. В бессознательной жизни даже может сохраняться идея о возможном возвращении, «воскрешении» родителей, что создает предпосылки для глубокой восприимчивости религиозной идеи.

Но, возможно, самое важное для понимания характера главного героя обнаруживается в последней части романа. Из слов одного из гостей на званом вечере в честь помолвки главного героя мы узнаем, что Мышкин в детстве подвергался тяжелым избиениям со стороны одной из воспитательниц. Мальчика били розгами. Гость рассказывает, что видел Мышкина в детстве и даже поругался с одной из женщин по поводу жестоких воспитательных мер. «Так что я с ней даже побранился раз из-за вас за систему воспитания, потому что все розги и розги больному ребенку — ведь это… согласитесь сами…» (Достоевский, 2023, с. 562). На эти слова князь с жаром отвечает: «Простите меня, но вы, кажется, ошибаетесь в Марфе Никитишне! Она была строга, но… ведь нельзя же было не потерять терпение… с таким идиотом, каким я тогда был (хи-хи!). Ведь я был тогда совсем идиот, Вы не поверите (ха-ха!)» (Достоевский, 2023, с. 563). Говоря об этом, князь, очевидно, сознательно не испытывает ни ярости, ни протеста. «Ведь я был тогда совсем идиот», — и даже посмеивается, чем унижает себя еще больше (Достоевский, 2023, там же).

Однако очень интересно проследить дальнейшее развитие сюжета в романе. Возникает гипотеза, что напоминание о травме запускает глубокий внутренний процесс у главного героя. Сознательно он защищает и оправдывает агрессора, что типично для детей, столкнувшихся с насилием (Ференци, 2009). Мы видим беспомощного ребенка, из-за страха подавившего весь свой гнев и идентифицировавшегося с агрессором, по крайней мере в отношении самого себя. («Ведь каким же я был идиотом»). Но на бессознательном уровне психическая работа, связанная с травматическим воспоминанием, продолжается.

Вскоре после этого Мышкин произносит свою центральную речь о религии, православии и католицизме, моральных ценностях, призыве к добру и милосердию. Он говорит: «Мне двадцать седьмой год, а я ведь знаю, что я как ребенок. Я не имею права выражать свою мысль…» (Достоевский, 2023, с. 575). И дальше: «…Ведь вы не сердитесь что вам такие слова говорит такой мальчик?» (Достоевский, 2023, с. 576)

На мой взгляд, в этой главе Ф. М. Достоевский поразительно точно описал феномен, о котором впоследствии писал и Ш. Ференци в своей знаменитой работе, упомянутой мною выше (Ференци, 2009). Ш. Ференци рассматривает в этой статье редкий защитный механизм психики, а именно так называемое вертикальное расщепление. При этом механизме одна часть личности фиксируется на возрасте травмы, в то время как другая подвергается преждевременной прогрессии, начинает нести функцию надличностной мудрости. Это было выражено в его исследовании «сновидения о мудром ребенке».

«Можно — в противоположность регрессии — говорить здесь о травматической прогрессии, о преждевременной зрелости. Естественно сравнить это с преждевременным созреванием плода, надкушенного птицей или насекомым. Травма может вызвать зрелость части личности не только эмоционально, но и интеллектуально. Я хочу напомнить Вам о типичном "сновидении о мудром ребенке", описанном мною несколько лет назад, в котором только что рожденный ребенок, или младенец, начинает разговаривать, фактически поучая мудрости всю семью. Страх перед несдержанным, почти безумным взрослым преобразует ребенка, так сказать, в психиатра, а чтобы стать им и защитить себя от опасностей, исходящих от лишенных самообладания людей, он должен знать, как полностью с ними идентифицироваться. Поистине невероятно, сколь многому мы можем научиться у наших мудрых детей-невротиков» (Ференци, 2009, с. 207).

Здесь Мышкин выступает то в роли ребенка (мальчика), то в роли мудреца, пророка, который предвидел, например, последствия социалистической революции в России, а также говорил об опасности как фанатичной религиозности, так и воинствующего атеизма. Приведем отрывок из этой главы:

«Павлищев был светлый ум и христианин, истинный христианин, — произнес вдруг князь, — как же мог он подчиниться вере… нехристианской?.. Католичество — всё равно что вера нехристианская! — прибавил он вдруг, засверкав глазами и смотря пред собой, как-то вообще обводя глазами всех вместе. — Ну, это слишком, — пробормотал старичок и с удивлением поглядел на Ивана Федоровича. — Как так это католичество вера нехристианская? — повернулся на стуле Иван Петрович; — а какая же? — Нехристианская вера, во-первых! — в чрезвычайном волнении и не в меру резко заговорил опять князь: — это во-первых, а во-вторых, католичество римское даже хуже самого атеизма, таково мое мнение. Да! таково мое мнение! Атеизм только проповедует нуль, а католицизм идет дальше: он искаженного Христа проповедует, им же оболганного и поруганного, Христа противоположного! Он антихриста проповедует, клянусь вам, уверяю вас! Это мое личное и давнишнее убеждение, и оно меня самого измучило… Римский католицизм верует, что без всемирной государственной власти церковь не устоит на земле… По-моему, римский католицизм даже и не вера, а решительно продолжение Западной Римской империи, и в нем всё подчинено этой мысли, начиная с веры. Папа захватил землю, земной престол и взял меч; с тех пор всё так и идет, только к мечу прибавили ложь, пронырство, обман, фанатизм, суеверие, злодейство, играли самыми святыми, правдивыми, простодушными, пламенными чувствами народа…. И это не учение антихристово?! Как же было не выйти от них атеизму?» (Достоевский, 2023, с. 566).

Возможно, в этом отрывке Ф. М. Достоевский вложил в уста Мышкину собственные политические взгляды и религиозные убеждения, мысли по поводу сращивания церкви и государства, по поводу разницы между католичеством и православием, лицемерия священнослужителей и т. д. Рамки этой статьи не позволяют тщательно исследовать эту сложную тему. Однако, если отнестись к этому отрывку как к «свободным ассоциациям» главного героя, следующим за воспоминанием о тяжелой травме, можно услышать смысл речи князя Мышкина и по-другому. Мышкин говорит, по всей видимости, о переживании, связанном со злоупотреблением властью, невозможностью верить в справедливый и надежный мир, когда в семье царит насилие и все подчинено исключительно идее доминирования сильного над слабым.

Далее он продолжает развивать тему насилия:

«Это гораздо ближе касается нас, чем вы думаете! В этом-то вся и ошибка наша, что мы не можем еще видеть, что это дело не исключительно одно только богословское! Ведь и социализм — порождение католичества и католической сущности! Он тоже, как и брат его атеизм, вышел из отчаяния, в противоположность католичеству в смысле нравственном, чтобы заменить собой потерянную нравственную власть религии, чтоб утолить жажду духовную возжаждавшего человечества и спасти его не Христом, а тоже насилием! Это тоже свобода чрез насилие, это тоже объединение чрез меч и кровь!  "Не смей веровать в бога, не смей иметь собственности, не смей иметь личности…" По делам их вы узнаете их — это сказано! И не думайте, чтоб это было всё так невинно и бесстрашно для нас; о, нам нужен отпор, и скорей, скорей!» (Достоевский, 2023, с. 567).

Разумеется, общество, присутствующее на вечере, не может понять чрезвычайно возбужденного, эмоционально заряженного состояния главного героя, с ним начинают спорить, успокаивать. «Князь даже весь дрожал», — пишет Ф. М. Достоевский (Достоевский, 2023, с. 563). Вскоре после этого у Мышкина случается эпилептический припадок. Перед этим он разбивает вазу, очень ценную для хозяйки дома и матери его будущей невесты (накануне званого вечера его просили ни в коем случае не разбивать эту вазу). Совершив этот проступок, Мышкин в ужасе и ждет наказания, как, возможно, это в точности и происходило ранее, в его детстве. Ф. М. Достоевский представляет именно такую последовательность событий, что, на мой взгляд,  — великолепная иллюстрация сознательной и бессознательной жизни главного героя, столкнувшегося с жестоким и несправедливым отношением, постоянным ожиданием расправы в виде физических истязаний. Это выглядит как разыгрывание, воспроизведение травмы прямо здесь, на званом вечере. Феномен навязчивого повторения при травме описан позднее З. Фрейдом в его работе «По ту сторону принципа удовольствия» (Фрейд, 2006).

Возможно, автор романа предполагает, что эпилептические припадки связаны у Мышкина с переживанием бессознательного сильного страха смерти, а также формированием защиты по типу аутоагрессии вместо нападения на безжалостный и ненавистный объект (в данном случае ненавистным объектом выступает женщина, практикующая тяжелые телесные наказания, а также, вероятно, опекун, который не заступался, не мог внести запрет на творившиеся бесчинства, в этом смысле один только усиливал власть другого, как и в случае церкви и государства).

Примечательно, что вся эта драма разыгрывается на званом вечере в честь помолвки Мышкина, что придает этим событиям также и дополнительный эдипальный смысл (в бессознательном возникает кастрирующая фигура Папы, взявшего в руки меч).

В то же время размышления Мышкина о религии, описание которых мы видим вслед за травматическими воспоминаниями, говорит о том, что, возможно, Ф. М. Достоевский считал, что обращение к религии, пусть даже как к одной из иллюзий, представление о существовании идеализированного, справедливого, любящего объекта (даже невидимого) помогает иногда выжить и сохранить психику при тяжелых жизненных испытаниях, особенно если это касается детской психики. Ребенок может не обладать другим ресурсом, кроме обращения к иллюзии, если реальность невыносима. Вполне вероятно, что поэтому писатель помещает эту глубокую и такую взволнованную речь князя о религии именно в эту главу.

На мой взгляд, интересно, что все вышеупомянутые работы — «Достоевский и отцеубийство», «Будущее одной иллюзии», «Недовольство культурой», а также работа Ш. Ференци «Путаница языков взрослого и ребенка. Язык нежности и страсти» написаны примерно в одно и то же время.

Именно в это время, по воспоминаниям современников (Джонс, 1997), происходит разлад в отношениях З. Фрейда и Ш. Ференци. Работу Ш. Ференци ждала сложная судьба. По словам некоторых авторов, З. Фрейд был шокирован содержанием этой работы и был против того, чтобы Ш. Ференци выступал с ней на 12-м Международном Психоаналитическом симпозиуме (Бокановски, 2013; Килборн, 2016). После смерти Ш. Ференци в 1933 году работа была изъята из плана публикаций Международного психоаналитического журнала и вышла в свет много лет спустя (Старовойтов, 2018). Причина этого не совсем понятна, на мой взгляд. Возможно, она затрагивала темы, к которым Фрейд и другие его коллеги в то время были невосприимчивы или не вполне готовы. Ш. Ференци в этой работе, в частности, писал о том, что некоторые аналитики могут воспроизводить старые детские травмы у пациентов, если не относятся к ним с настоящей эмпатией. Это тем более важно, что сам Ш. Ференци в определенный период своей жизни проходил анализ у З. Фрейда.

Интересно, что взгляды З. Фрейда на религию, характеризующиеся ярко выраженным неприятием и осуждением религиозной веры, впоследствии подверглись некоторым изменениям. Так, уже в 1939 году в работе «Моисей и монотеистическая религия» (Фрейд, 2007) З. Фрейд говорит и о позитивной роли религии. Он пишет о том, что введение монотеизма, запрет на жертвоприношения, а также гуманность новой веры способствовали духовному росту народа, а также позволили этому народу (еврейскому) выжить в сложные для него времена. Вероятно, это изменение произошло вследствие прихода к власти нацистов в гитлеровской Германии и под впечатлением обнаружения масштабов человеческой агрессивности. Возможно, что в связи с этим произошло и внутреннее изменение его взглядов на творчество и личность Ф. М. Достоевского, но это, безусловно, только гипотеза.

Вопросы о религии и церкви, влиянии религии на психику, соотношении религии и психоанализа, безусловно, требуют дополнительных размышлений и исследований.

В заключение хотелось бы выразить мнение, что Ф. М. Достоевский описывал разных персонажей, в том числе и преступников, и святых, но это было описанием как будто самой жизни. Его творчество было глубинным исследованием человеческой личности с ее конфликтами, противоречиями, травматизмом и надеждой на исцеление. Суть этих конфликтов (и даже парадоксов) была научно изучена и теоретически описана гораздо позже, в частности таким автором, как Ш. Ференци.

Современные реалии показывают, что сложная фигура Ф. М. Достоевского и сейчас вызывает очень разные чувства — от восхищения и трепета до болезненной ненависти. Возможно, творчество писателя задевает слишком глубокие струны, в том числе и в бессознательном, каждого из нас.