Фрейд и Салливан являются представителями столь разных интеллектуальных традиций и мыслительных систем, что можно ли вообще сравнивать их на основании такого основополагающего понятия как «аналитическая позиция»? В основу нашей краткой вылазки на территории сравнительного психоанализа ляжет внимательное прочтение отрывков из «Советов врачу при психоаналитическом лечении» Фрейда и первой главы «Базовые концепты» из «Психиатрического интервью» Салливана. Именно в силу того, что их работу так легко противопоставить, такое сравнение может привести к плодотворному исследованию тех базовых элементов, которые делают позицию «психоаналитической».

Следующие выдержки взяты из «Советов врачам» Фрейда (одна из его важнейших работ, посвященных технике, была опубликована в 1912 году). Один из самых интригующих аспектов этой статьи заключается в том, что она заявлена как сборник идеосинкретических комментариев или наблюдений без цели сформулировать какие-то основополагающие заявления. Как Фрейд пишет в самом начале: «Я хотел бы ясно обозначить, однако, что излагаемая мной техника — единственная, которая подходит моей индивидуальности, и я не берусь отрицать, что врач совсем иного склада может почувствовать тяготение к совсем иной установке по отношению к своим пациентам и стоящей перед ним задаче». Так что, можно подумать, что если это тебе не подходит, можно просто отставить это в сторону… так ведь? Не так!

В то время как складывается впечатление, что это «личные наблюдения», которые не имеют теоретической силы, я надеюсь продемонстрировать, что эта статья содержит в себе базовые эпистемологические психоаналитические заявления, она делает заявления относительно того, что в психоанализе имеет основополагающее значение. Эта напряженность отчасти является характеристикой присущего Фрейду стиля написания текстов — дискурс заявлен одним образом, но при ближайшем рассмотрении раскрывается более глубокий смысл — и это перекликается с тем, как работает психика.

Несмотря на то, что я отобрал отдельные отрывки, вы можете комментировать в обсуждении и другие части этих работ. Давайте разберем конкретный отрывок. Здесь он говорит о том, как сложно удерживать в голове все, о чем говорит пациент — и правда, как удержать все это в голове? - когда мы подхватим его аргумент следующим отрывком:

“В любом случае будет любопытно ознакомиться с техникой, позволяющей справиться с таким изобилием, и мы полагаем, что она будет пользоваться особым вспомогательным средством.

Между тем эта техника очень проста. Она, как мы услышим, отказывается от всех вспомогательных средств, даже от записей, и состоит просто в том, чтобы не стараться специально что-то для себя отмечать и проявлять ко всему, что приходится слышать, одинаковое «равномерно парящее внимание», как я это уже однажды назвал. Таким способом избегают необходимости напрягать внимание, которое все же нельзя было бы удерживать ежедневно по множеству часов, и избегают опасности, неминуемой при произвольном внимании. Дело в том, что как только намеренно напрягаешь свое внимание до определенного уровня, начинаешь также и делать выбор из предложенного материала; одну его часть фиксируешь особенно остро, но зато исключаешь другую, следуя при таком выборе своим ожиданиям или наклонностям. Этого-то как раз делать нельзя; если при выборе следуешь своим ожиданиям, то рискуешь никогда не найти чего-то другого, отличного от того, что уже знаешь; если следуешь своим наклонностям, то, несомненно, будешь искажать возможное восприятие. Нельзя забывать о том, что чаще всего приходится слышать вещи, значение которых становится понятным только впоследствии.

Как мы видим, предписание отмечать для себя одинаково все является необходимым дополнением к требованию, предъявляемому анализируемому, без критики и без выбора рассказывать все, что ему приходит в голову. Если врач поступает иначе, то большей частью он сводит на нет добытое благодаря соблюдению пациентом «основного психоаналитического правила». Правило для врача можно выразить следующим образом: надо устранить все сознательные воздействия на свою способность замечать и целиком довериться своей «бессознательной памяти», или, выражаясь чисто технически: просто слушай и не заботься о том, замечаешь ли что-нибудь. То, что достигается таким образом, удовлетворяет всем требованиям во время лечения.” (Фрейд, 1912; pр. 112; жирные акценты добавлены автором).

Он использует здесь слово «просто», которое уже дважды использовал в более длинном отрывке, словно это какая-то умная уловка, и любой врач «иного склада» смог бы придумать такую же свою.

И все же он называет это «правилом», «правилом для врачей», которое сравнимо с фундаментальным правилом для пациента, по сути, это основное правило для аналитика — которого «достаточно для всех требований терапии» — иными словами, оказывается, что оно является основополагающим или фундаментальным для установки аналитика.

Давайте более внимательно рассмотрим этот принцип, это «правило»: «оно отвергает использование любых специальных средств (даже ведение заметок). Оно заключается просто в том, чтобы не фокусировать внимание  ни на чем конкретном и сохранять одинаковое «равномерно распределенное внимание» (как я его называю) пред лицом всего, что человек слышит». На самом деле, равномерно парящее (я предпочитаю парящее распределенному и мои коллеги из Германии подтверждают, что это ближе к оригиналу) — парящее, потому что, на мой взгляд, это подразумевает активное усилие, как у птицы, которая парит и использует для этого восходящие воздушные потоки, а слово «распределенный» этого не подразумевает. Оно подразумевает более пассивную установку.

Равномерно распределенное внимания часто неправильно интерпретируется (особенно в американской литературе) как необходимость просто «устроиться поудобнее» и позволить материалу течь к аналитику, словно тот удален от того материала, к которому прислушивается — эта неправильная интерпретация обнаруживается в распространенных интерпретациях «нейтральности». Эта неправильная интерпретация слишком часто применяется ко многим знаменитым метафорам, которые обнаруживаются в этой статье: «холодность чувств» как у хирурга, отражающее зеркало, грех терапевтических амбиций и т.д.

Эта неправильная интерпретация отражает привилегизацию объективности аналитика. Фрейда действительно волновало, что аналитик должен слушать без предубеждения, что он должен действительно слышать то, что ему приносят, однако, это не подразумевает «удаления» аналитика, он пытается убрать предубеждение, но не аналитика.

В завершение этого параграфа об относящихся к концентрации предубеждениях он приводит следующее поразительно проницательное наблюдение: ’те вещи, которые мы слышим — это те вещи, смысл которых мы понимаем лишь впоследствии’ — это довольно поразительно, Фрейд говорит нам не доверять тому, что, как нам кажется, мы знаем в моменте, в моменте сессии.

Парение требует постоянного усилия, необходимо все время подвешивать концентрацию, по сути, подвешивать то, что мы «знаем», потому что, если мы этого не делаем, аналитик находит в материале лишь то, что он уже знает. Если парящей птице пришлось бы концентрироваться на каждой отдельно взятой вещи, она бы потерялась, так что он стремится к к иной форме восприятия, иному типу «сознания», целью которого является «увидеть» и «услышать» что-то, чего мы пока не знаем.

Так что, если позволите, мы можем рассматривать парение как приостановку определенного способа смотреть и видеть, определенного ментального фокуса, что выводит на передний план следующий вопрос: что подвешивается? как человек может парить?

Во-первых, что подвешивается: нечто большее, нежели просто концентрация: ‘Он должен устранить все сознательные воздействия на свою способность уделять внимание и полностью отдаться “бессознательной памяти” - на этом стоит на минуту остановиться, сознание представляет собой помеху и, если мы связываем эго с сознанием, то проблемой является эго.

Как в таком случае человек может равномерно парить? Ответ на этот вопрос также можно обнаружить в этом отрывке, пусть и в несколько завуалированной форме: ‘полностью отдаться ‘бессознательной памяти’ - как это сделать? Особенно полностью? Может быть невозможно ответить на этот вопрос с большой степенью удовлетворенности. Полностью отдаться своей бессознательной «памяти» или мышлению не означает расщепить сегменты внимания на равные части — если это вообще возможно представить — это скорее относится к такому типу мышления, где мысль человека перемещается от одного элемента к другому, нигде не застревая. Мне нравится сравнивать это с работой сновидения, что понимается здесь как ассоциативное мышление — замыкание на одном элементе означает утрату движения и коллапс парения.

Однако прежде чем мы перейдем к метафоре телефона, я хотел бы сделать заявление, которое поначалу кажется надуманным, но кажется мне оправданным, пусть у меня сегодня и нет времени обосновывать свое мнение. Давайте вспомним, что он завершает этот отрывок, утверждая, что равномерно парящее внимание «достаточно для всех требований терапии» и что оно является эквивалентом основного правила для пациентов; мы вынуждены заключить, что это основополагающая установка — такая, которая лежит в основе «психоаналитической позиции» или даже определяет ее.

И я хочу добавить к этому: такая «позиция» представляет собой тип мышления — такой, который парит и не замыкается в рамках какой-либо одной перспективы, и который парит над многими — парит в смысле соприкосновения с различными перспективами без того, чтобы схлопываться в одной конкретной. Таким образом, психоаналитическое мышление, психоаналитическая эпистемология, сам психоаналитический способ познания применим не только к клинической арене, но также и к теории. Я бы сказал, что психоанализ — это такой способ познания, который парит над различными теоретическими перспективами, различными дисциплинами, не проваливаясь ни в одну из них — и когда это происходит, этот способ перестает быть психоаналитическим и соскальзывает или проваливается в догму.

Возвращаясь к клиническому сеттингу. Как нам парить в клинических условиях? Здесь Фрейд вводит наиболее загадочную метафору телефона:

“если выразить это формулой: он должен направить свое собственное бессознательное в качестве воспринимающего органа на предоставляемое бессознательное больного, быть точно так же настроенным на анализируемого, как принимающее устройство телефона прилажено к диску. Подобно тому как приемное устройство вновь превращает в звуковые волны электрические колебания тока, возбужденные звуковыми волнами, так и бессознательное врача способно из сообщенных ему производных бессознательного восстановить это бессознательное, детерминировавшее мысли больного.

Если же врач должен быть в состоянии пользоваться таким способом своим бессознательным как инструментом в анализе, то он должен сам в значительной степени отвечать одному психологическому условию. Он не вправе допускать у себя самого никаких сопротивлений, которые удерживают узнанное его бессознательным от его сознания, иначе он привнесет в анализ новый вид отбора и искажения, которые были бы гораздо вреднее, чем вызванные напряжением его сознательного внимания» (Фрейд, 1912/1958; рр. 115-116).

“Он должен направить свое собственное бессознательное в качестве воспринимающего органа на предоставляемое бессознательное больного, быть точно так же настроенным на анализируемого, как принимающее устройство телефона прилажено к диску.”  Мы как раз подбирались к этому в предыдущем отрывке — подвешивание сознания оставляет нас с бессознательным, да, с бессознательным, бессознательным аналитика в качестве воспринимающего органа, с «бессознательной памятью» аналитика, если помните.

Так что в то время как на поверхности кажется, что метафора телефона привносит понятие дистанции, мы, напротив, можем видеть, что она призвана подчеркнуть близость между аналитиком и пациентом или, лучше сказать, коммуникацию между бессознательным пациента и бессознательным аналитика.  В противоположность тому, чтобы аналитик был ‘отсутствующим’ или ‘дистантным’, Фрейд выступает за то, чтобы аналитик наиболее ‘полным’ образом присутствовал, на самом деле, аналитик не только присутствует, но и присутствует самым истинным своим аспектом, своей основой, бессознательным.

В чем тогда заключается препятствие тому, чтобы полностью отдаться своей бессознательной памяти? Похоже, что, как говорит Фрейд, в  ‘сопротивлениях аналитика’. Именно его неспособность слушать свое бессознательное — предположительно (как утверждает Лакан) все сопротивления располагаются в аналитике, а не в пациенте. ‘Аналитик должен быть нетерпим к любым своим сопротивлениям, которые удерживают от его сознания то, что он воспринимает своим бессознательным, в противном случае он будет привносить в анализ новый тип отбора и искажения, который оказывается гораздо более разрушительным, чем те, которые возникают в результате концентрации сознательного внимания.’

Однако возникает следующий парадокс: если терапевт воспринимает что-то посредством своего бессознательного, нет ли необходимости вспомнить, что его психика конструируется таким образом, что его сознание будет сопротивляться его бессознательному или цензурировать его? Ему необходимо устранить все сознательные сопротивления бессознательному и это что-то, чего он никогда не сможет сделать «полностью».

Поэтому мы обнаруживаем неотъемлемо противоречивое напряжение в аналитической позиции… мы обнаружим схожий парадокс и у Салливана.

Прежде, чем перейти к Салливану, важно подчеркнуть, что Фрейд был далек от того, чтобы выступать за прохладную, невовлеченную, дистантную от пациента позицию психоаналитика. Он выступал за присутствие аналитика на глубоком уровне, пусть мы и можем определить это как присутствие через отсутствие, то есть, бессознательное присутствие посредством отсутствия сознания или присутствие бессознательного через сознательное отсутствие.

Салливан начинает "Психиатрическое интервью" следующим образом:

“Так как мы определили область психиатрии как исследование межличностных отношений, и так как предполагается, что эта область является совершенно подходящей для применения научного метода, мы пришли к заключению, что в психиатрии данные возникают только в ходе участвующего наблюдения. Иными словами, психиатр не может держаться на расстоянии и ориентироваться на свои органы чувств, хотя их и можно усовершенствовать до такой степени, чтобы замечать, что делает другой человек, без того, чтобы лично вовлекаться в это функционирование. Главным инструментом наблюдения является его собственное Я — его личность, он сам как человек. Процессы и изменения в процессах, которые и составляют данные, которые затем подвергнутся научному исследованию, происходят не в наблюдателе и не в наблюдаемом субъекте, но в ситуации, которая создается между наблюдателем и его субъектом» (1954/1970; рр. 3).

Я хотел бы для начала сфокусироваться на двух фразах из отрывка Салливана: межличностные отношения и участвующее наблюдение.

Нельзя недооценивать то, сколь многое мы можем извлечь из различий между перспективами Фрейда и Салливана.  Практически сразу мы можем увидеть разницу между объектом исследования в  ‘психоанализе’ — где объектом является психика — и в ‘психиатрии’ — где объектом являются межличностные отношения. Психоанализ уже прочно занимал свое место в США, когда Салливан учился, и было очевидно, что во всей своей работе он очень старался избегать распространенных психоаналитических терминов и словосочетаний, что коснулось и термина психоанализ, потому что он настаивал на термине «психиатрия» — что может показаться странным, учитывая, в каком широком смысле он этим термином пользовался. Потребовалось некоторое время, прежде чем после его смерти сформировался термин «интерперсональный психоанализ».

Однако, несмотря на то, что главным источником данных в психиатрии являются межличностные отношения, а не психика, Салливан однозначно не отрицал существование психики или «разума» — просто он рассматривал психику как второстепенную манифестацию интерперсональных отношений — которые являлись первичными. Как гласят общепринятые/догматические версии теории Фрейда, в них, в противоположность этому, «изолированная» психика имеет первичное значение, а «объектные отношения» вторичное. Это упрощенное прочтение Фрейда необходимо ставить под сомнение, однако, давайте вернемся к вопросу о том, как присутствовать или отсутствовать.

Я хотел бы привлечь ваше внимание к последней фразе, «участвующему наблюдению» — то есть, к тому, как мы исследуем/узнаем «данные» психиатрии, в роли которых выступают межличностные отношения — посредством участвующего наблюдения. И вновь интересно, что, по иронии, Салливан позаимствовал этот термин у антрополога Малиновски, который создал себе репутацию отчасти за счет развенчания заявлений Фрейда об универсальности его «комплексов».

Так или иначе, что означает участвующее наблюдение? Это означает, что человеческие процессы невозможно исследовать без участия в них, так что, в том, что касается бинарного противопоставления присутствие/отсутствие, которое мы исследовали вместе с Фрейдом, его компоненты открыто утверждаются здесь Салливаном, но в иных терминах, в терминах участия/наблюдения.

Он затем проясняет, что воспринимающим органом являемся мы сами (вы помните, что для Фрейда воспринимающим органом было бессознательное). Инструмент восприятия не является внешним по отношению к нам, как, например, стетоскоп, аппарат МРТ и т.д. Воспринимающий инструмент — это мы сами.

Однако нельзя со всей уверенностью заявлять, что акцент на участии, на субъективном участии аналитика, ведет к объективному наблюдению за актуальными феноменами. Точно так же Фрейд подчеркивал устранение предрассудков для более полного присутствия бессознательного как способ увеличить объективность. На мой взгляд, ни у Фрейда, ни у Салливана невозможно найти аргументов, которые привели бы к отвержению объективности. Центральная позиция субъективности ни в коей мере не ведет к релятивизму.

Так что возникает вопрос как нам воспринимать эти феномены, особенно те феномены, которые «имеют значение»? Что этому мешает? Вспомним, что для Фрейда таким фактором было сознание, т.е. эго.

Салливан позже объясняет:

«Тревога представляет собой столь беспокоящее и неприятное состояние для того, кто ее переживает, что для интервьюируемого субъекта часто проще думать в глубине души, что он читает мысли интервьюера, чем оценивать ситуацию более реалистично. Для того, чтобы обзавестись навыками расспроса, интервьюер должен осознать, что он не знает, что думает другой человек. И все же даже психиатру гораздо комфортнее предаваться надеждам, что он знает, что приводит к тому, что иногда он ведет себя так, словно так и есть. Единственным понятным объяснением этого искажения человеческих способностей является то, что лучше вести себя так, чем чувствовать еще больше тревоги» (1954/1970; стр. 95).

Как вы можете видеть из этого отрывка, Салливан полагал, что полностью присутствовать нам мешает тревога. И когда Салливан говорит о тревоге, мы не должны понимать ее как «я тревожусь перед завтрашним тестом» или «я тревожусь перед тем, как прочесть сегодня лекцию» или «мне тревожно, что мой комментарий прозвучит по-идиотски» — в то время как нельзя сказать, что такое понимание неправильное, оно является глубоко неполным.

Эти примеры представляют собой дериваты тревоги и я использую здесь слово дериваты точно в таком же смысле, в котором у Фрейда мысли и действия называются дериватами бессознательного. То есть, тревога может быть познана не больше, чем может быть познанным бессознательное желание по Фрейду. Поэтому в вышеприведенном примере Салливан предполагает, что за тем, что нам «известно», проблескивает не тревога в связи с неизведанным, но неизведанное тревоги.

Хотя в сегодняшнем контексте мы сполна можем прочувствовать тревогу неизведанного с этим невидимым, пока не познанным и непредсказуемым вирусом, когда эта тревога перед неизведанным распространяется достаточно далеко и широко, по мере того, как расширяется и углубляется травма, это приводит к соприкосновению с неизведанным тревоги, которая сквозит во всем.

На мой взгляд, в мышлении Салливана тревога выполняет такую же теоретическую функцию, что и концепт либидо в теории Фрейда и является ее зеркальным отображением. Точно так же, как говорят, что в мышлении Фрейда «сексуальность повсюду», можно сказать, что тревога находится повсюду для Салливана. На самом деле, буквально несколько строк спустя после этого конкретного отрывка он приходит к заключению: «Тревога правит». И точно так же, как в случае с бессознательным желанием, тревога правит именно потому, что ее не видно.

Краткое отступление: говорить, что сексуальное повсюду, или что тревога повсюду, не подразумевает, что сексуальность — это все или что тревога — это все — для Фрейда существовали и другие влечения, а для Салливана другие динамизмы помимо тревоги. И опять-таки, просто потому что эти элементы присутствуют повсюду, это не означает, что их с легкостью можно «увидеть» — по сути и тревога, и сексуальность мастерски скрываются — именно здесь вступают в дело аналитики.

Но — и это важное и большое «но» — точно так же, как тревоги на каждом повороте избегает пациент, это же делает и терапевт. По сути, оба «сконструированы» таким образом, что избегают тревоги и тяготеют к известному (помните предупреждение Фрейда о концентрации и о том, что человек тяготеет к тому, что он уже знает). Итак, если Фрейд предлагает равномерно парящее внимание, что предлагает Салливан?

Давайте посмотрим на клиническую виньетку, которую он приводит в этой первой главе, которая, несмотря на свою простоту — возможно, чрезмерную простоту — все же иллюстрирует ряд важных моментов.

“Почти каждый раз, когда мы спрашиваем: «То есть, вы имеете в виду то-то и то-то?», для пациента становится немного яснее, что же именно он имеет в виду. Для него становится большим облегчением обнаружить, что истинный смысл его высказывания заключается в чем угодно, но только не в том, что он говорил сначала, и что он, наконец, раскрыл какой-то долгосрочный самообман, в который он втягивал себя на протяжении многих лет.

Позвольте мне проиллюстрировать этот последний момент виньеткой из работы с молодым человеком, который на протяжении нескольких месяцев со всей очевидностью соскальзывал в шизофреническую болезнь, и которого ко мне направил коллега. В числе других изумительных вещей, которые я извлек из этого товарища к его удивлению и недовольству было то, что он проводил львиную долю своего времени на кухне с матерью, отпуская в ее адрес грязные шуточки и озвучивая ей размытые или откровенно сформулированные обидные комментарии и критику. Он сказал, что он, должно быть, сошел с ума, потому что он был единственным ребенком в семье, а его мать, по его словам, была идеальной. По сути, у него было два идеальных родителя. Они делали все таким образом, что практически подносили ему все на блюдечке с голубой каемочкой. А сейчас с ним случился нервный срыв, потому что он начал посещать пару курсов на полный день в одном из лучших американских университетов. Иными словами, это был умный парень с очень здоровыми амбициями, которые воплощались в блестящем обучении, возможность которого ему обеспечивали его прекрасные родители. Я предпринял исследование в отношении того, что его так удивило в этих враждебных комментариях, и он ясно дал понять, что самым удивительным было то, что мать никогда не делала ему ничего плохого и наоборот старалась окружить его всевозможными благами. Услышав все это, я подумал: «Да неужели. Для меня это вовсе так не звучит. Что-то тут не сходится. Может быть, ты чего-то не замечаешь».

В этот момент я смог сказать примерно следующее: «У меня есть смутное чувство, что некоторые люди могли бы усомниться в полезности для вас той тщательности, с которой ваши родители и, в особенности, мать, создали ситуацию, в которой вы не научились танцевать, играть в игры или как-то иначе участвовать в легкомысленной социальной жизни людей вашего возраста». Я с восторгом увидел, как этот молодой мужчина с шизофренией наградил меня очень ясным проницательным взглядом. Несмотря на то, что он сидел так, что я не мог посмотреть на него напрямую, я заметил этот взгляд. Я сказал: «Или это было несомненное благословение?» Возникла долгая пауза, после чего он сказал, что, когда он был помладше, это, возможно, действительно несколько задевало его.

Я предположил, что, возможно, это еще не вся история — что возможно, что это до сих пор задевает его, и не без причины. Затем я начал расспрашивать его о том, не чувствовал ли он, что отстает от своих одногруппников по университету из-за отсутствия этих социальных навыков, при помощи которых остальные студенты коротали свои вечера и так далее. Он отметил, что часто замечал свою дефектность в этой области, и что это было предметом его сожалений. На основе этого прогресса в интеллекте мы смогли больше узнать о том, что мать на самом деле говорила и делала, чтобы отвратить его от желания овладевать техниками социального общения. По прошествии полутора часов, которые были более-менее полностью посвящены этому предмету, я смог сказать ему: «Итак, действительно ли до сих пор непонятно, почему вы так неприятно ведете себя со своей матерью?» Он ответил, что уже нет. (1954/1970; стр. 20-21).

Во-первых, мы видим задавание вопросов. Мы легко можем предположить, что, так как Салливан задает пациенту много вопросов, то он не знает, что происходит. В противном случае он участвовал бы в так называемом «паратаксическом искажении» (искажении человеческих способностей, как он его называл). Для описания этого также хорошо подошел бы лакановский термин ‘méconnaissance’ или просто перенос - и Салливан добавляет, что мы, терапевты, не меньше пациента мотивированы на то, чтобы избегать тревоги.

Это искажение человеческой способности постоянно обнаруживается в обычной речи. Моим любимым примером этого является английское выражение «Ты понимаешь?» (’you know what I mean?’), которое добавляют к концу фразы.  Требуется, чтобы собеседник дал утвердительный ответ, после чего разговор опять может протекать гладко. На самом деле, никто ничего не понимает — ни говорящий, ни слушающий, и мы радостно движемся вперед с нарастающим комом недопонимания — что предназначено помочь нам избежать тревоги.

Итак, возвращаясь к виньетке, после краткого экскурса в то, о чем пациент говорит, Салливан думает следующее: ’Да неужели. Для меня это вовсе так не звучит. Что-то тут не сходится. Может быть, ты чего-то не замечаешь’  С кем он разговаривает в своей голове? Сам с собой? Или с пациентом в своей голове? Или с обоими? Базовой установкой здесь является, что я не понимаю, ты не понимаешь, все это не имеет смысла.

Таким образом, пациент представляет нарратив, который кажется связным и приводит к заключению, что с ним что-то не так. Первым и наиболее важным аспектом аналитической установки является подозрение — что-то скрыто, латентное/манифестное. Вспомните птицу, которая парит над ландшафтом, она не может смотреть на все сразу, но находится в готовности заметить что-то, что не вписывается. Если мы возвращаемся к идее, что воспринимающим органом аналитика является сам аналитик, то на что аналитик опирается, чтобы заметить, что что-то не так? Разумеется, на себя.

И если, в рамках перспективы Салливана, мы очень внимательны к тревоге, то тогда аналитик должен быть очень внимателен к любым признакам тревоги в себе… Звучит достаточно просто, однако, если мы вспомним, что аналитик также «расположен» избегать тревоги, как и пациент, то, очевидно, что пациент сообщает аналитику определенную степень своей тревоги, но тот не менее мотивирован ее избегать.

Однако именно это аналитик и отслеживает, тревогу — давайте предположим из этого параграфа, что Салливан не только увидел, что что-то было «не так» с содержанием утверждения, но также что вокруг этой части нарратива возникло некоторое напряжение — это напряжение выражалось как вербально (тон и ритм речи, настойчивость и т.д.), так и невербально (жесты, положение тела и т.д.) — возможно, например, что локусом таких проявлений напряжения стала часть про его «идеальных родителей». А точнее, напряжения в отношении того, что это заявление нельзя ставить под сомнение (например, это проявлялось в том, что он предъявлял идеальность своих родителей как самоочевидный факт) — можно предположить, что так как идеальность его родителей предъявлялась как нечто самоочевидное, это нельзя было ставить под сомнение. Это оказывает определенное давление на аналитика, который затем может не расспрашивать об этом — после чего и аналитик, и пациент будут эксплуатировать это искажение человеческих способностей и оставаться с уже известным, о чем писал Фрейд.

Затем Салливан говорит: «К этому моменту я был уже в состоянии сказать» — опять-таки, это утверждение кажется простым, но это маскирует его очень тонкую сложность: оно означает, что прошло какое-то время, что Салливан следовал за пациентом — не только за содержанием его дискурса, но и за колебаниями его речи, настроения, напряжения и т.д. - и любых признаков тревоги — таким образом Салливан был полностью вовлечен, он отслеживал — отслеживал тревогу, которую он также изначально предрасположен был игнорировать и не замечать.

Итак, если тревога проявляется в основном посредством дериватов, то Салливан должен был быть внутренне внимателен к ее косвенным проявлениям в себе самом и в особенности к своим сознательным формулировкам, которые создаются специально, чтобы замаскировать эту тревогу. Аналитик должен «сопротивляться» соблазну думать, что здесь ему «все понятно». Помните Фрейда: «Надо устранить все сознательные воздействия на свою способность замечать и целиком довериться своей «бессознательной памяти».

Так что, когда Салливан говорит ‘к этому моменту я был в состоянии сказать’, я понимаю это так, что он оказался в этой точке после отслеживания и проживания тревоги — пусть и в уменьшенных пропорциях. ‘Я оказался в состоянии’ отчасти означает я ‘заслужил право’ сделать какой-то комментарий. Салливан получил разрешение на вход благодаря тому, что он присутствовал до этого.

Все остальное с этого момента является вопросом личного стиля и мы можем проследить его ироническое и даже сардоническое чувство юмора. Однако это каждый из нас уже выясняет для себя сам.

Однако начинают вырисовываться некоторые ключевые черты аналитической позиции:

1. Подозрительность по отношению к манифестному содержанию
2. Установка скромности и смирения по отношению к латентному содержанию
3. Вовлеченность — использование собственного Я в качестве воспринимающего  органа

Однако финальный вопрос звучит следующим образом: к чему восприимчив этот орган? Что, предположительно, должны улавливать наши воспринимащие органы? В целом, бессознательное — порождается ли оно бессознательным желанием (Фрейд) или тревогой (Салливан) — однако, как мы можем активно отслеживать то, чего мы не видим, или даже то, замечанию чему мы активно сопротивляемся.

Например, сновидение является лишь дорогой, пусть и королевской дорогой, к бессознательной деятельности разума, которую мы не можем видеть. Мы также никогда не сможем полностью увидеть весь объем тревоги в ее чистом виде —  на самом деле, любимой метафорой Салливана для обозначения этого опыта был “удар по голове” — вследствие которого останавливалась любая релевантная или заметная психическая активность.

Итак, куда же нам смотреть? На то, что я назвал бы Тривиальным — то, что по мнению Фрейда, должно отправиться в мусорную корзину — например, интерпретация сновидения вызывается к жизни не всей целостностью сновидения, но какой-то деталью, которая стоит в стороне от его связной последовательности (манифестная связность сновидения представляет собой продукт вторичной работы сновидения, плод упорного труда цензуры).  Именно с виду бессмысленная деталь, которая ничего не добавляет к сновидению «в целом» и может быть легко упущена из виду, может предоставить зацепку, которую пропустил цензор, и к которой можно проассоциировать…

Салливан делает акцент на всех тонких моментах, которые разработаны как раз таким образом, чтобы их игнорировали, которые вынуждают аналитика проигнорировать их — помните этот комментарий «Ну ты же понимаешь?»…  Наша речь изобилует такими ‘тривиальными выражениями’, а наши интерперсональные взаимодействия — вербальными и невербальными маневрами, которые предназначены специально для того, чтобы их проигнорировали — то, что используется для заполнения пробелов — ага, угу, дополнительная жестикуляция руками и т.д. — Тривиальное.

Я хотел бы в заключение обозначить еще один очень характерный для аналитической позиции момент,  а именно, противоречие, которое лежит в самой ее основе.

Фрейд: правило для аналитика (равномерно парящее внимание) следует базовому правилу для пациента (говорить все, что приходит в голову).  Однако точно так же, как для пациента невозможно говорить вообще все (этому автоматически препятствует цензура защит), так и для аналитика невозможно устранить все сознательные сопротивления своему бессознательному.

Салливан: задачей аналитика является отслеживать и «считывать» тревогу пациента. Однако он может делать это только посредством «участия» (на самом деле посредством того, что он присутствует полностью и воспринимает тревогу пациента через ‘заражение’).  Однако Салливан отмечает, что аналитик замотивирован избегать тревоги — принимать ее и считывать — не меньше пациента. Это сопротивление аналитика.

От имени Фрейда можно заключить, что сопротивление аналитика не является каким-то отклонением, оно неизбежно. Следовательно, аналитическая позиция невозможна и в лучшем случае достигается асимптотически.

Перевод с английского Юлии Моталовой