Некоторые пациенты приходят в анализ тогда, когда надеются не расширить контакт с самими собой и со своими объектами, а наоборот, отчаянно нуждаются в убежище от всего этого. Их первая цель в анализе – установить, или, точнее говоря, восстановить защитную организацию против внутренних и внешних объектов, которые причиняют им почти непереносимую тревогу.

Текущая жизнь пациентов, которых я имею в виду, пронизана мало модифицированными инфантильными тревогами. Это пациенты со слабым Эго, которые с большим, чем это характерно для нормы, чувством преследования подошли в младенчестве к границам депрессивной позиции, как ее определила Кляйн (Klein, 1935), но оказались неспособны преодолеть ее, взамен этого сформировав защитную организацию. Защитная организация, однако, оказывается ненадежной, поскольку комбинация слабого Эго и острых атакующих тревог, что делает преодоление депрессивной позиции невозможным, делает невозможным для таких пациентов и поддержание защитной организации. Их жизнь колеблется между периодами уязвимости и периодами ограниченности: они подвергаются воздействию интенсивной тревоги со стороны своих объектов, когда защитная организация не срабатывает, и страдают от ограниченных, хотя и переносимых объектных отношений, когда защитная организация вновь устанавливается.

Цель этой статьи — показать, как защитная организация, установленная и поддерживаемая в условиях, предлагаемых анализом, может укреплять Эго и уменьшать область тревоги. Таким образом колебания между уязвимостью и ограниченностью приостанавливаются, и вместо этого пациент оказывается способен – тем способом, который ему доступен – продвигаться в своем развитии. Также целью этой статьи является исследование природы защитной организации.

Долгий двенадцатилетний анализ мистера М. дал мне возможность изучения четырех последовательных фаз эволюции его защитной организации. В первой фазе я наблюдала отчаянную ситуацию уязвимости, в которой он оказывался, когда его защитная организация отказывала. Затем, на следующем этапе, когда мистер М. был способен восстановить свою защитную организацию, я могла изучать ограниченные объектные отношения, на которых была основана его защитная организация, и природу облегчения и выгоды, которые она ему приносила. Позже, на третьей стадии, я могла наблюдать, как он эксплуатирует защитную организацию для удовлетворения своей жестокости и нарциссизма. В конце, в последней фазе анализа, когда мистер М., имея теперь несколько надежных объектов, был способен снова продвинуться вперед в своем развитии, я могла наблюдать, как его Эго, уже более укрепленное, характерным образом также расщеплялось вследствие затянувшегося использования им своей защитной организации.

Уменьшая массив клинического материала, я привожу полные сессии только из начала и из конца анализа. Начальная сессия полно представит исходное затруднительное положение мистера М., чтобы можно было понять, против чего была выстроена его защитная организация, а сессия из завершающей стадии продемонстрирует контраст между мистером М. в начале и мистером М. в конце анализа. В промежутке для краткости я прибегну к описаниям, подкрепленным образами сновидений мистера М., лишь коротко обозначив, как они прорабатывались аналитиком и пациентом. Четыре фазы анализа мистера М. – начальные затруднения, установление защитной организации, эксплуатация защитной организации и продвижение вперед – описаны так, чтобы сделать ясным их отличие, которое было очень заметным. Я опустила в изложении предвестники перехода на новую стадию и возвращения к предыдущим стадиям, которые, конечно, были представлены в каждой фазе анализа.

Начальные затруднения

Мистер М. был единственным ребенком, рожденным в трудных родах с помощью кесарева сечения. Мать говорила ему, что не имела больше детей, потому что не смогла бы вновь пережить роды. Она также говорила ему, что чувствовала себя очень подавленной все те 6 месяцев, что кормила его грудью. Мистер М. воспринимал свою мать как обременительную, но заботливую. Его отец был исполненным благих намерений, но холодным и отстраненным человеком, недовольным отсутствием профессионального признания. Мистер М. чувствовал, что отец «психологизирует» о нем.

Мистер М. вспоминал свое детство как несчастливое, одинокое, а время от времени – ужасающее. По ночам он нуждался в том, чтобы в его спальне горел свет и настойчиво требовал, чтобы свет оставляли в коридоре, ведущем в спальню родителей. Он спал урывками и страдал энурезом. В возрасте 7 лет он стал остро нервозным и страдал от ночных кошмаров. Должно быть, это был период, когда его защитная организация рухнула. Родители отвели его к аналитику, который лечил его два года. Они придерживались мнения, что этот детский анализ помог ему, даже если и не устранил его проблемы. В этом родители мистера М., полагаю, были правы. Его первый анализ, по-видимому, помог ему переустановить столь нужную ему защитную организацию, хотя это не повлияло на лежащую в основании проблему. Мистер М. продолжил свое обучение в школе, ненавидя ее и боясь других детей. Изолированный и несчастный, он поступил в университет. Его отец убеждал его начать еще один анализ, но мистер М. не был расположен к этому. Два года спустя его отец внезапно скончался. Поначалу мистер М. никак не мог принять факт смерти своего отца. Позже, оставшись в доме наедине с матерью, он стал подавленным, у него начали нарастать ощущения страха и болезни. Ему было 22, когда он пришел ко мне в анализ.

На предварительном интервью я увидела слабого молодого человека в состоянии острой тревоги. Мистер М. говорил о своих страхах смерти и увечья, одержимости сексуальными фантазиями, неумеренной мастурбации, – все это, по его словам, приближало его к сумасшествию. Он говорил мне также, что пытался общаться с одной–двумя девушками в университете, но в сексуальном плане был импотентом.

На свою первую сессию он пришел со смехом, скрывающим ужас. Он выдавал искаженный материал про «оральную кастрацию», «гомосексуальность», «импотенцию», «лесбиянок», говоря подобно запутавшемуся психоаналитику, и как если бы его психика находилась под невыносимым давлением. Он едва мог выслушать несколько моих интерпретаций, о давлении и спутанности в его душе и его страхе передо мной. В один момент, однако, я сказала, что поскольку я его ужасаю, он предлагает мне «аналитические» разговоры, и что, возможно, есть что-то еще, что он мог бы мне сказать. В ответ на эту интерпретацию его лихорадочное говорение прекратилось. «Тяжело грезить (to daydream). Я пытаюсь, но не могу. Люди отвлекают меня. Но мечтая, я остаюсь наедине с моими мыслями – тогда нет ничего, кроме мыслей». Он проговорил это с острой тоской. Это было первое выражение, часто повторяемое впоследствии, его страстного желания мирного, ничем не нарушаемого отношения ко мне, отношения, в котором он мог обладать тем, что назвал здесь «грезой» (daydream). Как психологизирующий отец в переносе, я уже его отвлекла; я ужасала его, он проецировал себя в меня, чтобы получить контроль надо мной, и тогда оказывался спутанным со мной. Он страстно желал удалиться от таких отвлекающих людей, но не быть одиноким, оставшись «ни с чем, кроме мыслей». Защитная организация, которую мистер М. позже установил в анализе, достигала в точности этого. Она удаляла его от «отвлекающих людей» и обеспечивала ему ничем не нарушаемое отношение ко мне, которого он жаждал.

Но в этой первой фазе своего анализа мистер М. был очень нарушен. Воздействие смерти отца удерживалось в течение нескольких месяцев – оно разрушило его шаткую защитную организацию и открыло его смятению и почти непереносимым тревогам. Я попытаюсь изобразить затруднительное положение мистера М. более детально, как это проявилось в самом начале анализа, на пятничной сессии. В начале сессии мистер М., казалось, боялся войти в комнату. Когда же он вошел, то по пути к кушетке остановился, изогнулся и пристально взглянул на сиденье моего кресла (я еще не села). Он был очень встревожен и дышал сбивчиво. На кушетке он начал: «Вы снова сменили ваш костюм. Он полосатый. Я чувствовал тревогу, когда шел сюда». Его тревога, уже и так острая, все возрастала. Я сказала ему, что он хочет дать понять мне, что очень боится. Мистер М. ответил: «У меня ненормальное дыхание. В ненормальном ритме. Я не могу вернуться к нормальному дыханию. Кстати, я видел сон этой ночью». В его голосе внезапно появились тона самодовольства, и он добавил: «Замечательный сон!»

Он снова немедленно впал в тревогу, говоря так, как если бы он прямо сейчас видел сон, о котором рассказывает. «Я смотрел старый фильм или фильм по телевизору. Женщина, вроде бы как звезда, вызвала у меня отвращение. Она была слишком старой. Я чувствовал, что мне внушает отвращение исполнение ею своей роли. Она должна была быть моложе. Вместе с ней все время были двое мужчин. Я видел ее в постели с обнаженными грудями и этих двух мужчин по обе стороны от нее. Они собирались заниматься любовью или что-то в этом роде. Но вдруг один из мужчин сказал что-то в раздражительном дерзком тоне. Это было неожиданно для меня. Затем этот мужчина вытащил большой нож и начал резать женщину между двумя ее грудями. Это было жутко. Затем я не видел больше ничего, но я смешался с мужчиной в сновидении и наносил раны женщине. Меня как будто втянуло в него, и он писал свое имя на ее плоти ножом. Она кричала». 
Он остановился.

Прежде чем я смогла что-нибудь сказать, он сердито закричал: «Вы ничего не сказали. Оно того не стоило. Я даром растратил его на вас». Я сказала, что он сердится за то, что я не отреагировала быстрее. По его ощущениям это означает, что я не ценю его сновидения, – звездной продукции для меня (мистер М. хихикнул). Но также, что более важно, его реакция означает страх, что его сновидение стало реальностью, и что сношение действительно происходит здесь на сессии, притягивая его к сидению моего кресла, чтобы он на него, проникая в его психику в картинках и проникая в его дыхание. Мистер М. слушал внимательно. Далее я предположила, что в начале он боялся, что я на самом деле превращусь в кричащую мать из его сновидения – возможно, мои полоски (stripes) показались ему криками (screams). Мистер М. выдал слабый смешок облегчения, и его дыхание успокоилось.

В следующий момент он заговорил несколько хвастливо, но в то же время отчаянно: «Этот сон был очень живым. Обычно я не могу запоминать мои сны. Они бессвязные. Я изо всех сил пытался запомнить этот. Он был очень живым», – повторил он, отчаянно подталкивая меня к продолжению разговора о его «сексуальном сновидении», – назовем это так. Я хранила молчание. Вдруг мистер М. сказал совершенно усталым, безжизненным голосом: «На самом деле у меня был еще один сон. Я голосовал, пытаясь остановить машину. Мимо проезжало множество автомобилей. Затем я увидел двух старых людей, им тоже нужна была машина. Но как только я захотел, чтобы они сели в машину, поток иссяк. Потом оказалось, что со мной большая восточно-европейская овчарка. И я подумал, что не смогу остановить машину с этой собакой».

Позже я узнала, что сон мистера М. про «старых людей» – это повторяющийся сон. В этот день он пришелся на конец недели, когда поток машин, то есть поток сессий, прекращался. Я интерпретировала, что мистер М. чувствовал себя ребенком, который делает голосующий жест, поднимая палец, и нуждаясь в том, чтобы его подобрали. Но его сон и его внезапная усталость в отношениях со мной показали, что он чувствовал себя оставленным со «старыми людьми», которые не могли ему помочь, но из-за них он чувствовал себя усталым и неживым, он был обязан подвезти (lift) или оживить (liven) их. Я напомнила ему, как до этого на сессии он хотел, чтобы мы говорили о сексуальном сновидении, чтобы оживить (enliven) нас обоих – меня и себя.

Это был почти конец сессии. Мистер М. выдал беспорядочный набор слов: «случайность… это ваш письменный стол… Мои яички могут раздавить… Я вижу картину… Слишком далеко…» и т. д. Он был взволнован. Он фрагментировал свое мышление, своей речью освобождаясь от «случайностей» и удерживая меня на расстоянии. Он боялся, что я была «старыми людьми», которые не могут заботиться ни о нем, ни о самих себе, так же, как его вдовая мать, с которой он собирался провести уикенд.

На этой сессии мистер М. был почти сокрушен тревогами и смятением. В начале сессии комната, кресло аналитика и аналитик, – все это пугало его: они казались изменившимися. Они почти фактически стали для него миром его «сексуального сновидения». Внутри его тела его ненормальное дыхание так же предупреждало его: это конкретное и физическое выражение внутреннего сношения аналитика–родителей. Хотя он был в смятении и был склонен функционировать беспорядочным и конкретным образом, он не полностью утратил связь с реальностью и свою способность думать, но его ужасало, что он может их утратить. Примечательно также то, что у него почти не было передышек. Он получал небольшое облегчение не ранее, чем возникала следующая тревога, как в случае, когда его страх комнаты и учащенное дыхание были поняты и проинтерпретированы. Когда его объекты прекращают сношение, они становятся инертными, депрессивными «старыми людьми», которые нуждаются в том, чтобы он давал им жизнь, – невозможное требование, когда он сам чувствует себя покинутым и умирающим на выходных. Смесь персекуторной и депрессивной тревог, вызванных его депрессивными умирающими объектами, пробуждают в мистере М. чудовищное и неконтейнируемое возбуждение, от которого в конце сессии он пытается защититься фрагментацией и эвакуацией.

Эта защита, так же, как другие попытки его Эго в ходе сессии, например, его слабая бравада («Замечательное сновидение!»), или же дистанцирование от своего пугающе конкретного и вторгающегося «сексуального сновидения» тем, что он смотрел его как фильм, или же использование «сексуального сновидения» для эротизации, – почти мгновенно терпит неудачу, снова оставляя мистера М. открытым перед множественными тревогами. Его слабое Эго во всех отношениях неспособно поддерживать свои защиты.

Также Эго мистера М. слишком слабо, чтобы сопротивляться притяжению его объектов. В своем «сексуальном сновидении», например, он втянут в смертоносное сношение, как на сессии он беспомощно притянут к сиденью моего кресла. Именно отсутствие связности его Эго делает безрезультатной другую важную защиту, используемую мистером М. – проективную идентификацию. Уже на первой сессии это было очевидно, когда он пришел в состоянии проективной идентификации с «психологизирующим» отцом-аналитиком, но спутанным, излишне возбужденным и все еще испуганным. Отцовский перенос был очень важен. Мистер М. часто боялся меня как холодного, высмеивающего сварливого отца. Отца, изображенного во многих сновидениях в виде чудовища.

Также на сессии, описанной выше, имеется интересное предчувствие некого аспекта мистера М., который развернулся лишь много позже в анализе. Это восточно-европейская овчарка, которая возникла в конце его «сновидения о старых людях». Она репрезентирует вероломную, деструктивную, собственническую его сторону. Возникая, она повергает его в отчаяние: «я никогда не поймаю машину, пока эта собака со мной», – говорит он в сновидении. Позже, когда эта часть проявилась в полной мере, она стала причиной и его, и моего отчаяния.

Но в данной первой фазе анализа мистера М. беспокоят не его импульсы. Сейчас это слабое и спутанное состояние его Эго, и его пугающие объекты, которые причиняют ему почти непереносимую тревогу, до такой степени, что он ощущает угрозу психотической ситуации. Мистер М. не верил, что его объекты способны контейнировать его и свои чувства, и сам он не мог удерживать никакое душевное состояние дольше нескольких мгновений. Более всего, мистер М. чувствовал потребность в неподвижности и неизменности, фактически, потребность, вновь достичь своей защитной организации против своего пограничного состояния. Он постоянно озвучивал свое страстное желание вернуть потерянное убежище в таких выражениях: «я хочу плакать, я хочу убрать себя, чтобы меня ничто не беспокоило», «я должен достичь моего прежнего спокойствия», «если я не успокоюсь, я чувствую, что никогда не буду снова работать». На одной из сессий он просил: «оставьте меня в покое».

Хотя мистер М. с подозрением относился к интерпретациям, опасаясь, что они направлены на то, чтобы возбудить или высмеять его, или являются излиянием моих страданий, безжизненности или тревоги, он хотел, чтобы я интерпретировала ему. Это была манифестацией в переносе его веры в то, что его объекты, при всей их ужасающей обременительности, пытаются заботиться о нем, так же как и он, при всей своей безжизненности, хотел бы оказаться способным оживить их. В особенности так воспринимались интерпретации, признающие крайнюю степень его тревог и ощущений беспорядка и спутанности: если их удавалось сформулировать прежде, чем мистер М. сдвигался к еще большей тревоге (задача отнюдь не из легких), они приносили ему облегчение. Тогда он чувствовал, что его достигает аналитик, достаточно сильный, чтобы его удерживать, его Эго укреплялось в идентификации, и постепенно уровень тревоги снижался, хотя и оставался высоким. В конце этого первого периода, который длился 18 месяцев, произошли изменения в характере отношения мистера М. ко мне в целом.

Установление защитной организации

В отличие от предыдущего периода, мистер М. приходил вовремя, минута в минуту, твердо нажимая дверной звонок. Также, в отличие от предыдущего периода, когда он изливал постоянно смещающиеся тревоги относительно себя или аналитика, теперь он о них не помнил. Теперь он не стремился меня оживить, больше не было эротизированного «стимулирующего» материала. Вместо этого он говорил отстраненно, невнятно, словно его голова была окутана сном, безжизненно и омертвляюще роняя слова и тем самым контролируя и парализуя меня. Мистер М. отщепил свои нагруженные тревогой части, и в фантазии проецировал себя в отцовский холодный пенис, который он использовал для произведения холодной омертвляющей речи, которая уничтожала беспокойство в комнате, на кушетке и во мне, — во всем, что репрезентировало материнское тело. Таким способом он создавал для себя пустое неизменное место во мне как матери-аналитике. С укрепившимся Эго он был способен теперь поддерживать контроль надо мной и оставаться в своем состоянии проективной идентификации без наступления спутанности, и он предупреждал возвращение и новое вторжение в себя нежелательных отщепленных частей.

Раньше мистер М. говорил: «я хочу убрать себя, чтобы меня ничто не беспокоило». Теперь он именно так и сделал – почти. Мистер М. чувствовал, что на сессии формирует из меня объект, в котором он может хранить себя, и быть свободным от «беспокойства». На месте предшествовавшей шаткой, возбужденной ситуации переноса теперь находились ограниченные, контролируемые взаимоотношения между нами. Он погружался в состояние, подобное грезам, в котором только ощущение кушетки и звук моего голоса наталкивались на него. Он почти не испытывал тревоги, и этим минимальным способом он ощущал, что обладает тем, в чем так нуждается. Мистер М. чувствовал спокойствие. Его спокойствие приносило грандиозное облегчение; он чувствовал, что спасен от угрожающего психотического состояния.

В то самое время, когда мистер М. превращал меня в безмятежное место, которое он мог выносить, он также отщеплял и проецировал в меня свои нежелательные душевные состояния. Его неизменное, холодное, повторяющееся поведение проецировало в меня ощущения взаимодействия с безжалостным объектом, ощущения беспомощности, лишенности жизни, пытки, толкающей к сумасшествию, необходимости выносить вновь и вновь то, что мне не нравится. Мистер М. проецировал в меня страдающего младенца, которым он был, и также выражал посредством того, что, по его ощущениям, он заставлял меня переносить, свою ненависть и возмущение. Он не мог принять никакой интерпретации, которую переживал как заталкивание мною чувств обратно в него, или которая казалась ему проявлением моей тревоги или моего любопытства (он возбуждал во мне оба этих чувства своим психическим состоянием и почти полным отсутствием информации о его существовании). Это было возвращением беспокойства. Он немедленно уплощал (flatten) и омертвлял такую интерпретацию, чтобы сберечь свое новое состояние спокойствия.

В целом можно сказать, что мистер М. сформировал теперь защитную организацию, сцепив использование отдельных защит, всемогущего контроля и отрицания, и нескольких форм расщепления и проективной идентификации, описанных Мелани Кляйн (Klein, 1955), для организации отношений внутри себя и между собой и своими объектами. В клиническом измерении он формировал контролирующий и статичный перенос, характерный для действия защитной организации в анализе. Он оказывал интенсивное давление на меня, чтобы превратить меня в объект, необходимый ему, чтобы оставаться спокойным, – и удерживать меня в этих пределах. Пять лет аналитическая работа воспринималась им в широких рамках, налагаемых этой защитной организацией.

Здесь возникает вопрос терминологии. Я хочу предложить, несмотря на то, что это отход от аналитического словоупотребления, зарезервировать термин «защитная организация», который был введен Вилли Хоффером (Hoffer, 1954), за защитными системами, подобными той, что установил мистер М.¹⁾ В отличие от защит – частичных, в большей или меньшей степени преходящих, возобновляемых, – которые составляют нормальную часть развития, защитная организация является фиксацией, патологическим образованием, когда развитие вызывает неразрешимую и почти непереносимую тревогу. Выражаясь в кляйнианских терминах, защиты есть нормальная часть преодоления параноидно-шизоидной и депрессивной позиций; защитная организация, с другой стороны, есть патологически фиксированное образование в одной или другой позиции, или на пограничной линии между ними. Сигал (Segal, 1972) описывает другую подобную защитную организацию у пациента более нарушенного, чем мистер М.

Возвратимся к защитной организации мистера М. В его материале оральные и генитальные идеи были пропущены через фильтр анальных представлений, и сами анальные термины и процессы были весьма заметны. Мистер М. производил слова со звуками, сопровождающими стул, большинство мыслей и чувств имели для него значение нежелательных фекалий, которые он стремился эвакуировать, его в высокой степени контролируемые объекты ощущались как превращенные в стул. Функционирование мистера М. и его отношения к его объектам теперь часто имели для него преимущественно анальное значение, и в этом смысле его защитная организация была также анальной организацией.

Мистер М. изобразил тип объекта, в котором он нуждался для достижения спокойствия, в следующем сновидении. Ему снилось, что он встретил друга, который ведет скудное существование, что называется, «лапу сосет» (“hand-to-mouth”, букв. “рука-во-рту”), спит в квартире (flat) в разрушенном и заброшенном складе – но говорит, что это безопасно. Это сон о скудном существовании самого мистера М., «сосании лапы» – он часто клал руку в рот, – спящего на однообразных (flat) сессиях в разрушенном аналитике-матери, которая с трудом была способна двигаться; и поскольку мистер М. контролировал отцовский пенис, не могло быть ни копуляции, ни детей, так что аналитик-мать оказывалась также «заброшенной». Я была и складом-матерью (warehouse), в котором мистер М. хранил себя, и домом «осведомленности» («aware» house), контейнером его собственных нежелательных знаний.

Но хотя он обладал спокойствием, основанным на отсутствии беспокойства, он не обладал покоем свободных отношений к объекту, который свободно бы его принимал. Хранение себя в разрушенном складе-матери, хотя это было похоже (что мистер М. чувствовал) на пребывание в матке или мирное лежание в материнских объятьях, было лишь лучшей из доступных ему для этого альтернатив. И несмотря на огромное облегчение, мистер М. продолжал чувствовать себя в опасности, больным и также «плохим». Он всегда должен был быть настороже, ожидая сигнала беспокойства; как он однажды выразился, он был подобен собаке, которая должна держать уши навостренными. Отщепление понимания делало его сонным, и вторжение в его голову объектов, претерпевших вторжение с его стороны, вызывало в голове странное ощущение – тупости. Чтобы обрести спокойствие, мистер М. должен был так организовать свой объект, чтобы тот это спокойствие обеспечил. Он должен был пробиться к объекту, уничтожить его беспокоящие свойства и установить над ним контроль, чтобы приспособить его к своим нуждам; это продолжалось вплоть до того, что он почти превращал объект в фекалии или разрушал его, и тогда его беспокоила тревога, что он «плохой».

Через нескольких месяцев он начал размышлять о чудовище, о котором писали газеты – «отвратительном снежном человеке», ворвавшемся в дом. Это выражало чувства мистера М., что он вламывается внутрь меня каждый день, строго вовремя, когда твердо нажимает на дверной звонок. Мистер М. спрашивал вновь и вновь: «“Отвратительный снежный человек” – настоящее чудовище?» Он знал, что был отвратительным и холодно контролирующим, но был ли он столь чудовищным из-за страха, что иначе объект, как раньше, причинит ему чувства, которые он не может выносить? Или он сам действительно был чудовищем? Он не мог определиться, и проявлялись признаки маленького чудовища, признаки того, чему в дальнейшей эволюции его защитной организации предстояло обостриться: мистер М. обнаружил, что получает садистическое удовольствие от моего подконтрольного парализованного положения и от того, что заставляет меня выносить проекции его ненависти. Иногда я ловила ухмылку, спрятанную в его однообразных интонациях, но обычно, если я отмечала это, долгое молчание уничтожало и ухмылку, и мою интерпретацию. Очень редко он оказывался способным допустить приближение своей осведомленности о том, что он не только защищается, но также получает удовлетворение. Однажды он рассказал сон о странном, поврежденном животном, которое было наполовину млекопитающим, но вырастило на своей пасти длинное рыло. В сновидении мистер М. чувствовал ответственность за это животное и был очень огорчен. Он ассоциировал таких животных с поросятами, которые любят совать свои рыла в грязь. Этот сон был изображением мистером М. себя как поврежденного младенца, которому необходимо было защитить себя, вырастив длинное рыло, но младенца, который также получал жестокое удовольствие от использования своего рыла для контроля надо мной и низведения меня к грязи. Анализ сновидения привел к тому, что на сессии прорвалось значительное количество тревоги — что в этот период было необычно. На следующий день, поскольку мистер М. нуждался в том, чтобы отщепить огорчение по поводу своей самости-поросенка, я была практически залита той тревогой и депрессией, что он проецировал в меня. Но в основном мистер М. преуспел в организации себя и своих объектов, так что он поддерживал сессию почти однообразной и безжизненной, и себя самого — хотя и настороже — почти в мире и спокойствии.

Для мистера М. было важно, что я понимала в ежедневном и детальном проявлении его потребность оставаться спокойным и разрушать потенциальное беспокойство, исходящее от него или от меня. Иногда мои интерпретации о его удерживании нас вместе контролируемым и безжизненным образом вследствие его страха перед более свободным контактом позволяли ему короткое время давать более живой материал. Он мог принимать только те интерпретации, которые не переживал как вталкивание в него нежелательных чувств или как критику в свой адрес, будто он чудовище. Интерпретации, которые он мог принимать, давали ему переживания, отличные от спокойного состояния. Он говорил, что они «прочищают ему голову», позволяют «чувствовать себя иначе». Они были переживанием намного более живых отношений, случающихся между нами.

После четырех лет анализа жизнь мистера М. стала в некоторых отношениях лучше. Он закончил обучение в университете и получил работу. После одной безуспешной попытки он преуспел в том, что отказался от проживания в доме со своей матерью (конечно, взамен он проделывал это со мной в анализе) и устроился в отдельной квартире. Он завел одного–двух друзей. Для меня также было очевидно – несмотря на то, что в целом характер сессий не изменился, – что его Эго определенно укреплялось, и что пациент все меньше меня боится. Но он не использовал (как, думаю, я того ожидала) это улучшение для того, чтобы начать выносить большую интегрированность себя или своих объектов. Наоборот, он использовал свое улучшение в совершенно противоположном направлении.

Эксплуатация защитной организации

К настоящему моменту один из результатов анализа мистера М. заключался в ослаблении его страха быть затопленным беспокойством, исходящим от его объекта. Он использовал меня в той фиксированной форме, в которой нуждался, проецировал в меня нежелательные чувства и верил, что я не буду двигаться непереносимо для него, и не буду проецировать обратно в него. Объекты, используемые таким образом, легко могут использоваться превратно, – и мистер М. начал эксплуатировать эти взаимоотношения. Образовалось место, в котором, как он чувствовал, его нарциссизм и жестокость могут проявляться и действовать более всемогущественным образом, не сдерживаемые протестами со стороны объекта или вмешательством со стороны самого пациента.

В начале основной функцией защитной организации мистера М. была именно защита. Теперь это было не так. Теперь его защитная организация была в той же степени, а иногда и преимущественно, орудием, служащим всемогущественному удовлетворению его нарциссизма и его жестокости. Его объектные отношения теперь составляли нарциссическую организацию описанного Розенфельдом (Rosenfeld, 1971) типа. В этой новой форме его защитная организация продолжала выполнять защитную функцию. Она защищала мистера М. от ощущения того, что он маленький и медленный, от страха, что он может никогда не стать действительно способным меняться или выздороветь, а также от всей этой новой тревоги и вины, которые вызывало использование, а теперь также превратное использование его защитной организацию. Последнее возникало из-за того, что он контролировал, обособливал и омертвлял свои объекты, а теперь, более того – триумфально и жестоко их грабил.

На сессиях он был теперь зачастую открыто жестоким, отказывая мне в материале и продуцируя любую попадавшуюся ему под руку сумятицу, иногда в тот самый момент, когда я знала (если он об этом позаботился), что он способен к гораздо лучшей коммуникации. Мистер М. приходил в возбуждение от своей жестокости и моего барахтанья в его беспорядочном материале. Теперь он не размышлял о том, является ли он «отвратительным снежным человеком». Наоборот, он всемогущественно отщеплял свое Супер-Эго. Его триумф надо мной, ощущаемой перепуганной и разочарованной перверсивным использованием им своего прогресса, все возрастал.

Мистер М. чувствовал себя все более привлекательным. Он использовал механизмы расщепления не только для отщепления Супер-Эго, как описано выше, но также для отщепления реальностей, препятствующих его нарциссизму. В его расцветающих фантазиях он чувствовал, что находится внутри не только всемогущего пениса своего отца, но и всех атрибутов своей матери – ее грудей, ее возбуждающей красоты и т. д. – и все это находится внутри него. Он чувствовал, почти верил, что является пенисом или грудями, которых я желала, и что он может завершить свой позитивный и негативный Эдипов комплекс, и что он может остаться в анализе навсегда. Анализ должен был быть исполнением того, что один современный автор назвал «золотой фантазией» (Smith, 1977). В своей текущей жизни после одной-двух неудач мистер М. оказался сексуально состоятелен, и нашел на этот раз нескольких девушек, готовых бегать за ним и поддерживать его чувство власти и привлекательности. Теперь он не чувствовал никакой потребности в моей работе. Он испытывал презрение к интерпретациям, от которых он отмахивался, называя их «нудными» («pedestrian», букв. «пешеходный», «пеший»), и сходное презрение к более осведомленной и более реалистичной части себя, которую он также ощущал как «нудную» – его любимое словечко в это время.

Его возбужденное состояние хорошо изображено в одном сновидении.

Во сне мистер М. видел человека с гребнями, торчащими повсюду над ним, и думал: «этого парня надо бы притушить» (“defuse”, букв. «разрядить», «обезвредить»). Огни светофора загорались в неправильном порядке – красный, желтый, красный – и человек также смотрел не в ту сторону. Рассказав этот сон, мистер М. не уделял ему больше внимания. Он быстро перешел к новым темам в хаотическом порядке, с чем я ничего не могла поделать. Я пыталась показать ему, что это он был парнем из своего сновидения, полагаю, пижоном (coxcomb), а гребни (combs), торчащие над ним во все стороны, – это его броское прорывающееся возбуждение. Я предположила, что он проживал свое сновидение на сессии, чувствуя возбуждение от того, что предоставляет мне материал в неправильном порядке, как загорался светофор, и глядя в неправильную сторону, – вдаль от сновидения, которое рассказывает ему о его пижонской самости, которую, он знает, надо бы обезвредить (defuse). Мистер М. не желал внимать этим интерпретациям. Я упорствовала, он стал очень раздражен, и сессия закончилась тем, что он, выходя, презрительно сказал: «Вы мне досаждаете». Ухмыляющийся поросенок вырос в открыто презрительного и всемогущего пижона.

Все больше и больше на этой стадии мистер М. не принимал ту частью себя, которая знала о том, что он делал, и знала, что он впадает в опасное возбуждение, и его следует обезвредить. Он хотел быть от нее свободным. Он хотел быть «свободным» от всего «беспокойства» реальности, вменяемости, тревоги и вины. Он все увеличивал расщепление между своей жестокой нарциссической частью, которую идеализировал, и частью себя, способной к осознанию, чувствованию, мышлению и суждению, от которой отрекался. Тип расщепления в Эго мистера М. описывал Фрейд (Freud, 1940) в статье «Расщепление Эго в процессе защиты». По мнению Фрейда, такое расщепление представляет собой «раскол в Эго, который никогда не заживает». Расщепление в Эго мистера М. сохранялось, хотя природа раскола между двумя частями изменилась.

На этой стадии его всемогущая часть доминировала и постоянно пыталась увеличить свою диссоциацию от его вменяемой осведомленной части, – процесс, который достиг кульминации в отыгрывании в конце шестого года анализа, когда мистер М. на время почти погрузился в бред. Он оставил свою работу и сообщил мне, что бросает анализ и не вернется после каникул. Он строил нереалистичные планы длительного путешествия. В последние недели этого периода он был столь изолирован ощущениями возбуждения и всемогущества, что мой контакт с ним был слабым. Я продолжала анализировать его планы как разыгрывание всемогущих фантазий, но не его намерение оставить анализ. В этот момент он поместил весь свой здравый смысл и рассудок в меня. После каникул мистер М. вернулся. Он сказал, что его путешествия были катастрофой, его фирма не берет его обратно, и он еще не нашел другую работу. Его переживания во время каникул притушили (defused) и обрушили его всемогущество и возбуждение, оставив его очень напуганным. Его более понимающая часть пробилась обратно в его душу, и теперь он чувствовал, что был «безумен».

Однако он не мог выносить это слишком долго. Он отщепил свое знание о том, что его чувства всемогущества «безумны» и предложил себе измененную и искаженную версию возвращения к анализу: он просто исполнил мои желания. Вскоре его отношение ко мне протекало в том же полностью защитном и высоко патологичном режиме, как и раньше.

Я работала над этой повторяющейся, и в широком смысле неизменной ситуацией переноса. Временами мистер М. почти приводил меня в отчаяние. Оно вызывалось волнением по поводу отсутствия продвижения в анализе: я бы удивилась, если бы мы двинулись дальше. Но это было также спроецированное в меня отчаяние мистера М., которое я анализировала и которое касалось того, что он будет держаться за анализ и обладать им (уже не было разговоров об уходе), что он будет использовать его вероломно, раздувая свои всемогущество и нарциссизм, но не позволяя анализу двигаться и оживать, и поэтому он никогда не почувствует себя живым. В этот период произошло полное проявление и анализ того, чему уже давно было предзнаменование в раннем сновидении, сновидении о «старых людях», изложенном в первом разделе. В конце сновидения, как вы помните, появилась восточно-европейская овчарка, и во сне мистер М. сказал: «Я никогда не поймаю машину, пока эта собака со мной». То, что я не бросила пациента и упорно продолжала с ним работать, стало для мистера М., полагаю, доказательством того, что его объект может противостоять овчарке в нем, его безжалостному и вероломному собственничеству, не будучи этим разрушенным.

Продвижение вперед

Постепенно, в течение восьмого года анализа, появились отчетливые признаки более живого, менее ограниченного контакта между нами, когда защитная организация мистера М. начала ослабевать. Вместо тотальной и постоянной организации его взаимоотношений внутри и вне себя, исключающей всякое беспокойство, мистер М. начал использовать свои защиты более преходящим, временным образом и позволять приводящим в смятение восприятиям и эмоциям достигать его. Появились и другие связанные с этим перемены. Изменилась его речь. Теперь он хотел разговаривать. Расширился кругозор анализа: его текущая жизнь теперь фигурировала в его мыслях в ходе сессий. Он стал замечать начала своего возвращения к схватке с проблемами, лежащими на границе депрессивной позиции, от которой его защитная организация была столь необходимым убежищем. Возвращающиеся тревоги не были теперь почти непереносимыми для мистера М. – он был лучше оснащен. Его Эго стало более сильным, более связным, и более способным выносить тревогу, и область самой тревоги уменьшилась – наряду с его старыми, умирающими, холодными и чересчур ударяющими объектами он установил новые отношения с объектами более теплыми, сильными, контейнируемыми и живыми.

В рамках типичной конфигурации мистер М. начал сталкиваться со своими проблемами развития. Эта конфигурация была последствием его столь затянувшегося использования защитной организации, в том смысле, в каком это понимается в данной статье: как патологического, статичного образования, необходимого, когда развитие вызывает почти непереносимую и неразрешимую тревогу. Эго мистера М. было расщеплено: одна его часть была способна к знанию и чувствованию и стремилась к прогрессу, даже если тревога разрасталась; другая же, всемогущая часть предпочитала оставаться в состоянии проективной идентификации со своими объектами, она препятствовала его «нудным» усилиям продолжать развитие и относилась к ним пренебрежительно. Но в отличие от предыдущих периодов, теперь часто доминировала знающая часть мистера М., и она начала тщательное исследование его всемогущей части, которая, подобно защитной организации (каковой была осадком), до сих пор служила мистеру М. в качестве защиты. Переживание расщепления и глубокого противостояния внутри Эго и продолжение использования для защиты всемогущей части, являются, по моему мнению, характерными остаточными осложнениями защитной организации.

Перед завершением статьи я изложу сессию из девятого года анализа, которая показывает эту типичную конфигурацию в действии. Эта сессия, при рассмотрении наряду с другой сессией, представленной в начале статьи, также демонстрирует произошедшую с мистером М. перемену, и кроме того, возвращает нас к его страстному желанию покоя и проливает новый свет на это желание.

Это была пятничная сессия. Мистер М. начал в насмешливом враждебном тоне, говоря, что ему скучно. Затем другим голосом он сказал, что устал (он действительно выглядел усталым) и теперь озвучивает это. Он опять изменил тон в сторону насмешливого и враждебного, говоря, что должен выражать почтение – вынужден как будто склонять голову в сторону, минуя выход (exit door) (он действительно склонился в сторону двери на улицу, когда направлялся в консультационный кабинет). Я прокомментировала его противоположные чувства: он ненавидит меня, чувствуя, что я заставляю его признать, что сегодня пятница, день выхода [из анализа] (exit day), и также что он чувствует усталость.

Тут же мистер М. заговорил о своих сексуальных планах на уикенд. Он сказал, что собирается снова иметь секс с Х – замужней женщиной, с которой состоял в любовной связи, и затем заговорил об У – девушке, которой он ответил по объявлению в журнале, и с которой также собирался встретиться и заняться сексом в уикенд, и о своей ссоре с ними; затем он рассказал о Z – юной еврейской девушке, которая испытывала к нему интерес и дружественные чувства, и которую он пригласил провести субботний вечер вместе. Он волновался, что потеряет интерес к ней. Он говорил взволнованным голосом. Признав сначала его волнение относительно того, что занятость с Х и У могут разрушить его интерес к юной еврейской девушке, заинтересованной и дружелюбной, я связала ее с неким аспектом меня самой, заинтересованной в нем и отмечавшей его чувства. Я указала, что он, ведя со мной разговор о сексе, уже утратил интерес к своей усталости и депрессии, которые подкрадывались к нему в пятницу, день выхода [из анализа]. Казалось, интерпретация достигла мистера М., установилось молчание.

Когда он вновь заговорил, голос его был светлее и живее. Он сказал, что теперь чувствует себя лучше, чем по приходу. Тогда он чувствовал себя неважно, но теперь чувствует облегчение, будто с него сняли какой-то груз. Вновь установилось долгое молчание. Затем мистер М. сказал, что думает о том, как холодно у него в квартире (flat). Он раздобыл обивку против сквозняков (draught excluders) и обил ею входную дверь, но щель была слишком велика, так что обивка перекрутилась и изогнулась (got twisted, got bent). Я предположила, что он дает мне пояснения по поводу своей обивки против сквозняков, своих сексуальных приготовлений к уикенду, своего разговора со мною о них на сессии. Это его методы исключения однообразия (methods of excluding the flatness) и усталости, которые охватывают его на выходных, и он рассказывает мне, что этими методами ему на самом деле не удается перекрыть щель и также что они перекручивают и изгибают его (made him get twisted and bent – тж. «делают его испорченным и бесчестным»). Мистер М. проговорил задумчиво: «Ну, да. Извращение. Я знаю».

Через некоторое время он сказал: «Приятно думать, что у меня два дома – один здесь и один в А… Мне нравится А…» (недавно он унаследовал собственность в А…). Он продолжил: «Я вижу картину еврейского кладбища в А…, которым я часто прохожу. Иногда там нарисованы свастики. Там широкая пешеходная (pedestrian) – при слове “pedestrian” он с дружелюбной усмешкой сказал: “Я знаю, о чем Вы подумаете” – дорога вдоль кладбища, иногда я по ней прогуливаюсь». Я проинтерпретировала его мысли о двух домах как выражение двух типов ощущений по отношению ко мне. Сначала, когда он вошел, он чувствовал враждебность и ненавидел меня за то, что я выталкиваю его прочь в выходные, и он изобразил меня как фашиста, и предпочел своих возбуждающих девушек на уикенд скучному анализу «старых людей». Теперь, в середине сессии он чувствует себя со мной дома, я ему нравлюсь и он готов общаться. Я также подчеркнула значимость «пешеходной (нудной) дороги». Сегодня он не проходил «еврейским кладбищем»; он был на том пути, о котором часто думал как о нудном/пешеходном способе отмечать положение вещей. Я предположила, что извлекая из меня жизнь и секс, как он это проделал в начале сессии, он ощущает, что низводит меня к кладбищу, которое затем проникает в его внутренний мир, делая его усталым и депрессивным.

Сессия приближалась к концу. Страшась депрессии и ухода [на выходные], мистер М. отщепил свою осведомленную часть. Внезапно у меня на кушетке будто появился другой пациент. Он говорил о своих женщинах, Х и У, возбужденно описывал фильм о гомосексуалах. Он захихикал и закончил сессию словами, что фильм получил хорошие отклики, и он послушается одного из них и посмотрит это кино на выходных.

На этой сессии мистер М. начал разворачиваться лицом к ряду беспокоящих проблем (или хотя бы склонять голову в их сторону): день выхода [из анализа], преследующее ощущение, что его выталкивают прочь, его перверсивные и деструктивные защиты, усталость и депрессия, настоящая безжизненность, проистекающие из того, что, как он боится, является кладбищем, которое он устраивает в своем внутреннем мире. Мы можем также видеть взаимодействие двух частей мистера М. Прибывают обе, и в начале они чередуются. В ходе сессии его понимающая часть выходит на передний план, становится общительной и размышляет о его извращенных (twisted) защитах, признавая, что у него есть дом, который ему нравится, и отмечая существование в нем фашистов, мертвых объектов и депрессии. Но когда приближается конец сессии, мистер М. на этой стадии все еще слишком тревожен. Ему необходимо отщепить свою понимающую часть, и его всемогущая часть, защитная и извращенная (twisted), полностью завладевает им, что отчасти произойдет на выходных.

Атмосфера сессии была характерной для многих сессий в заключительной, четвертой стадии анализа. Мистер М. был способен чувствовать и демонстрировать свою враждебность. Он был также способен переживать сильные чувства. Его слова и мысли функционировали в анализе совершенно не так, как ранее, когда они тяготели к конкретности и беспорядочности. Мистер М. мог теперь не торопиться. Он не был ни безумным, каким бывал в начале, ни мертвенно спокойным, как в то время, когда впервые сформировал свою защитную организацию, ни опасно возбужденным, каким часто был, когда впоследствии ее эксплуатировал. Я думаю, мистер М. сам выразил эту перемену, когда сказал: «Приятно думать, что у меня два дома». Именно то чувство, что у него есть дом, т. е. объект, который, как он может верить, его принимает (по сути, он чувствовал, что у него два дома, по одному для каждой его части), – именно это чувство стало давать мистеру М. реальное ощущение покоя. Этот покой отличался от спокойствия, добываемого посредством организации и ограничения себя и своих объектов таким образом, чтобы оставаться недостижимым для беспокойства. Как показывает приведенная выше сессия, этот вид покоя совместим с беспокойством: в самом деле, он основан на наличии дома для беспокойства.

Последние годы анализа мистера М. продемонстрировали запутанный конфликт, а иногда и альянс, между его понимающей самостью и его всемогущей самостью. Постепенно он повернулся лицом к части того, что ранее было, согласно одной его часто повторявшейся формулировке, «недопустимым доказательством» его объектных отношений, включая его ужас обособленности и ее непринятие, что скрывались под его всемогуществом, и оказался способным, на свой собственный манер, прорабатывать некоторые чувства и тревоги депрессивной позиции. Разрушенный, заброшенный склад, рисуемый мистером М. образ матери, которая предоставляла ему жилье, проявился вновь в значимом сновидении в виде прекрасного исторического особняка, который не будет снесен, а будет восстановлен Национальным Трастом [государственная организация охраны культурного и природного наследия Великобритании – прим. перев.]. Это частично проделывало возрастающее доверие (trust) мистера М.

К концу его долгого двенадцатилетнего анализа, хотя его всемогущая часть была склонна внезапно вторгаться в его отношения и портить их, и когда он чувствовал себя преследуемым или слишком виноватым, он был склонен резко терять интерес к своему объекту и становиться всемогущим и перверсивным, – такие душевные состояния были временными. Они не нарушали серьезно его стабильных отношений, на первом месте среди которых был его брак, который принес ему значительное удовлетворение.

Резюме

Эта статья посвящена изучению пациентов, жизнь которых колеблется между периодами слишком ограниченных объектных отношений, основанных на защитной организации, и периодами открытости почти невыносимой тревоге со стороны их объектов, когда их защитная организация не срабатывает. В статье представлен двенадцатилетний анализ такого пациента, молодого мужчины, чья защитная организация рухнула. Клинический материал показывает, как в условиях, которые стремился обеспечить анализ – интерпретативное понимание, эмоциональное контейнирование и аналитическая настойчивость, – он сначала восстановил и затем поддерживал свою защитную организацию достаточно долго для того, чтобы прекратить колебания между уязвимостью и ограниченностью и затем возобновить дальнейшее развитие.

В ходе этого клинического исследования мы изучали природу самoй защитной организации. Я предлагаю проводить различие между защитами и защитной организацией. Защиты позволяют прорабатывать тревогу и являются нормальной частью прогрессивного развития. Защитная организация является полностью патологическим образованием, фиксацией объектных отношений, когда прогресс невозможен; ее выгоды вытекают из устранения тревоги из объектных отношений, и по своей природе, как показывает клинический материал, такие объектные отношения предоставляют возможность эксплуатации.

В плане техники статья показывает необходимость признания потребности пациента в том, чтобы анализ в течение долгого времени проходил в рамках его защитной организации. Это позволяет Эго пациента укрепиться, а области его тревог сократиться – изменения, которые дадут ему возможность возобновить дальнейшее развитие, зачастую лишь после многих лет анализа.

Перевод З. Баблояна. 
Научная редакция И. Ю. Романова.

Примечания

¹⁾ В сущности, другая и отличная от нашей попытка придать ясность термину Хоффера была предпринята в 1971-м году Лихтенбергом и Слэпом (Lichtenberg and Slap, 1971).