Я начну с описания  реконструкции в обратном порядке, взятого из моей собственной жизни.  Сначала некоторая предыстория.  На протяжении всего детства у меня имелся особый интерес к тому, как долго я мог задерживать свое дыхание. Принимая ванну,  я опускал лицо под воду, чтобы проверить, как долго я смогу не дышать. На стене висели часы, и я часто пытался побить собственные рекорды. Мой самый удачный результат составлял чуть менее трех минут. Как только я научился плавать в возрасте шести лет, я использовал это умение, чтобы  проплывать длинные дистанции под водой. Моей целью было удивить кого-нибудь, всплыв неожиданно рядом с ним, и заставить родителей поволноваться, так как я мог не показываться на поверхности долгое время и иногда прятался под причалом  или за поставленной на якорь лодкой. Мне приходит на память лето в Канаде - мне  было 13 лет -  когда  мне удалось  проплыть 30 футов вглубь к затонувшей лодке. Никто не верил, что я это сделал.

Когда мне было 14,  я начал посещать  в школе мастерскую по работе с металлом – в ходе этого курса студенты проектировали и изготавливали простые предметы из металла. У меня было твердое намерение соорудить шлем для дайвинга – сложный проект, подразумевающий как разработку, так и изготовление и апробацию. При поддержке прекрасного учителя мне это удалось. Я изготовил свинцовые грузики, растопив свинцовую трубу и отливая их при помощи мокрого песка. Они не позволяли шлему, и мне, всплывать. Я пользовался велосипедным насосом, прикрепленным к  садовому шлангу, чтобы подавать воздух с гребной лодки  к шлему для дайвинга.  После того как я совершил несколько погружений на дно озера неподалеку, одно из которых чуть не закончилось трагически, моя мать конфисковала шлем для ныряний. Я  больше его никогда не видел.

В старших классах меня интересовал бег, особенно на длинные дистанции; этот интерес имеется и по сей день,  в том числе,  и к беговым марафонам.  Я получаю удовольствие, достигая точки, когда дышать почти невозможно, и  силой заставляя себя ее преодолевать. Это дает мне ощущение своей силы и выдержки.

Я никогда особо не  размышлял об этих разных интересах, никогда их не связывал между собою, хотя все относилось к задерживанию мною дыхания или точке его практической потери, особенно в том, что связано с водой. Так что я был сильно поражен, когда, после смерти моего отца 30 лет назад, моя мать  открыла мне семейный секрет.  Она сказала, что когда мне было 18 месяцев, наша семья проводила каникулы с другой семьей на скалистом побережье Мейна,  холодном северно-восточном регионе Соединенных Штатов. Четверо взрослых и я шли по большой скале вдоль края океана, и мой отец держал меня за руку. Нас накрыло огромной волной, которая вырвала меня из рук отца и потащила в океан. Взрослым ничего не оставалось, как только видеть это. Прыгнуть в океан равнялось бы суициду. Все напряженно смотрели.

Когда ударила следующая волна, друг моего отца успел выхватить меня, верещавшего и рыдающего, из воды. Когда мать поведала мне эту секретную историю и рассказала мне  о растерянности отца и его чувстве вины, я подумал,  что задерживание дыхания и интерес к воде в моем детстве часто были связаны с тем, что я дразнил своих родителей. Описала ли моя мать травмирующее событие в возрасте 18 месяцев? Я полагаю, да.  Услышал ли я эту историю в более позднем возрасте и вел себя в соответствии с  услышанным, как  настаивал Чарльз Бреннер, когда я ему  рассказал об этом? Не думаю, что это так,  хотя у меня и нет доказательств.

Я хотел бы рассказать вам  о миссис С.,  в возрасте 72 лет,  которая находилась у меня в терапии последние шесть лет. Я также иногда встречался  с ее 80-летним мужем. Ее истинной причиной обращения ко мне было болезненное отчуждение с ее двумя взрослыми сыновьями, состоявшимися специалистами, которые жили в 1500 милях от Кливленда. Она также горько жаловалась на неспособность своего мужа зарабатывать достаточно денег, чтобы поддержать достойный уровень жизни. У нее было несколько сменявших друг друга консультантов, обычно шарлатанов, чьим советам она следовала.  Я был замыкающим этот ряд. По мере того, как я узнавал ее лучше, выяснялось, что  у нее имелось много жалоб, не только по поводу членов своей семьи,  но и по поводу всех ее «друзей»,  всех врачей-терапевтов, всех до единого дантистов и по поводу большинства всех остальных.

В жалобах, так же как и практически во всем в своей жизни,  у нее имелись абсолютные убеждения по поводу того, кто прав и что правильно.  Например, у  нее всегда были средства от любой болезни, но это никогда не было тем, что прописал доктор. Она всегда знала, какую одежду носить ее мужу, какую еду заказывать в ресторанах и как ему нужно управлять своим бизнесом.  Это никогда не были просто идеи или предложения, но непреклонная убежденность, отстаиваемая с абсолютной уверенностью. С такой же решимостью она тратила деньги, не считаясь с реальной финансовой ситуацией в семье.  Было очевидно, что в изрядной степени она жила в мире,  построенном и управляемым  бессознательной фантазией,  которая была далека от актуальной реальности.

Как мистер, так и миссис С. были жертвами Холокоста. Мистер С. находился в различных трудовых лагерях, будучи юным подростком, а затем в Аушвитце, где и была освобожден.  Миссис С. было три года, и она жила в польском гетто, когда началось истребление евреев нацистами.  Она рассказал мне следующую историю о побеге из гетто. Ее мать сумела устроить так, чтобы ее вынесли тайно из гетто, и нашла не еврейскую женщину, которая бы позаботилась о ней. Деньги для этого были вшиты в подкладку одежды.  В тот вечер, вынув деньги, женщина отправила ее обратно через проем в стене, через который она и сбежала. Она нашла путь назад к  жилищу своих родителей («Я не знаю, как я это сделала»), где ее встретил  с радостью отец и  с гневом – мать.  Ее мать сообщила ей как взрослой, что детей и матерей должны были вывозить из гетто на следующий день;  мать была в страхе за ее жизнь.

Матери и ребенку удалось ускользнуть на следующий день,  отец же остался. Мать и дочь были блондинками и  могли сойти за не евреек.  Отца убили нацисты; мать уцелела,  живя с пожилым поляком  в качестве экономки до конца войны. Миссис С. сохраняла только случайные контакты с матерью; она переходила с одной не еврейской фермы на другую. Все  вспоминаемые  подробности того времени, описывались аффективно нейтрально. Она вспоминала о постоянной смене своего имени («теперь твое имя…, забудь свое старое имя»);  она вспоминала часы,  проведенные в темном сарае, и то, что жила одна, отдельно от всех остальных в хозяйстве. Опираясь на ее, изначально нейтральный, аффект, и позднее, основываясь на ее фрагментированных рассказах,  ее путанице и растерянности,  мы реконструировали это время, как наполненное потерянностью, одиночеством, противоречивостью и страхом. По сей день миссис С. фантазирует, что ее любящий, воспринимаемый амбивалентно отец выжил; она постоянно ездила в Польшу, чтобы найти родственников, которые могли бы рассказать ей  о нем.

Несмотря на то, что ее сыновья и друзья находили ее категоричную убежденность по поводу чего бы то ни было невыносимой чертой, ее муж был к этому терпим, не будучи при этом пассивным. Я все больше начинал уважать  его понимание того, что его жене необходимо было быть такой.  Я предположил, что ее потребность быть уверенной и правой была связана с ее способностью выжить, будучи маленьким ребенком, и как-то связана с ее отцом. В то время как мы это обсуждали, был момент, когда она неожиданно и очень ярко припомнила зеленое пальто, которое было на ней, когда она вернулась в свое жилище. Она говорила с мощным аффектом об открытых объятиях отца и ярости и горе ее матери. Это воспоминание имело непосредственное качество избирательности памяти, центральными чертами которого были зеленое пальто, счастливое воссоединение с отцом и гнев матери.

Ценность и суть реконструкции как восхваляли, так и игнорировали на протяжении истории психоанализа. В последние годы происходит восстановление интереса к реконструкции событий ранней жизни. В этой статье я сначала хочу обсудить проблемы, которые относятся к любой реконструкции, а затем обратиться к недавним и более спорным изысканиям по поводу истоков, валидности и ценности реконструкции довербальных событий.

Фрейд расценивал реконструкцию как фундаментальную психоаналитическую технику. Ближе к концу своей жизни, в 1937, он написал работу «Конструкции в  анализе», в которой он сравнивает аналитическую конструкцию с археологической реконструкцией. Он выделяет следующие моменты относительно такой аналогии (которые я перефразировал):

1. Аналитик работает в лучших условиях и располагает большим материалом, который может помочь, чем археолог.
2. То, с чем аналитик имеет дело,  является не чем-то разрушенным, но чем-то все еще живым и целостным. В отличие от археологического объекта, все основополагающие аспекты объекта психического сохранны; даже если они и кажутся полностью забытыми, они существуют как-то и где-то.
3. Психические объекты несоизмеримо более сложно устроены, чем объекты материальные, и у нас скорее не хватает, нежели наоборот,  удовлетворительных знаний о том, что мы, возможно, ожидаем обнаружить.
4. Подобно археологу аналитик делает умозаключения. Они строятся, исходя из  фрагментов воспоминаний,  ассоциаций,  переноса и поведения пациента. Эти умозаключения, конечно, могут оказаться ошибочными.
5. Важной проблемой является определение возраста анализанта,  соответствующего времени реконструируемого события. К какому возрасту или уровню развития оно относится?
6. Для археолога реконструкция является целью и окончанием его изысканий; для аналитика реконструкция является не окончанием, но предварительной целью.

На протяжении многих лет имелись серьезные разногласия по поводу дифференцирования реконструкции от интерпретации. Интерпретация бессознательной мотивации, подобно реконструкции, связывает прошлое с настоящим. Имелись также противоречия и по поводу того, что может быть реконструировано. Делался акцент на реконструирование травматических событий, наравне с топографическим пониманием формирования симптома. Было бы полезно рассмотреть эти противоречия, обращаясь к работам Филлис Гринакр и Якоба Арлоу, видных американских психоаналитиков, представляющих противоположные точки зрения.

Д-р Гринакр опирается на серьезную медицинскую подготовку и сохраняет, судя по всем ее работам, сильную связь с ежедневной непосредственной реальностью жизни своих пациентов.  Ее заметки по поводу реконструкции сходны  с топографической точкой зрения Фрейда, с акцентом на влияния внешних событий, особенно травмирующих событий. Она описывает реконструкцию как усилие по поднятию на поверхность травматических обстоятельств жизни пациента заново, как фактических событий, так и их психических последствий.  Она проводит различие между конструкцией и реконструкцией, описывая первое как частичные выводы и   всплывающие в памяти фрагменты, которые, в итоге, складываются в синтезированное приблизительное соответствие изначальной ситуации. То, что она расценивает как реконструкцию, является полностью синтезированным, приближенным к ситуации, представлением о ней и ее психических последствиях.

Якоб Арлоу широко известен своими глубокими клиническими работами и вдохновенным развитием и отстаиванием структурной теории.  Он, совместно с Чарльзом Бреннером, сформулировал многие положения и описал преимущества структурной теории по сравнению с топографической.  В отличие от многих своих современников, они настаивали на том, что нет никаких оснований для смешения топографической теории со структурной.  Эти две теории являются эксклюзивными сами по себе; большая часть ошибок и затруднений в развитии психоанализа имели место быть, когда аналитики пытались сочетать несовместимые элементы топографической теории со структурной. Структурная теория рассматривает любую  психопатологию и все нормальные характеристики развития как компромиссные образования, результаты интрапсихического конфликта. Их доводы относительно реконструкции являются неопределенными и легко  толкуются неверно. Если говорить кратко, их основная идея состоит в том, что все аспекты психической деятельности находятся внутри психики.  С этой точки зрения,  нет ничего «вовне», хотя,  конечно, существует внешний мир, опознаваемый посредством тестирования реальности, который вносит свой вклад, посредством восприятия,  в содержание и функционирование психики. С этой точки зрения, что является травмирующим в отдельно взятой ситуации, так  это ее значение, внутренне протекающая обработка, связанная с событием, но не внешнее событие само по себе. Что нуждается в понимании, реконструкции и, в итоге, интерпретации травмированному индивиду, так это «результаты обработки», часто бессознательное компромиссное образование. Содержание такого обработанного события является бессознательной фантазией. Соответственно Арлоу, только в том случае мы  эффективно реконструируем событие, если мы интерпретируем бессознательную фантазию, имеющую истоки в последствиях события.

Если  вы следили за моей основной мыслью, вам стало уже понятно, что для Арлоу нет особой разницы между интерпретацией и реконструкцией. Пока событие раннего детства имеет значение для ребенка или взрослого, оно продолжает свое актуальное существование как бессознательная фантазия. Подобно всем бессознательным фантазиям, оно связывает прошлое и настоящее, привнося прошлое в настоящее. Мы не можем и не осуществляем реконструкцию непосредственного травматического инцидента. Фрейд (и Гринакр) признавали, что вспоминаемое событие не является неизмененным исходным событием, оно видится сквозь призму последующего опыта и развития, с многочисленными привнесениями (добавлениями «задним числом» - nachtraglichkeit).  В то же время, реальные характеристики также ему присущи, что не акцентируется Арлоу и Гринакр. Гринакр следует за Фрейдом, занимая позицию, для опровержения которой Арлоу прилагает столь большие усилия.  Она утверждает, что мы сталкиваемся, пусть с неполным, но актуальным событием в эффективной реконструкции.  Знаменитая аналогия Арлоу относительно двух проекторов реальности и фантазии, сочетающихся в  едином экране сознания не допускает возможности различить, какая доля  финального образа берет начало в реальности, и какая – в фантазии. Гринакр  сочетает упор на то, что  имеется  ценность установления реальных аспектов травмирующей ситуации, с  пониманием того, что это знание никогда не может быть точным. Она также признает важность реконструкции психологического статуса анализанта на момент травмы, чтобы получить истинное понимание значения события. Пожалуйста,  заметьте, что Арлоу и Бреннер никогда не приписывали такую значимость психической реальности фактического события по сравнению с фантазийным. Имеется ли психологическое различие между действительным и фантазийным соблазнением? Спутать одно с другим было бы естественным для раннего детства; большинство же из нас согласятся, что для взрослого подобное указывало бы на невротическое или психотическое помешательство.  Ценный ключ к данной головоломке я обнаружил в наблюдении, что реальность события является частью значения, которое делает событие травматическим и является центральным компонентом психической травмы.

Этчегоен предлагает полезную срединную позицию. Он указывает на то, что целью психоанализа является не коррекция фактов из прошлого, но их реконцептуализация. Он указывает на то, что прошлое и настоящее неразрывно связаны, и, таким образом, интерпретация и реконструкция, во многих аспектах, неразличимы.

" Мы не можем полагать, что интерпретация здесь-и-сейчас может быть предложена  без обзора прошлого или что история  может быть восстановлена вне всякого вовлечения   во  всегда актуальный перенос.  Другими словами, в основе лежит не только возможность пролить свет на настоящее, чтобы высветить прошлое, но также использование размышлений и воспоминаний для  прояснения переноса."

Он цитирует Рокера, который писал, что существуют такие аналитики, которые расценивают перенос как препятствие для вскрытия прошлого и те, кто использует прошлое не более чем как инструмент для анализа переноса.

Теперь мы подошли собственно к теме данной работы как таковой: возможность, надежность и ценность довербальной реконструкции. Наше исследовательское путешествие пройдет и по боковым тропкам по мере того, как мы рассмотрим истоки ранней детской жизни, виды фиксации тех событий и их доступность в более поздних формах  психических репрезентаций.

Вот пример. Женщина с латвийскими корнями, послевоенная  иммигрантка в Соединенные Штаты,  жестоко страдала от приступов ужаса ночью, ночных эпизодов с криками и тревожной ажитацией, от которых она просыпалась, дрожа и чувствуя себя изнуренной. В своей повседневной жизни она была подавляема  приступами тревоги, нехваткой самоуважения и чувством собственного ничтожества.  За этими симптомами проступали определенные черты  дезорганизации, спутанности и фрагментации, находившие отражение в ее повседневной жизни и, что было примечательно для меня, в ее снах. В начале анализа  отсутствовали структурированные сны, только хаотические ночные кошмары, с содержанием типа «что-то падает на меня» или «происходит что-то ужасное». Первые изменения, возможно, до той степени, до которой анализ оказал влияние на ее жизнь, положили начало более обычным сновидениям, изначально кошмарам, а  затем более структурированным и дифференцированным  снам.  Раннее сновидение было о вертикальных тенях  и еще одно о голубом молочном кувшине. Они повторялись. Проскальзывало какое-то  ощущение спокойствия и стабильности в этих статических неизменных снах.  После большой проделанной работы, относящейся к событиям, связанным с ее побегом из Латвии, скитаниям по Европе, иногда под открытым огнем, ночуя с матерью в полях, и закончившихся  лагерем для беженцев, мы  обратились к ее ограниченному осознанию жизни в Латвии до трехлетнего возраста, когда она и ее мать уехали.  Выходило, что она мало знала свою мать к тому времени, живя за городом, на ферме со своей бабушкой, где, согласно ее воспоминаниям, все было тихо и спокойно. Она спала в колыбельке, из которой бабушка вынимала ее, а затем кормила. На ферме имелись животные. Все было мирно. Я вспомнил вертикальные тени, возможно, они были связаны с этим  отрезком времени, не могли они представлять стены колыбельки или тени, упавшие на ее жизнь? Голубой кувшин был  связан с тем, что бабушка поила ее молоком из такого. Но значение всего этого простиралось далеко за пределы предполагаемых событий, хотя эти предположения и открыли  ему путь. А суть была связана с потерей  ее бабушки,  с которой ее разлучили, когда русская армия подходила в 1944. Жизнь с тех пор была чередой бесконечной ходьбы, мертвых лошадей, воронок от бомб, суматохи, людей. Имелся и другой, более зловещий смысл, указывающий  на отсутствие матери, пока она не уехала и намеки на то, что отец с матерью содействовали нацистам во время оккупации. Здесь были замешаны две потери  -  ее бабушки и, гораздо позже, осознание соучастия отца и матери в  нацистском режиме.

До сих пор я еще не обратил вашего внимания на реконструкцию событий с первого года жизни.

Без преувеличений, самым волнующим интеллектуальным переживанием в моей жизни явилось мое участие в революции нашего понимания ранней детской жизни на протяжении последних 50 лет. Шестьдесят лет назад  западная ортодоксальная медицина утверждала без колебаний, что младенец в первые несколько месяцев просто напросто не имеет коры, функционируя на рефлекторном  уровне мозгового ствола и среднего мозга. Оценивание состояния ребенка заключалось в простом определении адекватности его рефлекторных ответов. Небольшие хирургические вмешательства проводились без анестезии. Затем Питер Блосс описал различные состояния младенца и то, как их опознать. Состояние спокойного бодрствования стало известно как состояние, в котором младенец активно познает мир и в котором может находиться, начиная с рождения. С этим открытием фундаментальная составляющая, позволяющая проводить исследования раннего детства, заняла свое место.  Хлынул поток новой информации, полученной в результате наблюдений, по большей части, за младенцами в состоянии спокойного бодрствования.  Что же мы узнали?  Нам известно, что он рождается с потрясающим разнообразием имеющихся способностей и возможностей.  Например, вскоре после рождения он может  различить голос матери, в течение первых нескольких дней она может отличить запах молока своей матери от  любого другого молока, сосок своей матери от всех других сосков, то, как мать ее держит от того, как держат ее другие. Он предпочитает конфигурацию лица всем остальным комбинациям линий и закруглений.  Он ищет и выказывает признаки удовольствия во время общения «лицом к лицу», визуальной связи с его матерью. Он способен к мультимодальному восприятию, т.е. опознаванию при помощи зрения объекта, который до этого был известен только по прикосновениям. У него имеется врожденная ритмичность действия, фундаментальная характеристика, обеспечивающая изначальную координацию поведения.  Эти способности и возможности делятся на два сорта, те, что сопровождают ее во взаимодействиях с материальным миром и те, которые сопровождают его в контактах с людьми. Я рассматриваю эти задатки или способности как автоматические, нескоординированные и не целеориентированные, а следовательно, не психологические. С растущей координацией и сложностью они становятся протопсихологическими и, наконец, психологическими.  Координация схем-действий начинается в течение первых нескольких месяцев, встраивая действия  в целеориентированные схемы все возрастающей сложности.  С социальной точки зрения, маленький ребенок в высшей степени реактивен на усилия его родителей по подстраиванию его поведения под заданные ритм бодрствования и сна, кормления и не кормления, игры с другими и самостоятельной игры.  Все эти ритмы изначально усиливаются обуславливанием, а позже – чувством предвосхищения, инициативностью и целеполаганием.

Рождается ли ребенок с чувством Я или же нет – это спорный вопрос. Я один из тех, кто полагает, что нет. Подобно остальным, я рассматриваю индивидуальное чувство Я и чувство, что существуют другие, как достижения, которые являются следствием врожденных частичных способностей и опыта, а также результатом усложнения схем. Эта точка зрения, отстаиваемая, например, в психологии Жана Пиаже, рассматривает  опознавание Я и Объекта  как координированную дифференциацию, которая начинается на первом году жизни и находит свое полное выражение только в жизни взрослого. Кляйнианские авторы придерживаются иной точки зрения, обнаруживая «Я» и «Другого», так же как и комплексные психологические способности, включая защитные механизмы (т.е. расщепление, проекцию, интроекцию), и фантазийные образования наличествующими уже на первых неделях и месяцах жизни. Я рассмотрю эти и подобные утверждения, связанные с кляйнианской точкой зрения, опираясь на подход одной из самых известных современных кляйнианцев, Бетти Джозеф, изложенный в ее работе «Объектные отношения в клинической практике». В этой работе мисс Джозеф предлагает ясное и лаконичное описание  кляйнианской теории раннего детского психологического развития. Она отмечает, что многие точки расхождений между миссис Кляйн и Анной Фрейд касаются датировок  взаимосвязи ребенка и объектов, начало формирования Эго и, в связи с этим, природы ранних защит. «Кляйн обнаружила, что  младенец, далекий от эмоционального отношения к объекту в начале жизни, тем не менее, имеет к нему ярко выраженное отношение, но вначале  в весьма неинтегрированном виде. Таким образом, он будет относиться к матери, или, скорее, к частичной матери, к той части, с которой соприкасается на данный момент, как хорошему или идеальному объекту в случае хорошего настроения и состояния удовлетворения; или будет ощущать ее как опасный и преследующий в случае злости или фрустрации. В этом раннем, неинтегрированном состоянии ребенок имеет отношения с частями своих объектов и его чувства и тревоги, соответственно, расщеплены и абсолютны».  Она продолжает: «Миссис Кляйн расценивает – как нормальный неизбежный процесс -  в начале жизни то, что импульсы, которые ребенок испытывает по отношению к своему Объекту, проецируются в таковой позднее, и объект, в связи с этим, воспринимается, интроецируется, окрашенный этими спроецированными импульсами… Эти процессы проекции и интроекции мы рассматривали как  базовые относительно построения внутреннего объектного мира и Эго и Супер-Эго».  Персекуторные страхи (преследования)  ведут к защитным усилиям присоединения и контроля объекта, тем самым избегая осознания отделенности. В конце первого года жизни  ребенок будет расщеплять и проецировать меньше, все больше опознавая свои чувства и ощущения себя как целостного человека и своего Объекта как целостного реального человека. С таким прогрессом появляются любовь и ненависть по отношению к одному и тому же человеку, амбивалентность с зачатками заботы, вины и желаниями репарации (возмещения ущерба). Изначальный период проецирования и расщепления ограничивается  параноидно-шизоидной позицией, а более поздний период, с признанием амбивалентности, заботы и вины  очерчивает депрессивную позицию.

Обсуждая нарциссизм, она утверждает: «Кляйн расценивает нарциссизм не как стадию, предшествующую объектным отношениям, но как состояние, к которому прибегает индивид, в котором  Я или тело предполагается содержащим идеализированный Объект и именно к этому Я происходит отступление»

Какое отношение такая точка зрения на раннее детство имеет к реконструкции? Именно к данной парадигме или «модели происходившего» кляйнианские аналитики обращаются снова и снова, чтобы объяснять особенности переноса, последовательность проекций, проективных идентификаций и интроекций. В этих смыслах кляйнианский аналитик говорит о флуктуациях на протяжении  отдельно взятого аналитического часа от параноидно-шизоидной позиции к депрессивной, по мере того, как пациент представляет доказательства проекции и расщепления или демонстрирует заботу и вину. Джозеф утверждает: «Я бы добавила, что то, как пациент использует аналитика, в большей или меньшей степени оказывая давление или создавая эмоциональное напряжение, или то, насколько он способен, на реалистичной основе, слушать и говорить с нами,  - само по себе является индикатором состояния зрелости или расстройства пациента». Несмотря на то, что большинство материалов по клиническим случаям Джозеф отражают экстраординарную тонкость наблюдений и реакций, а ее объяснения в терминах гипотетических проекций и интроекций, описывающие нечто сходное с тем, что гипотетически происходит с трехмесячным ребенком, могут иметь прагматическую ценность; тем не менее,  логически все это необоснованно и не поддерживается даже самыми поверхностными наблюдениями за поведением младенцев.

Следующая цитата демонстрирует то, как Джозеф тщательно выстраивает терапевтические предположения:

«В особенности  меня беспокоит вопрос реконструкции, поскольку я  полагаю, что убедительно мы можем реконструировать историю только если она возникает в динамике, как актуальный опыт здесь-и-теперь, а не описывается лишь изначально как исторический факт или расценивается исключительно как прошлое. Под реконструкцией я имею в виду не только широкий круг потерянных или забытых элементов из жизни пациента, но так же реконструкцию того, наши пациенты обращались  со своими тревогами, используемыми защитными механизмами и связанными с этим конфликтами».

Это прекрасное определение является общим исходным пунктом для аналитиков  любых теоретических убеждений. Реконструкция является вторичной, но, в то же время,  тесно связанной с историческими фактами. Первично она касается тревог из-за конфликтов и защитных механизмов, которые являются частью исторического события. Кляйнианская «модель происходившего» с проецирующим, инкорпорирующим младенцем нерелевантна данному пониманию.

Обсуждаемая тема гораздо шире того, что просто относится к кляйнианской теории. Вопрос касается, скорее, использования «модели происходившего» как базиса для реконструкции, чем психоаналитических изысканий по отношению к конкретному пациенту, которого мы лечим. Те же пункты применимы к вопросам  психологической реконструкции Эго на основе стандартизированных версий психосексуального развития, реакции на злоупотребление или отвержение, реакций на потерю, развод или медицинское заболевание. Эти «модели происходившего», того, что «должно было случиться» часто используются для формулирования реконструкции психологического содержания или события из детства. Психоанализ есть процесс исследования и открытий, а не процесс обнаружения того, что, как мы «знаем», должно быть здесь.

Занимаясь прото-наукой, то есть, прилагая усилия по научному пониманию без возможности выполнить истинно научные требования верификации и прогнозирования, мы должны быть особенно осторожны, чтобы не превратить нашу работу в циркулярный процесс подтверждения, а не тестирования нашей теории. Чтобы  в нашей работе присутствовала научная установка постановки вопросов, необходимо бросать вызов, посредством психоаналитических фактов, нашей устоявшейся теории. Имеются грустные главы в истории психоанализа, когда этого не было сделано, и последний по времени в теории акцент, или «конек», становился мгновенно основой для волны решительных реконструктивных построений. На моем веку такое происходило – все связывалось по очереди то с шизофреногенной матерью, то с неадекватной матерью или депрессивной матерью, интеллектуальной матерью. Бывало, целый спектр расстройств приписывался неудачам на фазе воссоединения, сексуальному злоупотреблению, неправильному приучению к туалету, неадекватному кормлению грудью или его отсутствию, ранним сепарациям. Все это фиксировалось как патогенное посредством подхода «модели происходившего». Часто, как только, пациент проявлял амбивалентность к матери, то это  тут же трактовалось как неудача в разрешении кризиса воссоединения.

Наши усилия по пониманию или реконструкции психологического содержания жизни младенца сталкиваются с еще более обескураживающими проблемами. При попытках определить дату нельзя быть уверенным в валидности воспоминания, относящегося к первому году, отсутствует возможность приписать какую-либо установку нетрансформированному опыту младенчества.

Есть ли какой-нибудь способ выбраться из этих джунглей неопределенности? Первое требование, которое мы противопоставляем жажде определить точное воспоминание раннего детства, -  это осознавать, как и полагается всем серьезным студентам, обучающимся психоаналитической реконструкции, что образы и одиночные воспоминания никогда не могут быть полностью точными репродукциями материальной реальности. Наши заключения не должны противоречить фактической информации относительно восприятия, памяти, аффекта и когнитивных систем на разных уровнях развития. Например, младенцы пользуются мультимодальным восприятием, только частично дифференцируя формы восприятия;  ощущение от прикосновения может быть не отдифференцировано от зрительных ощущений.

Мы должны расценивать процессуальную память, или моторную память, как активную на протяжении всей жизни, но только как форму памяти, предшествующую достижению языковой компетенции. И хотя у ребенка и имеются врожденные способности, которые способствуют социальному взаимодействию, нет никаких убедительных доказательств, что, даже в самом лучшем случае, в первые четыре месяца или более у ребенка имеется какое-либо ощущение себя и других.

Нам следует опознавать и признавать трансформирующие изменения памяти, что ограничивает уверенность относительно припоминаемого события, процесс, типичным примером которого, были привнесения «задним числом» (nachtraglichkeit), описанные Фрейдом в случае Человека-Волка. Наблюдение Человеком-Волком родительского коитуса в 18 месяцев трансформировалось в абсолютно иное психологическое событие, приписываемое четырем годам. Хоть мы и не можем прогнозировать содержание индивидуальной психологической  жизни в разных возрастах, это помогает знать и понимать когнитивные и аффективные характеристики и главные психологические темы, которые имеют место быть в разные годы.  Это не такая же модель происходившего, как описывалось выше.  Модель происходившего предлагает специфические описания, такие как анальный ребенок, предлагающий фекалии как дары, или эдипальный ребенок, пытающийся  пробраться в кровать матери. Темы имеют отношение к более широкой организации инстинктивных и защитных характеристик, которые мы определяем в терминах  оральной организации, анальной организации, фаллически-нарциссической  организации, Эдипова комплекса, латентного периода, раннего, среднего и позднего пубертата. Я использую эти термины, чтобы описать паттерны выражения импульсов, объектных отношений, защитных механизмов и других характеристик Эго, которые имеют место быть на разных уровнях психосексуального развития.

У аналитика имеется гораздо более трудное задание, нежели простое «реконструирование» сценария стереотипной модели происходившего. Аналитик должен простроить содержимое реконструкции, начиная с актуальной даты психоанализа, то есть, исходя из свободных ассоциаций, сновидений, избирательных воспоминаний и переноса. Он должен на слух отбирать характеристики, предполагающие описания когнитивных и аффективных состояний определенного возраста, всегда помня и о трансформирующих возможностях процесса привнесений, который придает новое значение более раннему опыту. Он должен держать в уме, что защита от  оральных, анальных и фаллических импульсов выстраивается на любой психосексуальной фазе. Он извлечет значительную пользу из аналитического воображения и умозаключений, и даже в таком случае будет существовать сильная вероятность ошибки.  Как бы то ни было, его усилия будут подкрепляться использованием специфических психоаналитических данных, полученных от конкретного пациента и последующей коррекцией на основе новых данных.

Позвольте мне обратиться к своим собственным примерам. Первый пример, мои тенденции задерживать дыхание, связанные с пережитым в 18 месяцев, является противоположностью реконструкции. Когда я узнал о том событии, я немедленно подумал о серии своих интересов и склонностей, которые, кажется, являлись его производной. Сообщение моей матери было искажено различными дополнениями и  десятилетиями секретности, но вероятно, содержало описание реального события. В этой связи мы не реконструируем, а рассматриваем, как событие может оказать влияние на последующую жизнь.  Никогда это событие не присутствовало в моей вербальной памяти. Если мои гипотетические построения верны, оно сохранялось посредством процессуальной памяти и выражалось в разных действиях, включая некоторые, сопровождаемые существенным риском. Я бы предположил, что все это служило нейтрализации чувства беспомощности, связанного с  изначальным психологическим событием в 18 месяцев.  Мои контрфобические реакции способствовали защитному выбору склонности к риску, или контрфобическому поведению.

Второй пример, миссис С., характеризующаяся поразительной установкой быть абсолютно во всем уверенной, в частности, в вопросах здоровья и заботы о себе, которую она распространяла на других членов семьи, особенно, на мужа и детей. Она не могла оставить свое тело в покое, принимая странные медикаменты, подвергая себя механическим манипуляциям, полируя зубы, посещая множество дантистов и опорожняя свое тело посредством чистки кишечника и хелат-терапии (нейтрализации свободных радикалов). Она также без разбору транжирила деньги с поразительной уверенностью в собственном праве на это, покупая предметы, даря подарки, приобретая дорогие продукты и  медикаменты на травах, все это – с тотальным пренебрежением к семейному бюджету. По мере того, как мы исследовали эти установки, начала проявляться специфика. В ее покупках  проявлялось предпочтение кожи, будь то туфли, пальто или куртки. Она покупала тонкие материи, у нее была большая коллекция шарфов.  Ее отец был кожевником, а мать зарабатывала деньги, продавая материи во время немецкой оккупации Польши.  Появилось два избирательных воспоминания. Вы помните, что первое относилось к тому инциденту, когда она вернулась в свое жилище после того, как мать пыталась ее спасти, передав нееврейской женщине. Ее отец встретил с распростертыми объятиями, а мать – зло и разочаровано.  На ней было надето ее красивое зеленое пальто. На следующий день они с матерью сбежали из гетто, и она больше никогда не видела своего отца.  Несмотря  на то, что прошло много лет, у нее сохранилась убежденность в том, что ее отец был жив. Зеленый означает жизнь и все живое; серые тона у нее ассоциировались с сайтами про Холокост, которые она посещала. Она также жила с амбивалентностью и виной относительно своей матери, которая стала любовницей поляка и не заботилась о ней во время оккупации и которая впала в психотическую депрессию после того, как они переехали в Америку, когда она была юным подростком. Второе воспоминание было связано с тем, как ее вели, в возрасте 4 лет, из одного убежища в другое через снежное поле. По пути она потеряла свой красный кожаный кошелек с нарисованным цветком на одной стороне и круглым красным кожаным ремешком. Она никогда не видела его больше.  Ее сердце было разбито. У нее это ассоциировалось с получением нового имени, когда она попала в убежище, и так было еще несколько раз позднее. Ей было сказано ее матерью забыть свое старое имя. Она также описывала ночные кошмары про переезды из одного равнодушного дома в другой, где она часто проводила часы в одиночестве, встречаясь со своей матерью редко и незапланированно.

Эти воспоминания могут быть вербализованы, они, по большей части, не процессуальны. Они содержат явные визуальные элементы избирательной памяти. С другой стороны, ее искаженная, деструктивная самозабота и поиск  знатоков в области здоровья предполагает поиск родительской заботы, которой ей не хватало в те критические годы.  События происходили в какое-то время между третьим и пятым годом жизни, когда, по утверждению Жана Пиаже, преобладает преоперациональное мышление. Хорошо организованный стиль воспоминаний предполагает трансформационное влияние более позднего возраста.

Что я пытался реконструировать? Прежде всего,  трудности опознавания с раннего возраста, кем она является и то, как покинута всеми она была. Во-вторых, концентрированную и отсутствовавшую любовь к своему отцу и спутанность и амбивалентность вокруг ее матери. Чувство потери пронизывает воспоминания, и может быть заново сформулировано не только как потеря и отца, и матери, но также чувства того, кто она, и предсказуемости жизни.  Ее пристрастие к специалистам в области здоровья и дантистам (и ко мне!) являлось выражением ее продолжающегося поиска «правильного человека», которые помог бы ей найти себя, привести в порядок свое тело.  Ее нарушенные отношения с семьей и друзьями были переформулированы в терминах ее неуверенности и спутанности относительно своего отношения и намерений окружающих.  Выражение ее злости на свою мать, по мере пересказа избирательного воспоминания было ее первым сознательным восприятием этого аффекта, хотя ее интенсивная амбивалентность всегда явно присутствовала в ее описаниях. Ее муж  - выдающийся человек, с множеством своих недочетов, но неизменной любовью и толерантностью к своей жене.  Он выжил во многих трудовых лагерях и Аушвице в возрасте с 12 до 16. Она никогда не могла сказать ему, что она любит его.  Она выражала сильную привязанность и заботу в своем поведении, но была в высшей степени неспособна облечь это в слова, всегда сомневаясь, и также поправляя его. Я полагаю, что он предсознательно понимает, что многие из этих, в противном случае ставших бы совсем невыносимыми, установок являлись результатом ее переживаний в войну и, по этой причине, он смиряется с ними с любовью и терпимостью, даже несмотря на то, что они и приводили его дважды к банкротству.

Я все оттягиваю окончательное рассмотрение вопроса о том, что можно реконструировать с первого года жизни. Я думаю, что именно то, во что каждый из вас верит, и может быть реконструировано с того раннего времени и прямо выражаться в том, как вы понимаете  психологию младенца.

Если вы сторонник Маргарет Малер и фокусируетесь на прогрессе от аутистической самопоглощенности к симбиозу, а затем – сепарации-индивидуации как центральных поворотных моментах в первые годы жизни, вы обнаружите симбиоз, дифференциацию Я и Другого, период практики и, в конце концов, тревогу воссоединения в результате роста осознания отделенности и индивидуации.

Если вы последователь Мелани Кляйн, вы обнаружите психологические характеристики, приписываемые параноидно-шизоидной и депрессивной позициям: расщепление, проекцию, проективную идентификацию и примитивные аффекты, а затем, позже на первом году жизни, - зависть, благодарность и вину,  и все это наряду с врожденной осведомленностью о пенисе, половых сношениях, рождении и эдипальных отношениях.

Если, подобно мне, вы придерживаетесь точки зрения Анны Фрейд, вы реконструируете немногим большее, чем проблемы, которые возникают в связи с дифференциацией из биологического единства, что отражается в расстройствах основ личностной организации. Для Анны Фрейд биологическое единство и оральная организация с постепенной Эго-Ид дифференциацией импульса, Я и Другого и моторных и перцептивных процессов занимает большую часть первого года жизни.

Если вы поклонник Дэниэла Штерна или многих современных  кляйнианцев, вы найдете объектно ориентированное поведение с постепенным восприятием Я и Другого,  начиная с раннего периода первого года жизни.

Несмотря на то, что меня по-прежнему озадачивают и возбуждают любопытство многие аспекты раннего детского развития, я полагаю, мы знаем достаточно, не из психоанализа, а из исследований младенцев, чтобы сделать некоторые утверждения относительно психологии раннего детства, которые помогут нам  очертить границы и возможности реконструкции.

1. Ребенок рождается с совокупностью врожденных склонностей или способностей, которые поддерживают психологические функции, но сами таковыми не являются. Неполный список таких функций включает в себя объектные отношения, Я-Объект дифференциацию, оральную организацию чувственной жизни, заинтересованность и исследование неодушевленного мира. Примеры таких способностей включают предпочтение запаха молока матери, различение прикосновения матери и прикосновения своего собственного тела, тонкое различение сенсорной информации и моторный контроль орального функционирования, рефлексы хватания и рука-рот.
2. Эти  способности становятся психологическими, когда они организуются и выполняются в рамках интенциональности и/или сознательности. Превращение в психологическое является процессом, а не событием. То, что он начался, становится очевидным в пять месяцев, и затем он быстро нарастает.
3. Психологическое развитие происходит как процесс «конструктивный», то есть, посредством взаимодействия созревающего ребенка с окружающей средой.
4. Не существует доказательств конкретной концепции первого года развития.  Большая часть эмоциональной, перцептивной и когнитивной жизни  младенца является синкретичной или мультимодальной.
5. Естественно, что мы избегаем класть в основу наших усилий понять развитие младенца дедуктивные  выводы. Например, одной из основных ошибок является то, что, якобы, очевидно; например,  дедуктивные выводы о деструктивной агрессии младенца в связи с гипотетическим инстинктом смерти.
6. Несмотря на то, что дети демонстрируют значительную гибкость, они уязвимы  к нарушениям развития, если они находятся под влиянием среды, которая  этому процессу не способствует.  Среда, где а)отсутствует стимуляция и реактивность, или б)имеется серьезная нехватка последовательности, так, что предвосхищение и базовое доверие не могут развиться, или в)произошла физическая травматизация или не хватало питания, будет блокировать или искажать развитие.
7. В связи с этим, похоже на то, что наличие или отсутствие «достаточно хорошей матери» и «достаточно хорошего заботящегося окружения» может привести, в итоге к изменениям, которые могут быть реконструированы, в общем значении, в более поздней жизни. Как бы то ни было, мы знаем очень мало о первом годе жизни, чтобы предположить, что мы можем реконструировать специфические события или специфические состояния психики, имевшие место быть ранее, чем в 18 месяцев.