Очень сложной, если не сказать тяжелой, была последняя учебная сессия. Она вся была направлена на подготовку к практике в онкоцентре. Я не могу сказать, что после сессии тревоги мои улеглись и затихли. Может быть даже наоборот: прослушав слишком много материала на тему работы с утратой и травмой, возникло ощущение хаоса, ведь вся эта информация не могла перевариться сразу.

Вот в таком состоянии я и пришла в Онкоцентр. Там я честно поделилась с руководителем практики своими тревогами и страхами. Оказалось, что такие же ощущения были и у моих однокурсников. У некоторых были и свои тяжелые воспоминания, связанные с онкологическими заболеваниями близких людей. У меня таких воспоминаний не было, но страх соприкосновения с чужим горем и неуверенность в своих силах добавляли мне волнений.

Ситуация осложнялась тем, что мы сами должны были предлагать свою помощь. Надо заходить в палаты, где мамы заняты самыми различными своими делами – кто кормит ребенка, кто следит за капельницей, кто укладывает малыша спать – и предлагать побеседовать с психологом. И все это в одном из самых тяжелых отделений Онкоцентра.

Я даже пыталась представить себе, а пошла бы я, беседовать с психологом, находясь в больнице, если бы ко мне неожиданно постучались в палату. Я решила, что не пошла бы.

А что же будут отвечать нам эти мамы?

Отвечали они все по-разному. В одной палате мне мама сказала: «Ну, Вы-то мне уже точно ничем не поможете». В другой сказали: «У меня с психикой все нормально». А в третьей мама колебалась, идти или нет, но ее сын сказал: «Мам, пойдем. Я тоже хочу поговорить с психологом». И мы пошли втроем.

Мы очень мило и спокойно поговорили. Мама Диля часто улыбалась, хотя говорили мы об очень тяжелых вещах. Я старалась внимательно слушать ее и одновременно я беседовала с ее шестилетним сыном Георгием. Это был активный, общительный мальчик. Мы говорили о том, что уже 2 раза переносили сроки операции, что ей до сих пор неясно, кто будет оперировать, почему вдруг надо сдавать дополнительные анализы, из-за которых не отпускают домой на выходные, а при этом результаты анализов совсем неутешительные. Мы беседовали почти час, я старалась искать вместе с ней разнообразные ресурсы, которые бы помогли ей пережить это время. Мне было не тяжело с ней беседовать, ведь она часто улыбалась и спокойно рассказывала о предстоящей операции, даже говоря о том, что нет последовательности в лечении сына, она не повышала голоса, не возмущалась. Думаю, ее улыбчивость и позволяла мне в этот мой первый день сохранять терапевтическую роль до конца.

И лишь потом, когда мы разбирали этот случай с руководителем, я поняла, как тяжело ей было. Я думала, что это стадия сделки: вот сейчас сделают операцию - и все закончится. Но сделка была, видимо, раньше, когда была назначена первая дата операции. А сейчас через две недели, ее возмущение, недоверие, неопределенность стали будто размытыми, притупленными. У нее, видимо, уже не было сил выражать эти сильные чувства. Да была и сделка, но была уже и стадия депрессии. Это скорее, уже была стадия депрессии. Только тогда я поняла - сколько ей уже пришлось пережить. Она устала от постоянных изменений в лечении. Почему должен оперировать директор? Ведь он оперирует в самых тяжелых случаях. Видимо, ситуация критическая. А я сразу вспомнила этого веселого и общительного мальчика, который постоянно требовал внимания и от матери, и от меня. А ведь за этим, наверняка, стояла и его тревога. Он рассказал мне свой сон: будто он вдруг снова родился и совсем здоровый. И ему было интересно узнать, может ли такое быть? А я подумала, сколько вопросов было в этой шестилетней голове, и разве об этом должен думать шустрый мальчуган, который не может усидеть на месте. Я почувствовала, что еле сдерживаю слезы. Во все это было очень трудно поверить.

Вторая встреча тоже была очень тяжелой для меня. Я разговаривала с мамой 13-летнего сына. Мальчик – спортсмен. У него обнаружилась саркома сразу после перелома ноги. Тут ужас накрывает меня опять. У меня самой 13-летний сын - спортсмен, у которого тоже бывали переломы. Какая здесь может быть связь – переломом и раком?... От этого ужаса я как будто окаменела. К тому же мама была не очень разговорчивой. Ей очень не нравился врач, который был еще ординатором, неопытным. И вообще ей не нравилось лечение. Когда мы заговорили о помощи близких людей, она сказала, что близкие есть, но ей здесь никто не нужен. Так резко она отвечала на любой вопрос.

Я поймала себя на том, что хочу закончить разговор. Мне было тяжело с ней беседовать. Но с другой стороны она сама решила поговорить. Значит, у нее была в этом необходимость. Совершенно очевидно, что у нее накопилось очень много обид, много тревог, волнений. Она ждет операцию, это единственная возможность его выздоровления, а у сына высокая температура, плохие анализы – значит, опять неизвестность…

Получается, что гнева много, а слов мало. А кто сказал, что их в этом состоянии должно быть много? Хотя именно в состоянии гнева, когда лавина эмоций, нам труднее себя контролировать. Но ведь мы все разные. А может быть это опять моя неопытность. Я всегда считала себя человеком решительным, умеющим взвалить на себя многое, а здесь вдруг не смогла дальше продолжать беседу. Как будто растеряла всю свою решительность, я даже почувствовала некоторое замешательство. И это, пожалуй, то, что я узнала и про себя: есть люди, есть ситуации, в которых мне тяжело находиться. Это определенно была стадия гнева.

Лишь потом мне руководитель практики сказала, что на этой стадии трудно беседовать, это то же самое, как и находиться рядом с открытым огнем. Да, я наверное именно это и почувствовала. Да еще и сама я не умею защищаться, и ее тема накрыла и меня.

В общем обе эти встречи были очень тяжелыми. Мне даже показалось, что к 3-й встрече у меня появилось ощущение собственной ненужности в этом месте, а может быть, и никчемности. Зачем я туда еду? Мы там никому не нужны. Ходим, навязываем себя. У них здесь своя жизнь. Мы для них как инородный материал - чего пришли?

И когда на 3-й встрече я никого не смогла найти для беседы, я, честно говоря, даже обрадовалась.

4-я встреча была последней. Ехала я без удовольствия – это же и далеко, и скорее всего, думала я, при тамошнем карантине бесполезно. Но маму для беседы я нашла на удивление быстро, странно, что я не видела ее раньше. Она четко и бодро рассказала мне о своем (опять же) 13-летнем сыне-спортсмене, который, придя с тренировки по теннису, почувствовал, что рука его не действует.

Но на этот раз тот, хоть и небольшой опыт, который у меня уже был, помог мне – самой матери, дистанцироваться от этой ситуации. И я постаралась работать, не позволяя себе отвлекаться на свои эмоции. Мне даже стало помогать то, что я мама 13-летнего сына. Да, мы, конечно же, говорили о его лечении, о ее ресурсах. Но ведь ему кроме борьбы с болезнью все равно надо было решать свои подростковые проблемы.

Сын, например, раздражается, если мама на людях помогает ему одеваться. А ее это удивляет. Когда она, стараясь помочь, говорит сыну, что бросит работу и будет с ним целый день, он возмущается: «Что же у меня теперь совсем не будет личной жизни?» И мы начинаем говорить о том, что лучше ей помочь сыну стать более самостоятельным, не делать из него инвалида.

Ей очень тяжело, она чувствует его раздражительность и злость везде.

Он говорит: «Мне придется бросить теннис»

Она отвечает: «Мы можем с тобой бегать по утрам»

Он: «Я не хочу бегать!»

Конечно, не хочет. Его, скорее всего, оскорбляет и раздражает, что он не может теперь выбирать вид спорта. Пусть этот выбор будет! Он нужен ему - выбор! Тогда и самооценка будет выше. Если он сможет выбирать вид спорта, сможет сам заправлять свою постель, научится сам одеваться, обходясь при необходимости одной рукой, тогда и переходный возраст, скорее всего, будет проходить более естественно. Ведь ему надо его пройти, больной он или здоровый.

Мы так хорошо побеседовали. Она очень благодарила меня, говорила, что я здесь оказалась как нельзя, кстати, и ей будет намного легче теперь понимать его и справляться с его болезнью. А я благодарила ее, она даже не догадывалась, как она помогла мне. Она меня буквально окрылила. Я поняла, что мамы здесь очень разные. Они сюда пришли с большой бедой, но они принесли в больницу и массу других проблем, и от них тоже не уйти. Причем именно болезнь, скорее всего, обострила эти проблемы: это могут быть и взаимоотношения с мужем, с другими детьми, возрастные проблемы детей – любые.

Я потом только задумалась, почему на второй встрече, где мальчику тоже было 13 лет, мы вообще не говорили о его возрастных проблемах. Там было точно не до них. Слишком высоким был уровень тревоги: она думала не о раздражительности сына, она боролась за его жизнь, используя для этого все свои возможности, но, как назло, на ее пути возникали препятствия.

Такими оказались три мои встречи. Постепенно мой взгляд на роль психотерапевта в онкоцентре изменился. Я думаю, что при необходимости я бы теперь увереннее входила в палату, предлагая свою помощь. Да, конечно, кто-то от нее откажется, но кому-то она будет как нельзя кстати - чтобы выплеснуть свой гнев, узнать что-то новое о себе и для того, чтобы были силы помогать своему больному ребенку.