Комментарий: Эта статья была представлена в качестве доклада на 5-ой ежегодной научно-практической конференции студентов, молодых специалистов и преподавателей ИППиП, состоявшейся 17-18 апреля 2010 г. в Москве.

Мой доклад касается некоторых базовых аспектов идентичности в нашей культуре, определяющих также специфику нормативного образа Я психолога и особенности создаваемого терапевтического пространства, что я вкратце затрону в заключении. Пара вопросов для затравки: Почему многим, если не большинству психотерапевтов трудно регулировать вопрос оплаты в сеттинге и есть интенция к работе безвозмездно? Почему западные психотерапевты, поработавшие некоторое время в России, начинают опаздывать на свои семинары?

Я начну издалека, с известного всем произведения русской классики.

Роман Ивана Гончарова «Обломов» (1859) относится к тем редким произведениям, которые отражают глубинные особенности культуры, то, что языком аналитической психологии можно назвать ландшафтом культурного бессознательного. Писатель в письме Ганзену 1878 года утверждает: «В Обломове (…) с любовью выражается все то, что есть хорошего в русском человеке» (цит. по: Холкин, 2000, с. 39).

Традиционно особенности русской души связываются с необъятными пространствами страны с низкой плотностью заселения. Бескрайность пространства, считал Николай Бердяев, травматична для русской души: русская душа, как он говорит, «ушиблена ширью», безграничность стала фактом психологии русского народа, порабощая человека. Духовная энергия, пишет философ, «вошла внутрь, в созерцание, в душевность» и смирение стало способом самосохранения.

Организующий, формообразующий принцип мы склонны проецировать на внешнюю силу, в наибольшей степени – на государственную власть, трансцендентную индивидууму. Мать-Земля оказывается надежной защитницей человека, властвующей над ним, лишающей инициативы, чувства ответственности и развивающей знаменитую русскую лень. Русский человек отвергает структурированность, нормальную для человека Западной культуры. Бердяев в своих историософских книгах противопоставляет по этим критериям русскую и немецкую культуры. В художественной литературе наиболее яркая иллюстрация рассуждений Бердяева это, в первую очередь, роман Гончарова, где показана национальная феноменология всевластия материнского комплекса, высвеченная антиподами русского и немецкого характеров.

Антагонизм Восток-Запад – основной ракурс рассмотрения амбивалентности русской души. Мы склонны приписывать Западу такие качества, как рациональность, уверенность в себе, динамизм, а Востоку – суеверие, фатализм и застой. Есть трудности самоидентификации в нашей культуре, которая по-настоящему никогда не входила ни в Западную, ни в Восточную традиции. Отсюда – противоречивые чувства, смешанные чувства любви и ненависти у русских, пишущих об иностранном влиянии. С XVI века в отношениях с Западом в России доминирует подражательно-соревновательная парадигма, породившая в XIX веке антагонизм западничество/славянофильство. Иван Гончаров, находившийся под определенным влиянием славянофильства, представил в романе «Обломов» открытость этого архетипического в своей основе конфликта.

Одной из первых попыток психологического анализа романа «Обломов» стала работа швейцарского юнгианского аналитика русского происхождения Наталии Баратовой. Она убедительно продемонстрировала тупиковость  изолированного славянофильского пути, на котором психика остается нежизнеспособной с неразрешенным  материнским комплексом. Не менее тупиковый, однако, и западнический путь, породивший советский тоталитаризм, стремившийся вытеснить и игнорировать бессознательное.

Материнский комплекс, замыкающий человека в потворствующем, кормящем и удерживающем коллективно-семейном рае, ответственен за самопотворствующую и бездеятельную установку. Феномен обломовщины, противостоящей прогрессу, заключается в том, что человек подчиняет личную инициативу установке «такова наша судьба». Это паралич индивидуальной воли, за которым лежит первобытная ментальность, имеющая тенденцию удерживаться в «недосепарированном» состоянии в коллективном «нашем» пространстве, где, как позднее будет сказано, «все нужно поделить», где Я заменено Мы. Царит над этой территорией архетипическая сила, называемая «Великая Мать».

Немец Штольц, представитель влиятельного в России того времени национального меньшинства, олицетворяет противоположный характер. Точнее, Андрей Штольц – полунемец (его отец – немец, а мать – русская), и его смешанное происхождение подчеркивает Гончаров. Сепарацию этот герой «Обломова» проходит по «западному алгоритму» и это также акцентировано автором. Вместе с тем, важнейшей жизненной задачей Штольца оказывается «русская» по сути задача понимания другого – души Обломова, которую он сначала пытается исправить, вылечить, злится на ее сопротивление, а потом смиряется и пытается постичь. Предназначение Штольца заключается в признании «вклада» Обломова в своем собственном личностном пространстве.

Одной из важнейших черт, разводящих по полюсам русскую и немецкую культуру является отношение к организации жизни, ответственности за нее. Процитирую Бердяева,

«Без самодисциплины и ответственности немец не может существовать. Всюду он видит границы и всюду ставит границы. Немец не может существовать в безграничности, ему чужда и противна славянская безбрежность. (…) Немец должен презирать русского человека за то, что тот не умеет жить, устраивать жизнь, организовывать жизнь, не знает ничему меры и места, не умеет достигать возможного. Русскому же противен германский пафос мещанского устроения жизни. Германец чувствует, что его не спасет Германия, он сам должен спасти Германию. Русский же думает, что не он спасет Россию, а Россия его спасает» (Бердяев, 1918/1990, с.68).

Раннюю смерть Обломова после женитьбы на вдове Агафье Матвеевне Пшеницыной Баратова интерпретирует как угасание эго. Лишь одна часть  психики выживает – та, которая находится в связи со Штольцем – молодой Андрей, сын Обломова, воспитывающийся в семье Штольцев.

Можно заметить, что на индивидуальном уровне Штольц и Обломов равно неуспешны, но на разных этапах личностного развития. Если Обломов, погруженный в бессознательное Обломовки,  не способен пройти легкую для Штольца «утреннюю» фазу жизни – успешную сепарацию и развитие эго, то Штольц оказывается не успешен в середине жизни, «в полдень». В попытках Штольца понять причину депрессии жены обнаруживается его собственная проблема: «поиски живого, раздраженного ума порываются иногда за житейские грани, не находят, конечно, ответов, и является грусть… временное недовольство жизнью… Это грусть души, вопрошающей жизнь о ее тайне» (Гончаров, 1859/2000, с. 460). Сам Штольц называет это «расплатой за прометеев огонь» (там же, с 461).

Итак, мы можем говорить о комплексе Обломова. В этом культурно-заданном комплексе содержится, в частности, философское оправдание лени: бездеятельность и созерцательность воспринимается как высшая мудрость, а лень считается почти добродетелью. Известно отношение Ленина к русской склонности к «обломовщине»: одним из значимых аспектов своего революционного проекта он полагал «устранение Обломовых и замену их Фаустами и Генри Фордами» (Тумаркин, 1983/1997, с. 65). «В 1904 г. в Женеве Ленин изъявил желание «запереть» кое-кого из своих коллег в комнате и заставить их читать «Обломова»: «Прочитали? А ну-ка еще раз. А когда взмолятся, больше, мол, не можем, тогда следует приступить к вопросу: а поняли ли вы, в чем суть обломовщины? Почувствовали ли, что она в вас сидит? Решили ли твердо от этой болезни избавиться?» (Тумаркин, 1997, с. 62). Большевистское решение человеческих проблем продемонстрировало свою глубинную несостоятельность, но до сих пор имеет большую опору в коллективном сознании. Одну из причин я вижу в компенсаторной природе этой тенденции, направленной на «исправление» базовых комплексов.

Показательна антиномичность смысловых фамилий главных персонажей. Фамилия «Обломов» фокусирует центральное переживание героя романа, определившее направленность и блокированность его индивидуации, – переживание потери целостности в окружающей его российской действительности («Где же тут человек? На что он раздробляется и рассыпается» – Гончаров, 2000, с. 20). Фамилия «Штольц» происходит от немецкого “Stolz” – «гордый». По мнению гончароведа Кондратьева, предложившего православную интерпретацию «Обломова», это указывает на оппозицию ориентаций этих героев – «на антиномичные духовные концепты – благодать и право» (Кондратьев, 2003, с. 61):

«Обломов, уходя в себя, не находит в глубине своей духовной природы незыблемой нравственной опоры, способной спасти его от духовного растления, но начинает “жить в созданном мире”, потому как в грешном и порочном он себя не видит, мечтая о некоей новой благодати. (…) Тогда становится вполне понятным непреодолимый контраст имени и фамилии гончаровского героя: «обломок» силы Божьей, самоуверенно свернувший с уготованного ему благодатного жизненного пути. (…) Если же Штольц в движении к идеалу покоя полагается на человеческий фактор, то Обломов актуализирует на пути к счастью влияние безусловных и преобразующих человека и мир начал. (…) Трагические итоги духовной биографии Обломова обусловлены прерыванием традиции Богообщения на пути к утверждению благодати силами человека» (Кондратьев, 2003, с. 63-64).

Наталья Баратова, анализируя установку «такова судьба», ключевую для Обломова, отмечает, что она имеет негативную форму проявления – покорность, и позитивную – восприимчивость к бессознательному. В основе этой установки лежит, по ее мнению, материнский комплекс. Порождаемая им регрессия обусловливает апатию, потерю интереса к жизни, неадаптированность к миру. Но, в то же время, человек более открыт к источникам жизни в бессознательном, от которых он может получать адекватное решение проблем коллективного сознания своего времени (это можно увидеть в мифе об Илье Муромце, получившем от старцев не только доступ к энергии, но и направленность по пути индивидуации, постановку коллективно значимых задач). С этим связана и подчеркиваемая в раннем психоанализе особая склонность русских к самоанализу. Фрейд какое-то время был увлечен психологией русских. У него была даже идея психотерапевтического лечения русского царя (Эткинд, 1994).

Николай Лосский в своей книге «Характер русского народа» (1957) интерпретирует парадоксы обломовщины, полемизируя с общепринятым вульгарно-социологическим взглядом на это явление. Он отмечает, что русские отличаются как «страстностью и волевой силой», так и «леностью и пассивностью», и объясняет это выраженным стремлением к трансцендентному, к «идеалу абсолютно совершенного бытия». Фрустрация этого стремления и вызывает, по его мнению, погружение в лень и апатию:

«Человек, стремящийся к такому идеалу абсолютно совершенного бытия, живущий им в мечтах и зорко подмечающий несовершенства нашей жизни вообще и недостатки собственной деятельности, разочаровывается на каждом шагу и в других людях, и в их предприятиях, и в своих собственных попытках творчества. Он берется то за одно, то за другое дело, ничего не доводит до конца и наконец перестает бороться за жизнь, погружается в лень и апатию. Таков именно Обломов. (…) Русскому человеку свойственно стремление к абсолютно совершенному царству бытия и вместе с тем чрезмерная чуткость ко всяким недочетам своей и чужой деятельности. Отсюда часто возникает охлаждение к начатому делу и отвращение к продолжению его; замысел и общий набросок его часто бывает очень ценен, но неполнота его и потому неизбежные несовершенства отталкивают русского человека, и он ленится продолжать отделку мелочей. Таким образом, обломовщина есть во многих случаях оборотная сторона высоких свойств русского человека - стремления к полному совершенству и чуткости к недостаткам нашей действительности» (Лосский, 1957/1991, с. 270-271).

Сравним с мнением современного английского филолога:

«У каждой нации есть свой комплекс, или больше, чем один комплекс. У русских это комплекс Христа: они все время воображают себе совершенный мир, где нет грех, где нет ошибок, где нет фальши. И они сравнивают наш действительный, наш настоящий мир с таким совершенным миром, который у них в голове или лежит на душе, - можно сказать, что это комплекс утопии. (…) И это, по моему, чисто русская жажда совершенства, и это очень пленяет нам всем» (Майкл Скэммел – цит в: Розанова, 1979, с. 40; орфография оригинальная).

Меткие наблюдения поведенческих особенностей русских в сравнении с представителями западно-европейских культур – таких как непунктуальность или сложности структурированного изложения своих идей – четко высвечивают проблемы с установлением и поддержанием границ, что Лосский совершенно справедливо относит к комплексу Обломова:

«Частичная обломовщина выражается у русских людей в небрежности, неточности, неряшливости, опаздывании на собрания, в театр, на условленные встречи. Богато одаренные русские люди нередко ограничиваются только оригинальным замыслом, только планом какой-либо работы, не доводя ее до осуществления. Давно уже было замечено, например, что беседа с западноевропейским ученым дает то, что им выражено в его трудах, а общение с русским ученым оказывается обыкновенно гораздо более содержательным и более полным новых мыслей, чем его печатные труды» (Лосский, 1957/1991, с. 272)

Лосский всячески подчеркивает, что все это вовсе не означает, что русские люди слабовольны, но заканчивает он свой анализ обломовщины замечанием о компенсаторных стремлениях:

«Сила воли русского народа обнаруживается (…) в том, что русский человек, заметив какой-либо свой недостаток и нравственно осудив его, повинуясь чувству долга, преодолевает его и вырабатывает в совершенстве противоположное ему положительное качество» (Лосский,1957/1991, с. 273).

Это лишь подтверждает силу культурно-обусловленного комплекса. Крылатая фраза известного журналиста начала XX века Григория Ландау «Едва ли не на одном русском языке воля – означает и силу преодоления, и символ отсутствия преград» (Душенко, 2002, с. 711) помогает лучше почувствовать «работу» комплекса Обломова. Его сродство с материнским комплексом позволяет нам предположить, что мы имеем дело с одного рода энергией. Юнг в статье «Психология и поэтическое творчество» (1930), высвечивает эту парадоксальную связь:

«Психология творческого индивида – это, собственно, женская психология, ибо творчество вырастает из бессознательных бездн, в настоящем смысле из царства Матерей. Если творческое начало перевешивает, то это означает, что бессознательное получает над жизнью и судьбой большую власть, чем сознательная воля, и что сознание захватывается мощным подземным потоком и нередко оказывается бессильным зрителем происходящего» (CW, v. 15, par. 159 – цит. по: Юнг, 1992, с. 148).

Баратова обозначает описываемую динамику как творческое проявление материнского комплекса, креативную регрессию либидо:

«Это материнский комплекс в своем творческом проявлении. Такой человек может выглядеть как рассеянный, мало заинтересованный в своем окружении, слабовольный, ленивый, апатичный…, потому что его интерес обращен от сознания и течет к бессознательному. Во внешнем своем проявлении такая креативная регрессия либидо очень сильно напоминает тот образ, который у нас рождает Обломов» (Baratoff, 1990, p. 29).

Интерпретируя отношения Обломова с Ольгой, Баратова отмечает, что отношения с женщинами мужчин с сильным материнским комплексом затруднены в силу их всеохватывающей привязанности к Великой Матери, и в отсутствие ритуалов инициации, человек продолжает вновь и вновь искать в женщине защиту, заботу, укрытие, а также (иллюзорно) – источник трансформации. Мечтания Ольги о жизни с Обломовым четко демонстрируют его бессознательный «запрос»: «она укажет ему цель, заставит полюбить опять все, что он разлюбил, и Штольц не узнает его, воротясь. (…) Она – виновница такого превращения. (…) Он будет жить, действовать, благословлять жизнь и ее» (Гончаров, 2000, с. 205). Формирующая (и кастрирующая) власть женщины над слабым мужчиной – основа «синдрома бабушки или матрешки»: когда властные полномочия передаются по женской линии, а мужчины обесцениваются и выдавливаются из системы. Кстати, Обломова зовут Илья Ильич, а девичья фамилия Ольги – Ильинская.

Михаил Бахтин, характеризуя русскую культуру, писал о характерном для нее защитном замыкании жизни на самой себе, уходе «во внутреннюю бесконечность» как о следствии боязни границ и неверии во внешнюю формирующую силу (Бахтин, 2003). Это положение ставит нас перед парадоксом, обозначенным Баратовой. Это существо комплекса Обломова: психика отрезана от прямого пути самореализации, от последовательного воплощения, но открыта к внутренним, источникам формирования в коллективном бессознательном, к которым она особо чувствительна. При этом пассивная психика не может заполнить потенциальное пространство продуктами индивидуального творчества, и это пространство очень часто оказывается «обобществленным». Самость тогда проецируется вовне и путь индивидуации оказывается заблокирован. Человек будет, как говорит Бахтин, «передразнивать жизнь», третья позиция никогда не будет формироваться, к Эдиповой ситуации мы только подходим и вечно в ней «варимся».

Таков риск для психики, развивающейся в ландшафте русского культурного бессознательного. Если эта проблема не решается, отсутствует «радость формы» (Бердяев). Человек погружается в созерцательность, проецирует формообразующее начало и не верит в него, отвергает дифференциацию и структурированность. Владимир Короленко в соем дневнике 1918 г. укоряет русских за их «бесскелетность». Типичным оказывается состояние «недосепарированности», подростковости, «задержавшегося детства». Сама сепарация приобретает негативное значение, рассматривается как предательство.

Ключевым моментом является неразрешенный материнский комплекс, отказ от идентичности, уход в сакральное пространство, в котором может образовываться, по словам Бердяева, «пустота Бога», лишенного связи с невоплощенной психикой. Также в качестве защиты может быть использовано коллективное. Георгий Федотов, еще один замечательный русский философ, назвал эту особенность «комплексом родовой пантеистической душевности».

Можно наблюдать тенденцию «перескочить» первую фазу индивидуации, в результате чего образуются недовоплощенные «чистые души» (как называл Обломова Штольц), не имеющие плотности, укорененности в реальности. Патерналистская функция спроецирована вовне, часто оказывается заключенной в коллективном «Мы». Отсюда и изоляционистская культурная идентичность (правоверность, богоносность), полярзованность «мир/антимир» (у нас «мир», а за кордоном «антимир»).

Поскольку индивидуация как обособленный путь самостановления отвергается, не воспринимается как ценность, этот путь оказывается уделом святых, а для обычных людей рассматривается как гордыня. Вероятность развития диссоциативных расстройств в такой ситуации значимо возрастает. Юродство может рассматриваться как культивируемая форма этого.

Тоталитаризм использовал в своих целях комплекс Обломова. Что нужно такому режиму от своих граждан – чтобы они поменьше думали об индивидуации,  а лучше –   вообще забыли бы об этих возможностях и были довольны тем, что им предоставляет власть, оставаясь в задержавшемся детстве. Это прекрасно выразил Сергей Аверинцев:

«тоталитаризм по-своему очень хорошо знает цену неготовому, незамкнутому, пластичному, имеет свой интерес к тому, чтобы преувеличивать эти аспекты сущего, утрировать их, окружая их свойственным для них эмоциональным ореолом амбивалентного смеха и ни с чем не считающейся бодрости. Готовым он считает только себя, точнее, атрибут непререкаемости, каждое мгновение присущий волеизъявлению «вождя». (…) Люди должны быть неготовыми, несовершеннолетними, в становлении, чтобы их можно было воспитывать и перевоспитывать, «перековывать»; с ними нечего считаться, их нечего принимать всерьез, но им не следует унывать, потому что у них все впереди — как у детей» (Аверинцев, 1992, с. 15-16).

Итак, комплекс Обломова, с одной стороны затрудняет прохождение психикой «утренней», героической фазы индивидуации, задача которой обособление, укрепление и самоосуществление эго, но, с другой стороны, способствует «послеполуденной» синтетической фазе индивидуации, направленной на установление связи с глубинными уровнями психики, с самостью.

Гончаровед Владимир Холкин предположил, что в трех основных героях романа – Обломове, Ольге и Штольце – представлены три ипостаси существования: «понимания другого как свойства душевной жизни человека» (Штольц), «самоопределения на пути к взаимоотношениям с другими» (Ольга) и «свободного самоопределения, решаемая не вслед за другими, а вслед за собственной душой (Обломов)» (Холкин, 2003, с. 48). Развивая эту идею в русле традиционной для аналитической психологии интерпретации сказок и сновидений, мы можем утверждать, что в этих героях отражены типичные психические структуры, то есть части одной психики, отличающейся сложной, и конфликтной, и взаимопритягивающейся динамикой. Штольц в таком случае отражает эго-комплекс, Ольга – аниму, а Обломов – ориентированный на Самость автономный комплекс, теневой по отношению к эго, поэтому непонятный для него (вспомним, что повествование в «Обломове» – это взгляд Штольца, что раскрывается на последних страницах). Кроме того, можно говорить о том, что комплекс Обломова констеллирован с материнским комплексом, и эта ассоциированность делает его фиксированным. Знакомясь с фактами жизни писателя, его письмами, можно видеть, что это довольно точная картина его психического ландшафта.

Процитирую еще раз Владимира Холкина, пафос работ которого – утверждение ценности жизни Обломова. Это известная его статья «Русский человек Обломов»:

«Обломов жизнь воплощает и, верный детству, глядит в нее, а не созидает или преображает, тщась самоутвердиться. Ему, в отличие от других, жизнь строить нужды нет. Она прирастает или убывает, пребывая с ним нераздельно, не раздражая несовершенством и не побуждая к усовершенствованию» (Холкин, 2000, с. 57).

Не правда ли – прекрасная иллюстрация автономного комплекса, препятствующего тому, что в психоанализе называется связью с реальностью, испытанием реальности? И, одновременно, адресует нас к даосистскому Ву Вей – недеянию.

Гончаров неоднократно указывал на типичность своего любимого героя. Я уже цитировал его письмо. Процитирую еще одно – 1885 г., тоже Ганзену, в котором писатель отзывается на статью немецкого критика, отнесшего Обломова к «лишним людям»: «Вот и не понял! Я был прав, что иностранцам будет неясен тип Обломова. Таких лишних людей полна русская толпа, скорее не-лишних меньше» (цит. по: Холкин, 2000, с. 55).

В Интернете вывешено больше сотни сочинений по Обломову. Приведу два отрывка из примечательного сочинения московской школьницы «Илья Ильич Обломов – коренной народный наш тип:

«В главном герое, я увидела частицу себя. Не стоит думать, что Обломов представитель только Гончаровского времени. И сейчас живут среди нас обломовцы, ведь в этом романе прославляется русская лень. И многие из нас с удовольствием лежали бы на диване, как Илья Ильич, если бы была такая возможность. (…) «Прощай, старая Обломовка, ты отжила свой век», – говорит он [Гончаров] устами Штольца, и говорит неправду. Вся Россия, которая прочитала или прочтёт «Обломова», не согласится с этим. Нет, Обломовка есть наша прямая родина, её владельцы наши воспитатели» (Палаева, 2001).

Базовость комплекса Обломова можно косвенно видеть в том, как часто тема Обломова всплывает в материале, приносимом нашими клиентами. По моим наблюдениям, люди обычно говорят о большом интересе к роману и трудности его прочтения. Это свидетельство того, что затрагивается актуальный комплекс.

Можно ли «проскочить» первую, «утреннюю» фазу индивидуации? Для большинства поглощенных комплексом Обломова – не возможно. Поэтому у нас так много клиентов, застрявших на эдиповой фазе. У французского историка-слависта Алена Безансона в книге «Убиенный царевич» есть такая афористичная фраза: «Русские бесстрашно приближаются к Эдипу, но лишь чтобы насладиться, вкусив его» (Безансон, 1999, с. 201). В таком случае индивидуация оказывается блокированной на бессознательном уровне, и ее задачи проецируются на коллективное. Вспомним знаменитые слова Чаадаева:

«На Востоке покорные умы, коленопреклоненные пред историческим авторитетом, истощились в безропотном служении священному для них принципу и в конце концов уснули, замкнутые в своем неподвижном синтезе» (Чаадаев, 1837/1991, с. 529).

Возможен ли альтернативный путь индивидуации. Думаю, гипотетически да. Возможно, вариантом является путь юродивого. Жизненный путь некоторых отечественных художников, например, великого музыканта 20 века Марии Юдиной, сравнивают с юродским. Сергей Хоружий говорит об иссихастском пути в миру. Но это чересчур маргинальные пока пути. Цивилизация выработала определенные работающие паттерны, и для становящейся психики невозможно обойти конкретных задач – задач первой половины жизни, задач становления эго. Если проживать это бессознательно, то может быть весьма проблематичным пройти кризис середины жизни.

Также сомнительным представляется мне «коллективистский», некий особый для нашей культуры путь профессионального становления практического психолога и соответствующие способы организации психотерапевтического процесса, например, на безвозмездной основе. То же касается и иного рода обломовской расплывчатости в отношении сеттинга, терапевтических границ, а также других трудностей формирования профессиональной идентичности, списываемых на счет национальной специфики, самобытности русского пути. Я вовсе не предлагаю априорно рассматривать профессиональные нормативы, выработанные на Западе, как идеал. Но, критикуя их, нам нужно задумываться, не впадаем ли мы в свой базовый комплекс.