В предыдущих докладах (Bion 1957) мне предоставлялась возможность, говоря о психотической части личности, упоминать деструктивные атаки, которые пациент направляет на то, в чем ощущается функция связи одного объекта с другим. В настоящем докладе я намерен продемонстрировать значимость деструктивного нападения такого типа в образовании некоторых симптомов, которые мы наблюдаем в пограничном психозе.

Прототипом всех связей, о которых я буду говорить, является примитивная грудь или пенис. Я предполагаю, что вам знакомы данные Мелани Кляйн описания фантазий младенца о садистических атаках на грудь (Klein 1934), расщепления младенцем его объектов, проективной идентификации (так Кляйн называет механизм, посредством которого части личности отщепляются и проецируются во внешние объекты), а также ее воззрения на ранние стадии Эдипова комплекса (Klein 1928). Моей темой будут фантазийные нападения на грудь как прототип всех атак на объекты, что служат связью, а также проективная идентификация как механизм, который использует психика, чтобы избавиться от фрагментов Эго, появившихся под воздействием его деструктивности.

Вначале я опишу клинические манифестации в порядке, продиктованном не хронологией их возникновения в кабинете аналитика, но необходимостью раскрыть свой тезис наиболее внятно. После этого я изложу материал, отобранный для демонстрации того порядка, которому следуют данные механизмы, когда их отношение друг к другу определяется динамикой аналитической ситуации. Завершат доклад теоретические замечания относительно представленного материала. Примеры почерпнуты из анализа двух пациентов на той стадии, когда он продвинулся достаточно далеко. Чтобы сохранить анонимность, я не буду указывать, о каком из пациентов идет речь, и прибегну к искажению фактов, что, надеюсь, не нарушит точности аналитического описания.

Наблюдение склонности пациента атаковать связь между двумя объектами упрощено, поскольку аналитик должен установить связь с пациентом. и он достигает этого путем вербальной коммуникации и благодаря своему психоаналитическому опыту. На этом основывается созидательное отношение, и потому нам предоставляется возможность наблюдать предпринимаемые на него атаки.

Мое внимание направлено не на типичное сопротивление интерпретациям, но на разъяснение деструктивных нападений на вербальное мышление как таковое, что были упомянуты в докладе «Отличие психотических личностей от не-психотических» (Bion 1957).

Клинические примеры

Здесь я опишу те случаи, что позволили мне предоставить пациенту интерпретацию, которую он в тот момент оказался в состоянии понять, — интерпретацию поведения, нацеленного на разрушение того, что связывало вместе два объекта.

Вот эти примеры:

(i) По определенной причине я дал пациенту интерпретацию, прояснявшую его чувства привязанности к своей матери за ее способность справляться с упрямым ребенком и выражение им этих чувств. Пациент попытался выразить свое согласие со мной, но, хотя ему нужно было сказать лишь несколько слов, их произнесение было затруднено весьма отчетливым заиканием, так что высказывание этого замечания растянулось не менее чем на полторы минуты. При этом казалось, что он задыхается: хватая ртом воздух, он производил булькающие звуки, словно его опустили под воду. Я обратил его внимание на эти звуки, и он согласился, что они довольно странные, и сам предложил ту их характеристику, которую я дал выше.

(ii) Пациент жаловался, что не может спать. Выказывая признаки страха, он говорил: «Я так больше не могу». Разрозненные замечания создавали впечатление, что он поверхностно ощущал, что произойдет некая катастрофа, возможно, нечто вроде безумия, если он не сможет спать больше. Опираясь на материал предыдущего сеанса, я предположил, что он боится, что увидит сон, если заснет. Он отрицал это и сказал, что не может думать, потому что мокрый. Я напомнил ему, что он использовал слово «мокрый», выражая презрение к человеку, которого считал слабохарактерным и сентиментальным. Он не согласился и отметил, что состояние, о котором он говорит, — прямая противоположность тому состоянию. Исходя из того, что я знал об этом пациенте, я ощутил, что его поправка справедлива, и каким-то образом мокрота отсылает к выражению ненависти и зависти, которые он ассоциировал с уринальными атаками на объект. Поэтому я сказал, что в придачу к выраженному им поверхностному страху, он боится спать потому, что для него это то же самое, что испускать свою душу. Дальнейшие ассоциации показали, что он чувствует, что исходящие от меня хорошие интерпретации расщеплялись им столь всецело и мелко, что превращались в ментальную урину, которая затем неконтролируемо истекала наружу. Поэтому сон оказывался неотделимым от бессознательного, что совпадало с состоянием обездушенности, исправить которое было невозможно. «Теперь я сухой», — сказал пациент. Я ответил, что он чувствует себя бодрствующим и способным мыслить, но это хорошее состояние поддерживается весьма ненадежно.

(iii) На этом сеансе пациент давал материал, спровоцированный предшествующим перерывом на выходные. То, что он знает о подобных внешних стимулах, стало доступным для демонстрации на сравнительно недавней стадии анализа. Ранее приходилось только догадываться, насколько он способен воспринимать реальность. Я знал, что у него был контакт с реальностью, поскольку он обратился к анализу самостоятельно, но это практически невозможно было заключить исходя из его поведения на сеансах. Когда я проинтерпретировал некоторые его ассоциации как свидетельство того, что он был и остается свидетелем полового сношения между двумя людьми, он отреагировал так, словно испытал сильный удар. Я не мог сказать наверняка, где ощущалось это нападение, и даже сейчас у меня нет соответствующего четкого впечатления. Логично было бы предположить, что этому потрясению способствовала моя интерпретация, и потому удар был направлен извне, но мне казалось, он почувствовал, что удар нанесен изнутри; пациент часто переживал то, что он описывал как колющую атаку изнутри. Он сел и пристально вгляделся в пустоту. Я сказал, что, похоже, он что-то видит. Он ответил, что не может видеть то, что видит. Опираясь на предшествующий опыт, я дал интерпретацию, что он чувствует, что «видит» невидимый объект, и последующий опыт убедил меня, что эти два пациента, из анализа которых я почерпнул материал для данного доклада, случалось, испытывали невидимо-видимые галлюцинации. Далее я изложу причины, побуждающие меня предположить, что в этом и предыдущем примере действовали подобные механизмы.

(iv) В первые двадцать минут сеанса пациент сделал три разрозненные замечания, которые мне ничего не сказали. Затем он отметил, что девушка, с которой он встречался, его понимает. За этим тут же последовало сильное, конвульсивное движение, которое он якобы не заметил. Похоже, мы имели дело с такой же колющей атакой, о которой я упоминал в последнем примере. Я попытался обратить его внимание на это движение, но он проигнорировал мое вмешательство, так же, как и саму атаку. Затем он сказал, что комната наполнена голубой дымкой. Чуть позже он отметил, что дымка рассеялась, но сказал, что чувствует подавленность (he was depressed). Я проинтерпретировал это так, что он почувствовал, что я его понимаю. Это было отрадное ощущение, но приятное чувство понимания со стороны немедленно было разрушено и выброшено. Я напомнил ему, что недавно мы наблюдали, как он использовал слово «голубой» для краткого описания оскорбительной половой близости. Если моя интерпретация была правильной, а дальнейшие события это как будто подтверждали, выходило, что ощущение понимания со стороны подвергалось расщеплению, превращалось в частицы сексуального насилия и выбрасывалось. Вплоть до этого момента я чувствовал, что интерпретация вплотную приближается к ощущению пациента. Дальнейшие интерпретации относительно того, что дымка рассеялась вследствие реинтроекции и превращения в депрессию, похоже, обладали для пациента меньшей реальностью, хотя дальнейшие события скорее указывали на их справедливость.

(v) Сеанс, подобно тому, что фигурирует в моем предыдущем примере, начался с трех-четырех фактических замечаний вроде того, что жарко, поезд был переполнен и что сегодня среда; это заняло тридцать минут. Впечатление, что пациент пытается удержать контакт с реальностью, было вскоре подкреплено, когда он сказал, что боится срыва. Немного позже он сказал, что я его не понимаю. Я проинтерпретировал это так, что он чувствует, что я плохой и не принимаю то, что он хочет в меня поместить. Я намеренно сформулировал интерпретацию таким образом, поскольку на предыдущем сеансе он продемонстрировал, что чувствует, что мои интерпретации — это попытка выбросить (eject) чувства, которые он хочет во мне разместить. На мою интерпретацию он ответил, что чувствует, что в комнате два облака вероятности. Я проинтерпретировал это так, что он пытается избавиться от чувства, что моя «плохость» реальна. Я сказал, что это значит, что ему необходимо знать, действительно ли плох я, или же я — это нечто плохое, что возникло изнутри его. Хотя в тот момент это не имело центрального значения, я полагаю, что пациент стремился решить, галлюцинирует он или нет. Эта тревога, вновь и вновь возникавшая в его анализе, ассоциировалась с тем страхом, что зависть и ненависть к способности понимать приводит его к тому, что он принимает хороший и понимающий объект, а затем разрушает и извергает (eject) его — процедура, которая часто приводила к преследованию таким разрушенным и извергнутым объектом. Был мой отказ понимать реальностью или галлюцинацией — имело значение только потому, что от этого зависело, каких болезненных переживаний следовало ожидать далее.

(vi) Половина сеанса прошла в молчании; затем пациент объявил, что на пол упал кусок железа. Потом он в молчании совершил ряд конвульсивных движений, словно ощущал физическое нападение изнутри. Я сказал, что он не может установить со мной контакт, потому что боится того, что происходит внутри него. Он подтвердил это, сказав, что чувствует, что его убивают. Он не знает, что бы он делал без анализа, от которого ему лучше. Я сказал, что он чувствует такую зависть к себе и ко мне (поскольку мы способны вместе работать, улучшая его самочувствие), что принимает в себя нашу пару как мертвый кусок железа и мертвый пол, которые объединились не для того, чтобы дать ему жизнь, но чтобы убить его. Его охватила сильная тревога, и он сказал, что больше так не может. Я сказал, что он чувствует, что больше так не может, поскольку он или мертв, или жив и так завидует, что вынужден остановить хороший анализ. Это вызвало заметное ослабление тревоги, но остаток сеанса заняли разрозненные фактические замечания, которые снова выглядели попыткой сохранить контакт с внешней реальностью — для того, чтобы отрицать фантазии.

Черты, общие для всех приведенных примеров

Я выбрал эти эпизоды, поскольку в каждом из них главной темой было деструктивное нападение на связь. В первом атака выражалась в заикании, что должно было помешать пациенту использовать язык как узы между собой и мною. Во втором — сон ощущался пациентом идентичным проективной идентификации, что осуществлялась совершенно незатронутой любыми его попытками ее контролировать. Для него это значило, что его психика, мелко фрагментированная, истекала наружу в атакующем потоке частиц.

Приведенные мною примеры проливают свет на шизофреническое сновидение. Пациенты-психотики как будто бы не видят снов, или по крайней мере не сообщают о них вплоть до сравнительно поздних стадий анализа. У меня же сложилось впечатление, что этот период мнимого отсутствия сновидений аналогичен невидимо-видимым галлюцинациям. То есть сны состоят из материала столь мелко фрагментированного, что они лишены всякой визуальной составляющей. Когда переживаются сны, о которых пациент может сообщать, поскольку он в ходе сновидения переживает видимые объекты, пациент, вероятно, расценивает эти объекты как имеющие почти такое же отношение к невидимым объектам предшествующей фазы, какое, на его взгляд, фекалии имеют к урине. Объекты, появляющиеся в переживаниях, которые мы называем сновидениями, пациент считает твердыми, и в этом качестве они противоположны содержанию сновидений, представляющих собою сплошной поток мельчайших невидимых фрагментов.

В ходе этого сеанса основной темой было не нападение на связь, но последствия подобной атаки, предпринятой ранее, что лишила пациента душевного состояния, необходимого для установления удовлетворительных отношений между ним и его постелью. Хотя это и не проявилось в описанном мною сеансе, не подвластная контролю проективная идентификация, каковой для него являлся сон, представлялась ему деструктивным нападением на душевное состояние совокупляющихся родителей. Поэтому появлялась двойная тревога; одна возникала вследствие того страха, что его лишают души, а другая — вследствие страха того, что он неспособен контролировать свои враждебные атаки (подпитываемые его душою) на душевное состояние, которое служило родительской паре связующим звеном. Сон и бессонница оказывались равно неприемлемыми.

В третьем примере, где я описал визуальные галлюцинации невидимого объекта, мы наблюдаем одну из форм, в которой осуществляется актуальное нападение на сексуальную пару. Моя интерпретация, насколько я могу судить, ощущалась пациентом так, словно она была его собственным визуальным впечатлением от родительского сношения; это визуальное ощущение мелко фрагментировалось и тут же извергалось, раздробленное на частицы столь мелкие, что они оказывались невидимыми составляющими непрерывного потока. Вся процедура в целом служила тому, чтобы предотвратить переживание чувств зависти к родительскому душевному состоянию путем мгновенного выражения зависти в деструктивном акте. Далее я остановлюсь более подробно на этой имлицитной ненависти к эмоции и необходимости избегать ее осознания.

В моем четвертом примере, сообщении о понимающей пациента девушке и дымке, мое понимание и его отрадное душевное состояние ощущалось как связь между нами, которая могла породить созидательный акт. Связь вызвала ненависть и была превращена во враждебную и деструктивную сексуальность, что выхолащивала пару пациент-аналитик.

В пятом примере, где фигурировали два облака вероятности, способность к пониманию является связью, что подвергается атаке, но интересно то, что объект, осуществляющий деструктивные атаки, чужд пациенту. Более того, разрушитель нападает на проективную идентификацию, которая ощущается пациентом как способ коммуникации. Покуда моя предполагаемая атака на его способы коммуникации ощущалась как скорее всего производная от его завистливых атак на меня, он не отделял себя от чувств вины и ответственности. Следующим моментом стало появление суждения, которое Фрейд считал неотъемлемой чертой преобладания принципа реальности, среди извергнутых частей личности пациента. Существование двух облаков вероятности не получило тогда объяснения, но на последующих сеансах у меня появился материал, позволяющий предположить, что то, что исходно представляло собой попытку отделить хорошее от плохого, выжило в форме двух объектов, но теперь они оказались похожими, будучи каждый смесью хорошего и плохого.

Принимая во внимание материал дальнейших сеансов, я прихожу к выводам, которые ранее сделать не мог: способность пациента к суждениям, что была расщеплена и разрушена вместе с остальным его Эго, а затем извергнута, ощущалась им похожей на эти причудливые объекты того типа, что я описал в своем докладе «Различие психотических и не-психотических частей личности». Он истолковывал эти исторгнутые частицы так, что они вызывали у него страх. Он ощущал, что отчужденное суждение — облака вероятности — указывало на то, что я, вероятно, плохой. То подозрение, что облака вероятности — враждебные преследователи, заставляло его сомневаться в ценности осуществляемого ими руководства. Они могли предоставлять ему справедливую оценку [происходящего] или же намеренно ложную, например, что реальность — это галлюцинация, или наоборот; они могли вызывать то, что с психиатрической точки зрения мы бы назвали бредом. Облака вероятности сами по себе обладали некоторыми качествами примитивной груди и ощущались загадочными и пугающими.

В моем шестом примере, сообщении о куске железа, упавшем на пол, у меня не было случая проинтерпретировать тот аспект материала, с которым пациент к тому времени был бы знаком. (Стоит, наверное, сказать, что на собственном опыте я убедился — иногда предполагаешь, что пациенту знаком определенный аспект ситуации, с которой мы имеем дело, однако обнаруживаешь, что, несмотря на всю проделанную работу, он о нем забыл.) Знакомым моментом, который я не проинтерпретировал (но он был значим для понимания данного эпизода), заключался в том, что пациент избегал зависти к родительской паре, замещая родителей собой и мной. Эта попытка не удавалась, поскольку зависть и ненависть теперь были направлены на него и меня. Вовлеченная в созидательный акт пара ощущалась как обладающая общим вызывающим зависть эмоциональным опытом; пациент, идентифицируясь также с исключенной частью, в свою очередь обладал болезненным эмоциональным опытом. Во многих случаях пациент (частично в переживаниях того типа, который я описал в данном эпизоде, а частично по причинам, на которых я остановлюсь в дальнейшем) испытывал ненависть к эмоции, и поэтому, по логике, к самой жизни. Эта ненависть вливалась в смертоносную атаку на то, что связывало пару, на саму пару и на объект, парой порожденный. В описываемом мною эпизоде пациент страдает от последствий его ранних нападений на душевное состояние, образующее связь между созидающей парой и его идентификацией с душевными состояниями как ненависти, так и созидания.

В этом и предшествующем примере есть элементы, указывающие на формирование враждебного преследующего объекта (или скопления объектов), особое выражение враждебности которого играет чрезвычайно важную роль в том, что у пациента начинают главенствовать психотические механизмы; характеристики, которыми я уже наделил скопление преследующих объектов, несут черты примитивного и даже смертоносного Супер-Эго.

Любопытство, высокомерие и тупость

В докладе, представленном на Международном конгрессе 1957-го года (Bion 1957), я предположил, что аналогия Фрейда между археологическими раскопками и психоанализом окажется полезной, если считать, что мы добываем факты, касающиеся не столько первобытной цивилизации, сколько первобытного бедствия. Ценность фрейдовской аналогии снижена, поскольку в анализе мы сталкиваемся не столько с застывшей ситуацией, допускающей неспешное изучение, но с катастрофой, которая остается живой и активной, и в то же самое время еще не способна разрешиться состоянием покоя. Такое отсутствие прогресса в каком бы то ни было направлении отчасти следует объяснять деструкцией способности к любопытству и последующей неспособностью к обучению, но прежде чем я приступлю к этому вопросу, необходимо кое-что сказать о проблеме, практически не проявившейся в приведенных выше примерах.

Нападения на связь берут свое начало в том, что Мелани Кляйн называет параноидно-шизоидной фазой. В этом периоде преобладают частично-объектные отношения (Klein 1948). Если мы будем помнить, что пациент находится в частично-объектном отношении как с самим собой, так и с другими объектами, не самим собой, мы лучше поймем, например, то «кажется», которое обычно говорит пациент с глубокими нарушениями в тех случаях, когда пациент с меньшими нарушениями сказал бы «думаю» или «полагаю». Когда пациент говорит «кажется», он зачастую опирается на чувство — чувство «кажется», — которое является частью его психики, и тем не менее не наблюдается как часть целостного объекта. Представление о частичном объекте как аналоге анатомической структуры, поощряемое тем, что пациент пользуется конкретными образами как единицами мысли, ошибочно, поскольку частично-объектное отношение устанавливается не только с анатомическими структурами, но с функцией, не с анатомией, но с физиологией, не с грудью, но с кормлением, отравлением, переживанием любви и ненависти. Это усиливает впечатление катаклизма динамического, не статического. Проблема, которую необходимо решить на этом раннем, но поверхностном уровне, в терминах взрослого будет формулироваться вопросом «Что это такое?», а не вопросом «Почему это так?», поскольку «почему» было отщеплено виной. Поэтому проблемы, разрешение которых зависит от знания о причинности, невозможно сформулировать, не то что решить. Это создает ситуацию, в которой у пациента как будто бы нет проблем за исключением тех, что ставит само существование аналитика и пациента. Он озабочен тем, что представляет собой та или иная функция, о которых он осведомлен, но не способен воспринять тотальность того, частью чего является функция. Поэтому не может быть ни вопроса о том, почему существует пациент или аналитик, или же почему нечто сказано, сделано или почувствовано, ни вопроса о попытке изменить причины некоего душевного состояния… Поскольку на вопрос «что?» невозможно ответить без «как?» или «почему?», возникают дальнейшие затруднения. Но я отложу эту тему и рассмотрю механизмы, с помощью которых младенец пытается решить проблему «что?», когда она ощущается касающейся частично-объектного отношения с функцией.

Отказ (denial) от нормальной степени проективной идентификации

Я употребляю слово «связь», поскольку хочу обсудить отношение пациента скорее с функцией, чем с объектом, что содействует функции; меня занимает не только грудь, пенис или вербальное мышление, но их функция обеспечения связи между двумя объектами.

В своих «Заметках о некоторых шизоидных механизмах» (Klein 1946) Мелани Кляйн говорит о значимости чрезмерного применения расщепления и проективной идентификации в формировании личности с сильными нарушениями. Она также говорит об «интроекции хорошего объекта, прежде всего материнской груди» как «предусловии нормального развития». Я склонен предположить, что существует нормальная степень проективной идентификации, не обозначая пределов этой нормальности, и вкупе с интроективной идентификацией она составляет основание, на котором базируется нормальное развитие.

Это впечатление частично было вызвано некой чертой в анализе одного из пациентов, которую было трудно интерпретировать, поскольку она никогда не выглядела выраженной достаточно для того, чтобы интерпретация подкреплялась убедительным фактом. На протяжении анализа пациент прибегал к проективной идентификации с упорством, указывающим на то, что этим механизмом он никогда не мог успешно пользоваться; анализ предоставлял ему возможность применять механизм, которым он был обделен. Но я опираюсь не на одно лишь это впечатление. Некоторые сеансы заставили меня предположить, что пациент чувствовал, что существуют некий объект, мешающий ему использовать проективную идентификацию. В приведенных выше примерах, особенно в первом (заикание) и четвертом (понимающая девушка и голубая дымка), представлены элементы, указывающие на то, что пациент чувствовал, что частям, которые он хотел разместить во мне, я помешал в себя проникнуть, однако этому предшествовали ассоциации, которые привели меня к такому мнению.

Когда пациент изо всех сил пытался избавиться от страхов смерти, по его ощущениям, слишком сильных, чтобы его личность могла их удерживать (contain), он отщеплял свои страхи и помещал их в меня. Идея, по-видимому, была такова: если им позволят находиться там достаточно долго, моя психика их модифицирует, и затем их можно будет безопасно реинтроецировать. В том случае, который сейчас пришел мне на ум, пациент чувствовал (возможно, по причинам, подобным тем, что я привожу в пятом эпизоде — с облаками вероятности), что я исторг их столь быстро, что чувства не претерпели модификации, но стали еще болезненнее.

Ассоциации периода анализа, более раннего, чем тот, откуда были почерпнуты мои примеры, демонстрировали возрастающую интенсивность эмоций пациента. Причиной этому служило то, что он ощущал как мой отказ (refusal) принять части его личности. В результате он пытался затолкать их в меня со все большим отчаянием и силою. Его поведение в отрыве от контекста анализа могло бы показаться выражением первичной агрессии. Чем насильственнее становились его фантазии проективной идентификации, тем сильнее он меня боялся. На некоторых сеансах такое поведение выражало неспровоцированную агрессию, но я упоминаю эти серии сеансов, поскольку они показывают пациента в ином свете — его насилие было реакцией на то, что он ощущал как мою враждебную защищенность. Аналитическая ситуация создала в моей душе ощущение наблюдения за чрезвычайно ранней сценой. Я чувствовал, что в младенчестве пациент столкнулся с матерью, реагирующей на его эмоциональные проявления из чувства долга. В этом обусловленном долгом отклике содержался элемент нетерпеливого «я не знаю, что с ребенком». Я пришел к выводу, что для того, чтобы понимать, чего хочет ребенок, мать должна трактовать плач младенца как нечто большее, чем требование ее присутствия. С точки зрения младенца, он должна принять в себя, и таким образом пережить, страх того, что ребенок умирает. Именно этот страх ребенок не может удерживать в себе (contain). Ребенок стремится отщепить страх вместе с той частью личности, в которой он расположен, и спроецировать его в мать. Понимающая мать способна переживать то чувство ужаса, с которым ее ребенок стремится справиться с помощью проективной идентификации, и в то же время оставаться уравновешенной. Пациент вынужден был иметь дело с матерью, которая не выдерживала переживания подобных чувств и реагировала, либо закрываясь от проекций, либо же становясь жертвой тревоги, вызванной интроекцией чувств младенца. Последнее, полагаю, происходило реже: преобладал отказ принимать проекции.

Некоторые такую реконструкцию сочтут неоправданно прихотливой; мне же она не кажется натянутой и служит ответом тем, кто может возразить, что слишком много внимания уделяется переносу, а это исключает должное прояснение ранних воспоминаний.

В анализе можно наблюдать сложную ситуацию. Пациент чувствует, что ему предоставляется возможность, которой он до сих пор был обделен; депривация потому ощущается еще более мучительно, а чувства обиды, этой депривацией вызванные, — более острыми. Благодарность за возникшую возможность сосуществует с враждебностью к аналитику как человеку, который не желает понимать пациента и отказывает ему в использовании единственного способа коммуникации, с помощью которого, по ощущениям пациента, тот может добиться понимания. Итак, связью между пациентом и аналитиком, или же младенцем и грудью, является механизм проективной идентификации. Деструктивные атаки на эту связь исходят из источника, внешнего пациенту или младенцу, а именно от аналитика или груди. Результатом становится чрезмерная проективная идентификация со стороны пациента и ухудшение его процессов развития.

Я не предлагаю считать этот опыт причиной нарушений у пациента; главный их источник — врожденная предрасположенность младенца, которую я описывал в своем докладе «Отличие психотических личностей от не-психотических» (Bion 1957). Я полагаю его центральным фактором влияния окружающей среды в формировании психотической личности.

Прежде чем обсуждать это влияние на развитие пациента, я должен указать на врожденные характеристики (а именно — на первичную агрессию и зависть) и ту роль, которые они играют в осуществлении младенцем нападений на все, что связывает его с грудью. Серьезность этих атак усиливается, если мать выказывает некую невосприимчивость, что я описал выше, и ослабляется, но не устраняется полностью, если мать способна интроецировать чувства младенца и оставаться уравновешенной (Klein 1957); серьезность эта сохраняется, поскольку младенец-психотик переполнен ненавистью и завистью к способности матери поддерживать в себе комфортное душевное состояние несмотря на переживание чувств младенца. Это отчетливо демонстрируется пациентом, который настаивает, чтобы я все прошел вместе с ним, но исполняется ненависти, когда чувствует, что я могу преодолеть все затруднения без срыва. Здесь мы видим другой аспект деструктивных нападений на связь, где связью является способность аналитика интроецировать проективные идентификации пациента. Поэтому атаки на связь синонимичны атакам на душевный покой аналитика, а изначально — матери. Способность к интроекции преобразуется завистью и ненавистью пациента в жадность, пожирающую психику пациента; схожим образом душевный покой становится враждебным безразличием. В этот момент возникают аналитические проблемы, поскольку пациент применяет (чтобы разрушить душевный покой, вызывающий столь сильную зависть) отыгрывание, некорректные действия и угрозы самоубийства.

Резюме

Подведем итог отмеченным основным чертам: происхождение нарушений двояко. С одной стороны, существует врожденная предрасположенность пациента к чрезмерной деструктивности, ненависти и зависти; с другой — окружение, которое, будучи неблагоприятным, мешает пациенту использовать механизмы расщепления и проективной идентификации. В некоторых случаях источник деструктивных нападений на связь между пациентом и окружением, или между различными аспектами личности пациента, — в самом пациенте; в других — источник этот в матери, хотя при этом и у психотических пациентов он не может быть в одной лишь матери. Нарушения начинаются вместе с самой жизнью. Пациент сталкивается со следующей проблемой: что это за объекты, о которых он осведомлен? Эти объекты, внутренние или внешние, по сути являются частичными объектами и преимущественно, хотя и не исключительно, — тем, что мы называем функциями, а не морфологическими структурами. Это не очевидно, поскольку мышление пациента осуществляется посредством конкретных объектов, и потому вероятнее всего будет создавать в более развитом уме аналитика впечатление, что пациента интересует природа конкретного объекта. Природу функций, привлекающих внимание пациента, этот последний исследует посредством проективной идентификации. В числе этих функций — его собственные чувства, которые слишком сильны, чтобы их могла удерживать (contain) его личность. Проективная идентификация предоставляет ему возможность изучать свои чувства в личности, достаточно сильной для того, чтобы их удерживать. Препятствование использованию этого механизма, либо в виде отказа матери служить вместилищем чувств младенца, либо в виде ненависти и зависти пациента, который не может позволить матери выполнять эту функцию, приводит к разрушению связи между ребенком и грудью и в результате — к тяжелому расстройству импульса к любопытству, на котором основано все обучение. Так подготавливается путь к тяжелой задержке развития. Более того, вследствие блокирования основного доступного младенцу способа справляться со своими слишком сильными эмоциями, течение эмоциональной жизни, во всяком случае, тяжелые проблемы, становятся невыносимыми. Поэтому чувства ненависти направляются на все эмоции, включая саму ненависть, и на внешнюю реальность, которая их возбуждает. От ненависти к эмоциям — всего лишь один шаг к ненависти к самой жизни. Как я говорил в своем докладе «Различение психотических и не-психотических частей личности» (Bion 1957), вследствие этой ненависти к проективной идентификации прибегает весь аппарат восприятия, включая эмбриональное мышление, образующее связь между чувственными впечатлениями и сознанием. И когда преобладают инстинкты смерти, таким образом усиливается тенденция к чрезмерной проективной идентификации.

Супер-Эго

Такой тип ментального функционирования приводит к раннему развитию Супер-Эго — сейчас я опишу, каким образом. Как я уже сказал, связь между младенцем и грудью обусловливается проективной идентификацией и способностью интроецировать проективную идентификацию. Внешний объект, при его неспособности интроецировать, начинает казаться настроенным враждебно к любопытству и к тому способу, а именно проективной идентификации, посредством которого младенец пытается это любопытство удовлетворить. Когда грудь ощущается фундаментально понимающей, она трансформируется завистью и ненавистью младенца в объект, чья поглощающая жадность пытается интроецировать проективные идентификации младенца, чтобы их разрушить. Это может проявляться в том убеждении пациента, что аналитик стремится, путем понимания пациента, свести его с ума. В результате появляется объект, который, установившись в пациенте, исполняет функцию Супер-Эго, сурового и деструктивного по отношению к Эго. Такое описание не вполне применимо к какому-либо объекту на паранаидно-шизоидной позиции, поскольку предполагает целостный объект. Угроза приближения подобного целостного объекта отчасти определяет описанную Кляйн и другими авторами (Segal 1950) неспособность пациента-психотика выдерживать депрессивную позицию и сопутствующие ей шаги развития. В параноидно-шизоидной фазе преобладают причудливые объекты, частично составленные из элементов персекутроного Супер-Эго, которые я описал в своем докладе «Различение психотических и не-психотических частей личности».

Задержанное развитие

При нарушении импульса любопытства, на котором основано все обучение, и блокировании механизма, посредством которого он стремится проявиться, нормальное развитие оказывается невозможным. При благоприятном течении анализа становится заметной другая черта: невозможно сформулировать проблемы, которые в усложненном языке ставятся вопросом «Почему?» Кажется, что пациент не улавливает причинности; он будет жаловаться на болезненные душевные состояния, упорно придерживаясь таких последовательностей действий, что рассчитаны на их создание. Поэтому, когда проявляется соответствующий материал, пациенту необходимо показать, что он не интересуется тем, почему он чувствует то, что чувствует. Прояснение суженности спектра его любопытства приводит к развитию более широкого поля зрения и зарождающемуся интересу к причинам. А это несколько модифицирует поведение, которое в противном случае длит его страдание.

Выводы

Основные выводы данного доклада касаются душевного состояния, при котором психика пациента содержит (contain) внутренний объект, противостоящий всем связям (и их разрушающий) — от самой примитивной (это, по моему предположению, нормальная степень проективной идентификации) до наиболее сложных форм вербальной коммуникации и искусства.

В этом душевном состоянии эмоцию ненавидят; она ощущается как слишком сильная, чтобы незрелая психика смогла ее удерживать (contain), она ощущается объединяющей объекты связью и придает реальность объектам, которые не являются самостью и потому противоречат первичному нарциссизму.

Внутренний объект, который по своему происхождению есть внешняя грудь, отказавшаяся интроецировать, приютить и таким образом модифицировать эмоцию губительной силы, парадоксальным образом ощущается интенсифицирующим (относительно силы Эго) эмоции, против которых он вызывает атаки. Эти нападения на связующую функцию эмоции приводят к выходу на передний план в психотической части личности связей, которые кажутся логическими, почти математическими, но напрочь лишены эмоционального обоснования. В результате уцелевшими оказываются перверсивные, жестокие и бесплодные связи.

Интернализуемый внешний объект, его природу и влияние, оказываемое им на способы коммуникации внутри психики и с окружением, мы рассмотрим в дальнейших наших работах.

Перевод: З. Баблоян
Редакция: И.Ю. Романов