Ранее я уже предпринимал попытку описания сущности первичного и абстрагированного опыта [1], используя для этого метафору двухэтажного здания, первый этаж которого подчиняется законам первичного опыта, а второй – абстрагированного. Первичный опыт апеллирует исключительно к феноменам. При этом вопрос о принадлежности любого из элементов первичного опыта кому бы то ни было не имеет ровным счетом никакого смысла, поскольку поле еще не дифференцировано на субъекта и объекты. Их попросту не существует. Разумеется, такого рода «хаос»[1] не может существовать в сознании долгое время ввиду чрезвычайно высокой интенсивности контроля, характеризующего человеческую культуру. В обыденном сознании мы привыкли в большей степени апеллировать к абстрагированному опыту, в который трансформируется первичный при выделении в нем базовых абстракций, каковыми являются, например, субъект и объект, а также пространство и время. На первый взгляд, эти абстракции поля являются необходимым его свойством. Но только на первый взгляд. Далее я попытаюсь несколько развернуть свою позицию относительно роли абстракций для формирования реальности.
Соотношение первичного и вторичного опыта: субъект и объект как привычные абстракции поля
Нам кажется, что без представлений о Я, Ты, Он (а/и/о), Это и др. мышление перестанет существовать, за ним исчезнет речь, как следствие, исчезнут правила, нормы и ответственность, и в мире воцарится хаос, чреватый разрушением. Хотя справедливости ради стоит отметить, что до воображения себе такой картины дело просто не доходит, поскольку современного конвенционального мышления без рассматриваемых абстракций просто нет. Мы не умеем думать в терминах первичного опыта. Представьте себе на минутку, что вы осознаете нечто, чему невозможно приписать источник и ответственность. Например, чувствуете страх или радость, которым не можете дать никакой точки отсчета в пространстве и во времени. Как следствие, уже невозможно определить вы ли радуетесь или нет, сейчас это происходит или завтра. Не почувствовать панику при этом просто невозможно. Когда феномены и их непрекращающаяся динамика принадлежат полю, то ими оказывается совершенно невозможно управлять. Представление о том, что вы существуете, тут же утрачивается, поскольку больше нет ни субъекта, ни пространства, ни времени[2]. К счастью для участников этого эксперимента, привычка западного человека переживать опыт абстракциями, мгновенно восстанавливает статус-кво. При этом реальность приобретает свои устойчивые контуры – ощущения и чувства принадлежат тому или иному субъекту, а источником их является тот или иной объект.
Повторю, абстракции поля, на первый взгляд, представляются нам само собой разумеющимися и совершенно незаменимыми. Однако очевидность такого мнения лишь призрачна. Реальность существует также и до принудительного разделения поля на субъект и объект. Более того, эта реальность (реальность первичного опыта) зачастую оказывается гораздо более богатой и яркой, поскольку значительная часть феноменологии переживания просто-напросто отчуждается или ограничивается в силе проявления и витальности ввиду того, что совершенно не вписывается в представления о Я/ Он/ Это. Поэтому именно восстановление чувствительности к элементам первичного опыта и легло в основание диалогово-феноменологической психотерапии в качестве базового ее принципа.
Так, с этой позиции вопрос о принадлежности феномена, появившегося в терапевтическом контакте, утрачивает какой бы то ни было смысл. Имеет значение лишь то, каким образом этот феномен встраивается в текущую терапевтическую ситуацию и может ли он быть размещен в процессе переживания. При этом неважно, кому «принадлежит» этот феномен. Но принципиально – размещение его в свободном процессе переживания в терапевтическом контакте. Любые попытки приписать принадлежность феномена тому или иному субъекту терапевтического процесса носят исключительно волюнтаристский характер и уже производны от «невроза». Такое атрибутирование всегда предполагает централизацию власти[3], что уже само по себе деформирует контакт. Так, для того, чтобы приписать ответственность тому или иному участнику терапевтического процесса, необходимо локализовать власть у одного из его субъектов – терапевта или клиента. Искажающий вопрос всего один – кому принадлежит ответственность за динамику терапевтических отношений? При этом зачастую в погоне за «терапевтической правдой» утрачивается ценность самого феномена.
Если терапевт приписывает тот или иной феномен «неврозу» клиента, то вне зависимости от поведения последнего – он либо конфронтирует по этому поводу с терапевтом, либо соглашается с ним – феномен остается вне зоны переживания. При этом он скорее замораживает терапевтическую динамику, нежели поддерживает ее. Если же терапевт атрибутирует актуальный феномен сессии своему «неврозу», то снова терапевтический диалог и процесс переживания, который привязан к нему, должен будет приостановиться или деформироваться, поскольку в этой ситуации принято «не отягощать терапию личными проблемами терапевта». В результате терапевтический контакт оказывается лишен части его ценного содержания и динамики.
На мой взгляд, было бы в высшей степени высокомерным полагать, что мы как терапевты можем избавить терапию от влияния своего психологического своеобразия и уникальности. Даже более того, не просто высокомерным, но и в некотором смысле суицидальным, поскольку таким образом мы пытались бы уничтожить в актуальном контакте часть своей жизни. У нас нет другого инструмента терапии, кроме «своего невроза». Более честным было бы признать это и относиться к терапии как к пути совместного с клиентом развития – порой нелегкого и опасного, по крайней мере, для самооценки терапевта. Итак, любой феномен, появившийся в терапевтическом контакте, принадлежит этому контакту и больше ничему и никому. Или, если хотите, обоим его участникам. Причем степень претензий на собственность для того или иного феномена установить достоверно уже не удастся или будет лишь умозрительно-волюнтаристским.
Развитие клиента в терапии происходит зачастую через развитие терапевта. «Клиенты приходят к нам, жалуясь на проблемы, схожие с нашими собственными; как говорится, рыбак рыбака видит издалека» – таково распространенное мнение среди практикующих психотерапевтов. По всей видимости, такой способ интерпретации терапевтических феноменов менее болезненен для самолюбия специалиста. Другой, более очевидный, но менее приятный, способ объяснения заключается в том, что мы индуцируем терапевтическую тематику клиента «своим собственным[4] базовым дефектом», проявляющимся в способе организации контакта. Сказанное, однако, не имеет выраженных негативных коннотаций. Очевидным является факт, что клиент приходит именно к данному терапевту, а не к другому. А у терапевта все равно не будет другой «личности» (self-парадигмы), кроме той, что он обладает. Иначе говоря, мы лечим своим собственным «базовым дефектом». Процесс психотерапии представляет собой процесс попутного совместного развития клиента и терапевта. Причем развитие последнего является основной движущей силой развития первого.
Еще одним основанием для рассматриваемой позиции служит базовый для феноменологии тезис о том, что любой психический акт интенционален по своей сути[5] [2]. В процессе психотерапии совершенно невозможно элиминировать личную интенцию, лежащую в основе любой интервенции терапевта. Более того, в дополнение к предыдущему тезису о развитии стоит добавить, что именно интенции терапевта являются основанием терапевтического инструментария. Базовый тезис феноменологии: «Я такой потому, что ты есть» не оставляет нам иного выхода, как отпустить эти бесплодные и зачастую деструктивные попытки контроля терапевтического процесса. Повторю, важно лишь то, каким образом мы с клиентом обойдемся в нашем контакте с тем или иным феноменом, станет ли он элементом переживания или канет в Лету.
На этом этапе изложения своей позиции я могу столкнуться с возражениями сторонников феноменологического подхода, которые заключаются в лишении права на жизнь словосочетания «феномен первичного опыта». Поскольку феномен является, по определению, фактом сознания [2, 3], а сознание выступает неотъемлемым атрибутом субъекта, постольку категория феномен отсылает нас к уже дифференцированному абстракциями полю, т.е. вторичному опыту. Однако этот аргумент имеет значение лишь до тех пор, пока не подвергается сомнению необходимость атрибутировать сознание субъекту. Принцип децентрализации власти [4] позволяет нам вывести сознание из-под юрисдикции субъекта. Сознание, равно как, следовательно, и любой феномен принадлежит не субъекту, но полю.
Схожие с данными размышлениями идеи мы можем найти также и в естественных науках – физике, астрономии, математике. Так, например, квантовая физика основана на гипотезе о процессуальной природе реальности. Однако корни этой методологической позиции движутся еще далее в прошлое. Еще в позапрошлом столетии Э. Мах выдвинул свой вариант позитивизма. К. Ф. Вайцзеккер пишет об этом: «В любом случае надо попытаться выяснить, существует ли философия, которая объединяла бы субъект и объект в одну концептуальную структуру. Начав изучение физики, я был глубоко поражен в этом отношении философией Эрнста Маха. Поэтому перейду теперь к позитивизму, ибо Мах справедливо считается одним из величайших его представителей. Мне хотелось бы подчеркнуть, что меня поразила философия Маха больше, чем любой другой вариант позитивизма. Замысел Маха состоял в том, что можно обойтись без понятия субъекта ("Я") и без понятия вещи (или объекта), если говорить об "ощущениях" как единственной фундаментальной реальности. Он назвал их "элементами", ответив, что их можно называть и ощущениями, если кому-то нравится это обозначение, но в таком случае необходимо быть очень внимательным, чтобы понимать, что элементы – не опущения субъекта, которые вызываются объектами; наоборот, они – первичная реальность» [5, С. 117]. Далее он продолжает: «Используя более современный язык, можно назвать положительный источник ощущений вещью, а отрицательный источник – субъектом. Ощущения сходятся в некую единую точку? Тогда "Я", или что-то подобное и будет точкой единства ощущений» [6, С. 117].
Итак, надеюсь, мне удалось обосновать необходимость реабилитировать значение первичного опыта для переживания человека. Разумеется, это пока не означает смены парадигмы в методологии психологических наук и психотерапии. Рассматривая значение первичного опыта как источника психических актов, я не пытаюсь нивелировать ценность вторичного, абстрагированного, опыта. Построение отношений людьми друг с другом, процесс концептуализации практической и теоретической деятельности человека и др. невозможны без оперирования абстракциями субъекта и объекта. Однако важно понимать, что это абстракции, и быть внимательнее к тем процессам, которые происходят на «первом этаже психического».
К проблеме расщепления внутреннего мира и внешней реальности
Во-вторых, уже общим местом даже в обыденном сознании стало представление о том, что мы сами хозяева своей судьбы и можем конструировать ее самостоятельно: «Если очень чего-то хотеть, то оно обязательно сбудется». Психологические технологии, например, НЛП уже давно взяли на вооружение этот тезис, получивший, кстати сказать, и научное обоснование со стороны квантовой физики[6]. Если как можно более подробно субмодально собрать содержание той или иной мечты или фантазии о будущем, то она осуществится с большей степенью вероятности[7]. Усилить этот эффект, оказывается, можно еще за счет субмодальной репрезентации в настоящем некоторых промежуточных этапов на пути к поставленной цели. Так, «внутренний» мир становится «внешним». При «воспоминаниях» же происходит обратная трансформация «внешнего» мира во «внутренний». Таким образом некоторой искусственностью обладает не только разделение реальности на «внутреннюю» и «внешнюю», но также и традиционное деление опыта на воспоминания (прошлое), переживание (настоящее) и мечты (будущее). Об этом и поговорим далее.
Время и пространство как абстракции поля
Вернемся же к обсуждению категорий времени и пространства как базовых абстракций поля. Отметим с самого начала, что сам по себе первичный опыт совершенно не предполагает апеллирования к этим абстракциям. В зоне первичного опыта нет представлений о «там» или «тогда». Конечно же, скажут мне, в психотерапии имеет значение только «здесь и сейчас». Но и это не совсем верно. «Здесь и сейчас» является не в меньшей степени абстракцией, чем «там и тогда»[8], поскольку также предполагает сегментирование опыта, часть из которого вытесняется за пределы переживания. Так, например, будущее и прошлое, а также отдаленные в пространстве события переживать невозможно. Разве что только через призму размещения их репрезентации в «здесь и сейчас». Например, важным постулатом гештальт-подхода в психотерапии является рекомендация размещения рассказов о событиях прошлого или фантазий о будущем в актуальном контакте. Так, как это актуально именно сегодня. В некотором смысле это движение вперед по сравнению с использованием сегментов поля под названием «прошлое» и «будущее» лишь в качестве фона, объясняющего актуальные проблемы и симптомы клиента. Тем не менее, сегменты поля, не вписывающиеся в «здесь и сейчас», оказываются как будто изгнанными из переживания. Как правило, воспоминания о прошлых событиях и фантазии воспринимаются с поправкой на их несвоевременность, что проявляется, например, в качестве переживания.
Повторю, что собственно первичный опыт не предполагает существования абстракций. В динамике возникающих феноменов нет значения, к какому сегменту поля они относятся. Нет вовсе пока никаких сегментов. В реальности, однако, такое положение вещей не случается сколько-нибудь продолжительное время. Мы привыкли мыслить и переживать, используя абстракции. Категории времени и пространства немедленно сегментируют осознавание и переживание. Часть абстрагированного опыта помещается в «здесь и сейчас», другая же транспортируется в «там и тогда». Психотерапевтический процесс, как правило, фокусируется в большей степени на первой части, тогда как вторая, подчиняясь принципу прегнантности, наделяет смыслом первую. Такое положение вещей представляется мне максимально привычным для человека современной цивилизации.
Причем договоренности об абстрагировании и сегментировании поля являются столь неоспоримыми и устойчивыми, что человек, вольно или невольно их нарушивший, рискует подвергнуться сегрегации на основании его безумия. И действительно, если кто-либо из нас вдруг начнет переживать феномены «прошлого», «будущего» или «отдаленного» так же ярко, как относящиеся к «здесь и сейчас», то, скорее всего, это вызовет подозрения со стороны окружающих людей в его душевной сохранности. Понятия «бред» и «галлюцинации» окажутся здесь как нельзя кстати. Тем не менее, науке и общественному сознанию, разумеется, известны случаи, когда одаренные[9] люди переживали происходящее в «прошлом» и «будущем», а также далеко от места их нахождения так отчетливо, что позволяло им маркировать это как реальность. Я уж не говорю о тысячелетних традициях разных народов, проявляющихся в ритуалах и носящих схожий характер, а также многочисленные кинофильмы и книги, в центре внимания которых находится способность людей актуально переживать «там и тогда».
Игнорировать эти факты, естественно, невозможно. Хотя, по-прежнему, западная цивилизация, нагружает особой ценностью абстракции поля – время, пространство, субъект/объект. Таким образом, первичный опыт время от времени «прорывается» сквозь сегментированное абстракциями поле в виде произведений искусства, сверхспособностей, различных психологических аномалий, древних ритуалов, снов и пр. Человек западной цивилизации постоянно ищет все новые способы доступа к первичному опыту, по возможности избегая сегрегации. Диалогово-феноменологическая психотерапия также акцентирует свое внимание на первичном опыте, позволяя в терапевтическом контакте Жить всем феноменам, в том числе и до трансформации их в абстрагированный опыт. При этом не имеет регулирующего для терапевтического процесса значения, к какому сегменту феноменологического поля относится тот или иной феномен.
***
Итак, время и пространство выступают в качестве абстракций поля. Первичный опыт, лежащий в основе переживания, не предполагает необходимости в них. Вторичный же опыт, корригирует процесс переживания, адаптируя его под концепцию мира западного человека, и отчуждая некоторые составляющие за пределы «здесь и сейчас». Поскольку именно в «настоящем», согласно традиционной модели, мира живет человек. Именно на этой идее и основан процесс психотерапии, которая является продуктом западной культуры[10]. Вне зависимости от направления и школы любая психотерапия ставит своей целью адаптацию человека в настоящем, поскольку Жизнь имеет отношение только к настоящему. Кстати говоря, развитие человека в онтогенезе от детства – к взрослости предполагает также смещение процесса переживания в зону настоящего. При этом прошлое и будущее тускнеют, будучи выведенными за рамки процесса Жизни и, тем самым, в некотором смысле девальвируются[11]. Но так ли уж оправдано расщепление переживания на временные зоны, одной из которых придается статус актуальной жизни, другой приписывается источник объяснения в виде причин настоящих психических явлений, а третья выполняет функцию прогнозирования, планирования и грез? Является ли необходимым принцип психического детерминизма для психотерапии? В достаточной ли степени мы используем ресурсы «прошлого» и «будущего» в рамках процесса переживания? Полагаю, что нет.
Примечания:
[1] Слово «хаос» заключено мною в кавычки постольку, поскольку не предполагает беспорядка. Наоборот, все элементы поля взаимно обуславливают друг друга, находясь в некотором взаимодействии, называемом нами процессом переживания.
[2] Описываемая ситуация моделирует феноменологию, которую в нашей культуре принято именовать «сумасшествием». Именно ориентация человека в пространстве, времени и собственной личности служит наиболее очевидным и важнейшим критерием отграничения психической нормы от патологии.
[3] Что входит в противоречие с базовым принципом децентрализации власти, постулируемым в методологии диалогово-феноменологической психотерапии.
[4] Использование слова «собственным» нам представляется не совсем корректным с точки зрения используемой методологии диалоговой модели психотерапии. Однако мы используем его для усиления акцента на выдвигаемом тезисе.
[5] Данный тезис принадлежит Ф. Брентано и развит в феноменологии Э. Гуссерлем [2].
[6] В популярном виде это обоснование представлено в документальном фильме «Кроличья нора» (производство Lord of the Wind Films, L.L.C.).
[7] К слову сказать, сказанное справедливо не только в отношении желаний и мечтаний, но также, например, и в отношении страхов, катастрофических ожиданий и фантазий. При детальном представлении в процессе переживания страхов они зачастую становятся также реальностью. Яркое свободное в своей витальности переживание актуализирует его творческий вектор. «Будущее» нам чаще всего мстит за попытки его контролировать исполнением наших желаний или реализацией фантазий.
[8] Более того, «здесь и сейчас» и «там и тогда» являются комплементарными друг другу. Метафорически выражаясь, оба этих сегмента опыта имеют общую границу. Таким образом, они не могут существовать по раздельности. Если предположить, что исчезает один из элементов этой пары, то одновременно с ним, исчезает и второй.
[9] Одаренными в данном контексте мы называем тех, кто при прочих равных условиях не был отнесен к сумасшедшим. Иногда это лишь дело случая.
[10] Надеюсь, утверждение о том, что психотерапия является продуктом западной культуры, не унижает достоинства культуры восточной, в которой на сегодняшний день психотерапия также довольно развита.
[11] Вспоминается в связи со сказанным фраза Андрея Макаревича, прозвучавшая в художественном фильме «О чем говорят мужчины»: «Не стало будущего. Раньше в детстве впереди было что-то яркое, неизвестное, а сейчас я точно знаю, что будет потом – то же, что и сегодня – заниматься буду тем же, в рестораны ходить те же, на машине ездить примерно такой же. Вместо будущего стало настоящее. Просто есть настоящее, которое есть сейчас, и настоящее, которое будет потом. И главное, что мне мое настоящее нравится – машина хорошая, рестораны вкусные. Только будущего жалко!»
- Погодин И.А. К вопросу о свойствах контакта // Диалоговая модель гештальт-терапии: сборник статей. В 5 т. Т 3. Введение в диалогово-феноменологическую концепцию контакта / И.А.Погодин. – Минск, 2009. – С. 24-41.
- Гуссерль Э. Избранные работы / Сост. В.А.Куренной. – М.: Издательский дом «Территория будущего», 2005. (Серия «Университетская библиотека Александра Погорельского») – 464 с.
- Хайдеггер М. Бытие и время. – СПб.: Наука, 2002. – 451 с.
- Погодин И.А. Психотерапия в эпоху постмодерна / Гештальт гештальтов: Евро-Азиатский вестник гештальттерапии. – Выпуск 1. – 2007. – Москва, 2007. – С. 26-37.
- Вайцзекер К.Ф. Физика и философия // Вопросы философии. – 1993. – №1. – С. 115-125.
- Википедия: принцип неопределенности Гейзенберга.
- Перлз Ф., Гудмен П. Теория гештальттерапии. – М.: Институт Общегуманитарных исследований, 2001. – 384 с.
- Погодин И.А. Диалектика творческого и адаптационного векторов в переживании реальности // Диалоговая модель гештальт-терапии: сборник статей. В 2 т. Т 1. Философские и методологические основания диалоговой психотерапии / И.А.Погодин. – Минск, 2009. – С. 61-78.
- Василюк Ф.Е. Психология переживания (анализ преодоления критических ситуаций). – М.: Издательство Московского университета, 1984. – 200 с.
- Фуко М. История безумия в классическую эпоху. – СПб.: Университетская книга, 1997. – 576 с.
- Фуко М. Ненормальные: курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1974-1975 учебном году. – СПб.: Наука, 2005. – 432с.
- Погодин И. Вирусное измерение эволюции / Credo New: теоретический журнал. - № 4. – 2011. – С. 82-90.
- Погодин И.А. Эволюция и экология вируса / Вестник гештальт-терапии (специальный авторский выпуск: «Психотерапия в эпоху постмодерна»). – Выпуск 5. – Минск, 2007. – С. 88-98.