I. Введение

В центре внимания нашего исследования, которое проводилось с 1997 по 2001 год, было изучение краткосрочного и долгосрочного воздействия психоаналитического лечения. Насколько нам известно, это первое в Германии репрезентативное катамнестическое исследование пациентов, прошедших психоанализ или длительную психотерапию . Данной работой нам хотелось подтвердить гарантию качества, которую  имеет психодинамическая терапия. Однако, одним из преимуществ тщательных эмпирических исследований всегда была непредсказуемость получаемых результатов, которые могут выходить за рамки эксплицитных задач исследования и порождать новые вопросы. Одним из таких неожиданных для нас наблюдений был масштаб, в котором цивилизационная катастрофа Второй мировой войны в Германии предопределила жизненные истории многих бывших пациентов – участников исследования и их близких, и спустя десятилетия после крушения фашистского режима заставила их обратиться за помощью к психоаналитику.

Для многих бывших пациентов катамнестического исследования главной задачей длительной психоаналитической терапии было приблизиться, даже через боль, к тому, что прежде было непонятно и необъяснимо для них с точки зрения их психической реальности. Их аналитики помогали им в этом процессе – как слушатели и как профессионалы, имеющие опыт общения с людьми, перенесшими травму. В рамках нашего исследования бывшие пациенты рассказывали нам о своих озарениях и вновь обретенных историях их индивидуальной жизни и их страданиях, ставших неотъемлемой частью их идентичности. Часто их рассказы сопровождались пожеланием, чтобы некоторая часть истории их личных переживаний попала в поле зрения научной общественности, в первую очередь та, которая была связана с общественными предпосылками. В дальнейшем необходимо было попытаться на основе избранных историй указать на бессознательные комплексные связи между индивидуальным страданием и историческими событиями, в особенности на тот факт, что ¹⁾ травма, полученная во время антропогенных катастроф, передается в обществе второму, третьему и, возможно, даже четвертому поколению, и отчасти понять, каким образом это происходит ²⁾.

II. Катамнестическое исследование, проведенное Немецким психоаналитическим Обществом  (DPV)

Прежде всего следует коротко рассказать о самом исследовании. За прошедшие годы мы опубликовали различные выводы из репрезентативного исследования катамнеза психоанализа и длительного психоаналитического лечения (в среднем 6,5 лет после окончания) (см., напр., Leuzinger-Bohleber, Stuhr, Rüger u. Beutel, 2001; Leuzinger-Bohleber, Rüger, Stuhr u. Beutel, 2002). В исследовании участвовало более 200 психоаналитиков и свыше 400 бывших пациентов. При изучении долгосрочных последствий терапии с разных точек зрения сопоставлялись оценки пациентов и отзывы лечащих терапевтов, интервьюеров, собиравших катамнез, экспертов-психоаналитиков и не психоаналитиков, а также «объективные данные» о потенциальной экономии расходов на здравоохранение и проч. Как при сборе, так и при анализе данных применялись различные психоаналитические и непсихоаналитические, качественные и количественные методы.

Из общего количества пациентов (n = 282) 75% указали в анкете, что в прошлом, до начала терапии, общее самочувствие у них было «плохим». «Хорошим» назвали общее самочувствие на момент катамнеза 81%, о положительных изменениях в общем самочувствии, внутреннем росте и отношениях сообщили 80% бывших пациентов. От 70% до 80% констатировали положительные изменения в способах разрешения жизненных ситуаций, в ощущении собственной ценности, а также в настроении, удовлетворенностью жизнью и работоспособности. Правда, показатели тяжести симптомов в настоящий момент ( Global Severity Index) у представителей катамнестического исследования незначительно превышали аналогичные показатели среди всей популяции в целом, однако, это уже выходит за пределы области клинических случаев и расположены значительно ниже, чем данные пациентов, получающих амбулаторное и стационарное лечение. При этом 76% бывших пациентов (и 64% аналитиков) довольны результатами лечения.

Два эксперта проводили оценку степени тяжести на частичной выборке из 129 бывших пациентов, используя всю имеющуюся информацию к началу лечения и к моменту сбора катамнеза (BSS, GAF; GARF; SOFAS), а также начальную симптоматику по МКБ -10 (исправленное значение коэффициента Каппа: 0,73): 51,2% страдали личностными расстройствами, 27,1% – аффективными расстройствами, 10,9% – невротическими расстройствами, и у 6,2% была шизофрения.

Как уже упоминалось, мы установили, что в нашей выборке было заметное количество пациентов, переживших в раннем детстве тяжелую травму (подтверждаемую внешней для ребенка реальностью). У 63% проинтервьюированных пациентов такая травма была упомянута спонтанно, т.е. предположительно в этой выборке нам нужно исходить даже из большего числа пациентов с ранней травматизацией.

Два независимых эксперта оценивали также «Z-диагнозы» по МКБ-10 на выборке из интервью, чтобы получить представление об упоминаниях о травме (ср. об этом: Leuzinger-Bohleber, Rüger, Stuhr u. Beutel, 2002, S. 95 ff.).

Тем не менее нас удивило, что у 10,3% травмированных пациентов и пациенток (с z-диагнозом) на основе достаточно однозначных данных были установлены факты сексуального насилия, а 6,3% сообщили о причинении им тяжких телесных повреждений. Однако еще больше бросалось в глаза, что каждый пятый пережил травматическую потерю близкого члена семьи и каждый пятый был оторван от родительского дома. Точный анализ отдельных случаев показал, что травмы 54% пациентов из этой подгруппы были связаны с переживаниями, относящимися ко Второй мировой войне, с бегством, бомбежками, голодом и болезнями, отсутствием отцов и депрессией у матерей и проч. Многие из бывших пациентов потеряли из-за войны по меньшей мере одного из родителей. Поразительно большое количество еще новорожденными или маленькими детьми были надолго отданы на воспитание родственникам или в приемные семьи.

С точки зрения статистики, самой распространенной судьбой травмированных пациентов из нашей выборки было взросление под присмотром депрессивной матери (63%). При этом 10% матерей травмированных пациентов были психически больны. Другие травмы связаны с телесными заболеваниями, несчастными случаями (14%), суицидом одного из родителей (5%), а также алкоголизмом отцов и частично также и матерей (12%).

III. О пожизненных последствиях военного детства

Но что означают эти цифры для конкретных людей? ³⁾

Дети войны, которые уже взрослыми обратились за психотерапевтической помощью, наверное, пострадали от войны больше, чем другие. Однако, в ходе терапии они развивали саморефлексивные, критические способности, так что рассказы о пережитых ими травмах, наверное, именно поэтому позволяют лучше понять долгосрочные последствия, вызванные антропогенными катастрофами у некоторых пострадавших, их детей и часто даже их внуков ⁴⁾. Краткие резюме помогут дать представление о роковых последствиях военного детства. В конце будут подробнее изложены выводы из длительного психоаналитического лечения одного из детей войны, выросшего в Германии. Не только жизнь самой госпожи В., но и жизнь ее матери и дочери с большой степенью вероятности сложились бы совсем иначе, если бы не травма, перенесенная матерью во время нацистской катастрофы.

Что же мы понимаем под «травматизацией»? «Психическая травма – это событие, которое резко нарушает способность Я обеспечить чувство минимальной безопасности и полноты интеграции и ведет к непереносимому страху или беспомощности или ее угрозе и вызывает длительное изменение психической организации» (Cooper, 2001, S. 44).

К самым удручающим результатам нашей работы относилось еще и то, что мы практически не встретили еврейско-немецких детей войны, проводя наше обследование. Они были убиты во время геноцида, если их семьям не удалось бежать или эмигрировать. Лишь немногие из них вернулись в страну палачей и в 1980-е годы проходили лечение у немецких психоаналитиков.

Угроза жизни, преследование и бегство: еврейский ребенок военного времени

Дед господина А., известный социал-демократ, был арестован национал-социалистами уже в начале тридцатых годов. Он умер в концентрационном лагере. Поэтому родители переехали в маленькую деревушку на юге Германии в надежде, что там, далеко от Берлина, смогут начать самостоятельную жизнь. Его отец, который не был евреем, , отказался развестись с женой, наполовину еврейкой. Господин А. вспоминал о многих случаях, когда его семья подвергалась бойкоту и издевательствам. Однажды на воскресной прогулке его мать у него на глазах столкнули с тротуара, плевали в нее, избивали зонтами и тростями. В 1943 году ситуация настолько обострилась, что семья спешно бежала в Швейцарию. Семья матери господина А. была полностью уничтожена. Все пережитое им, в том числе многократная угроза жизни, трагическое бегство и «выстраданная унизительная судьба беженцев» (семья из трех человек жила в одной комнате в крайней бедности), решающим образом повлияло на жизнь господина А. в последующие годы. Испытывая глубокий страх перед зависимостью и безграничную подозрительность, он ни разу не решился на интимные любовные отношения: он жил в полной социальной изоляции, страдал бессонницей и диффузными болями в сердце и желудке, что в конце концов заставило его обратиться за помощью к психотерапевту. В общении с терапевтом он признался, что за время лечения лучше стал понимать сложные взаимосвязи между его нынешними болезнями и пережитым в раннем детстве травматическим опытом. Кроме того, ему стала очевидна связь его состояния с бессознательным чувством глубокой вины за то, что он выжил, избежав геноцида. Лишь после этого он решился вступить в любовную связь.

Судьбы у нееврейско-немецких детей войны были иными, по многим причинам несравнимыми с этой.

«Маму похоронили заживо»

Лечащий врач направил госпожу Н. на психоанализ, потому что она страдала от резко выраженных психосоматических симптомов – без какой-либо подтвердившейся органической патологии. «У меня были боли во всем теле», – говорила госпожа Н. Кроме того, она переживала очень серьезный кризис в браке, и у нее были серьезные проблемы с сыном, педагогически запущенным подростком. На бессознательном уровне травматический опыт войны сыграл существенную роль и в психосоматических проблемах госпожи Н., и в тяжелых конфликтах общения. В трехлетнем возрасте ей вместе с матерью пришлось бежать из Восточной Пруссии и несколько лет прожить в лагере для беженцев. Решающим воспоминанием в терапии был эпизод, когда она, пятилетний ребенок, видела, как заболевшую тифом мать уносят на носилках – наверное, та была мертва, однако госпожа Н. предполагала, что ее повторяющиеся ночные кошмары воспроизводили детскую фантазию о том, что мать была еще жива, и ее похоронили заживо, потому что она не спасла ее. К тому же ее мучили фантазии о любовной связи матери с одним из беженцев. Поскольку отец тоже не пережил войны и погиб в России, ее, как круглую сироту, отдали в семью на воспитание. Госпожа Н. вспоминает о своем ужасном одиночестве и бессилии: приемный отец часто избивал ее, а приемная мать использовала для работы по хозяйству вместо дешевой рабочей силы. Поэтому в четырнадцать лет она сбежала из приемной семьи и работала на фабрике, пока не встретила своего будущего мужа и не вышла за него замуж. Сильное впечатление производил ее рассказ о том, как она долгие годы отчаянно боролась, чтобы быть «хорошей матерью» двум своим детям. Во время психоанализа она поняла, что ее тяжелые болезни возникли не без влияния бессознательной убежденности, что ее дети – как и она сама – останутся без матери по той причине, что она умрет. Она подолгу лежала в больницах, отчего ее детям в раннем возрасте приходилось часто и надолго разлучаться с ней, что, видимо, и стало одной из причин педагогической запущенности сына.

По признанию госпожи Н., самым важным переживанием ее психоанализа было то, что при передаче ее травматического опыта детям ей «в последний момент все-таки удалось немного смягчить его: позднее, в юности, ее сын сумел нагнать многое из упущенного и стабилизировался».

Отсутствующие отцы и депрессивные матери – типичная судьба детей войны

Почти ту же формулировку использовала госпожа У. Она тоже называла важнейшим этапом своей терапии возможность избавить своих детей от болезненного контроля и «не передать им ее собственного несчастья». Отец госпожи У. также погиб в России. Ее мать отреагировала на потерю юного, идеализированного ею супруга тяжелой депрессией, и все детство грозила своей единственной дочери самоубийством. В тридцать лет госпожа У. внезапно и тяжело заболела – у нее начались сердечные припадки и приступы гипервентиляции. После многих безрезультатных медицинских обследований врач, наконец, спросил ее, что же случилось с ней в день первого сердечного приступа. Она была в тот день у своей матери, которая с ненавистью крикнула ей на прощание: «Чтоб ты сдохла, раз ты такая…»

Хроническая травм ирующая связь с депрессивной матерью снова ожила во время терапии, и появилась возможность понять ее последствия. Когда это произошло, исчезли психосоматические симптомы. Терапия помогла также ослабить болезненно тесные, контролирующие отношения с собственной дочерью ⁵⁾.

В результате лечения во всех этих случаях удалось по меньшей мере смягчить или даже прервать передачу собственной травмы следующим поколениям. Складыва ние поколений (telescoping of generations) т.е. вбирание внутрь границ между поколениями , по терминологии Хайди Файмберг, для многих был одним из самых важных фокусов в лечении , как я сейчас подробнее покажу на примере одного психоаналитического случая.

IV. «Я до сих пор и не знаю, кто я такой?» О психоаналитическом лечении одного из детей военного времени в Германии)⁶⁾

По телефону госпожа В. сообщила, что ее лечащий врач посоветовал ей обратиться за помощью к психоаналитику. Она больна, страдает синдромом выгорания с тяжелыми депрессиями: «Я больше не могу – я уже много недель не сплю и почти не ем, не в состоянии работать – и не могу выносить молодежь, с которой должна заниматься, потому что я социальный работник. Я часто начинаю плакать, даже у них на глазах».

На первое интервью пришла совершенно измученная женщина – она выглядела на шестьдесят, хотя ей только что исполнилось пятьдесят, была одета во все серое и мешковатое, так что ее красивая, стройная фигура совершенно терялась в общем облике женщины, несущей на своих плечах все тяготы мира.

Госпожа В. одна воспитывала двух дочерей: родную дочь Марион и приемную – Анну, девочку с очень тяжелой инвалидностью; обе дочери в подростковом возрасте. Кроме того, вместе с ней жила на ее попечении почти восьмидесятилетняя мать. Один из актуальных конфликтов все время вращался вокруг ежедневных столкновений между четырнадцатилетней Марион и ее бабушкой, которая все еще пыталась диктовать девочке, какие платья носить, когда делать уроки, с кем дружить и в какое время возвращаться домой по субботам. Госпожа В., как правило, беспомощно стояла между ними. Она пыталась быть посредником, убеждала дочь, что та «должна быть добрее к старому человеку». Однако уже на первом интервью выяснилось, что госпожа В. достаточно хорошо понимает, насколько важным может оказаться для развития дочери (да и для нее самой) протест против доминирующей, тиранической бабушки.

В процессе психоанализа выяснилось, что желание пациентки провести, наконец, четкие границы между ней и матерью или же между ней и дочерью было одним из важнейших бессознательных мотивов, заставивших ее искать психоаналитической помощи. Однако она смогла «позволить» себе обратиться за помощью только после того, как полностью утратила способность полноценно функционировать как на рабочем месте, так и в частной жизни, и когда ее врач и работодатель сочли ее «больной».

До сих пор госпожа В. почти не занималась собой и историей собственной жизни: период раннего детства она совершенно не могла вспомнить. Через пять лет психоанализа сложилась, наконец, следующая картина, которую я могу передать здесь только фрагментарно.

Госпожа В. родилась в 1942 году в большом немецком городе и была вторым ребенком в семье. Сразу после ее рождения мать получила извещение о том, что ее муж без вести пропал на русском фронте. Она пережила эт у катастрофу и больше не смогла заботиться о новорожденной.

Ребенка взяла на воспитание ее свекровь, убежденная национал-социалистка, которая уже в пожилом возрасте с гордостью рассказывала внучке, госпоже В., что воспитывала детей последовательно и строго.

Она была убеждена в правильности представлений того времени о воспитании детей, изложенных, например, в книге Иоганны Харар «Немецкая мать и ее первый ребенок». Так, она отправила внучку на две ночи в подвал, чтобы не слышать ее плач, – зато, по ее словам, после этого девочка спала не просыпаясь! И вообще маленькая В. была на удивление образцовым ребенком, уже в год сухая и чистая, послушная, ухаживать за ней было легко, так что все еще психически лабильная мать смогла снова забрать дочь к себе в конце 1944 года.

Мать госпожи В. едва сводила концы с концами, занимаясь надомной работой, чтобы прокормить себя и двоих детей, и все время рассказывала о трудностях и о том, сколько натерпелась от нацистской семьи своего мужа,  отца госпожи В. Однако одновременно она восхищалась этой семьей, главным образом потому, что дядя ее мужа в то время считался знаменитым скульптором, и семья пользовалась большим уважением в кругах национал-социалистов. Сама мать госпожи В. была круглой сиротой. Обоих родителей она потеряла о время Первой мировой войны, и в 1917 году, в пятилетнем возрасте, ее взяла к себе не очень охотно одна из сестер ее матери. Как только ей удалось в 14 лет найти место ученицы, она начала «пробиваться сама». Отец госпожи В., первая большая любовь ее матери, был учителем, с которым та познакомилась в местном спортивном клубе. Его призвали в армию в самом начале войны. Долгие годы семья считала, что он погиб, – и вдруг в 1953 году он неожиданно вернулся из русского плена, полностью сломленный физически и морально. Он попытался снова наладить контакт с женой и детьми, но, как он сказал дочери незадолго до своей смерти в возрасте 52 лет, не выдержал совместной жизни с жесткой, озлобленной женщиной и, «несмотря на острое чувство вины», через два года ушел из семьи. Госпожа В. редко виделась с отцом, но тем сильнее идеализировала его. «Он был сердечный, художественно одаренный и чуткий…» Отец умер от отдаленных последствий недоедания и пыток во время плена, и она вместе с его новой подругой с любовью ухаживала за ним до самого конца⁷⁾.

Во время психоанализа госпожа В. постоянно возвращалась к теме озлобленности и жестокости ее матери. Она долго защищала мать от любой критики, хотя сама сильно страдала от ее холодности и неспособности к эмпатии, и ее жизнь несла на себе печать перенесенного ею постоянного психического злоупотребления в качестве объекта самости. Нищенское, травматическое детство матери, военные годы и изнасилование марокканскими солдатами в 1945 году служили для нее объяснением и, казалось, были частью психологической пуповины, бессознательно связывавшей ее с судьбой матери. На третий год лечения в ее снах стали всплывать воспоминания: в возрасте трех лет она видела, как мать была изнасилована тремя солдатами. Мать, которую она спросила об этом, подтвердила этот факт: «С тех пор я была уже не та – я презирала себя и свое тело... Я больше не могла выносить сексуальности, наверное, по этой причине и распался наш брак». Однако мать никогда не соглашалась на развод. Контакт с семьей отца по-прежнему был практически единственной ее связью с внешним миром.

Госпожа В. стала образцовой дочерью, а ее старший брат, казалось, замкнулся, плохо учился и в 18 лет эмигрировал в Канаду. Госпожа В. стала, напротив, единственной надеждой матери, старалась обрадовать ее успехами в школе и художественными занятиями. До 16 лет она спала в одной постели с матерью, проводила каникулы и свободное время только с ней, за исключением выходных, когда она – по просьбе матери навещая отца – проводила время у него и его новой подруги. В пятнадцать лет ее изнасиловал дядя, который давал ей уроки живописи в своем ателье. Она не сопротивлялась. Только во время психоанализа она осознала, каким злом было для нее в то время это сексуальное злоупотребление. Она чувствовала себя тоже виноватой: «Мне тогда так хотелось, чтобы меня любили, что я была не в состоянии адекватно провести границы…» В это время у нее развился ряд психосоматических симптомов, мигрень, нарушение сна и булимия, но она не получила профессиональной помощи.

Несмотря на эти симптомы, она закончила школу с хорошим аттестатом, продолжила учебу в том же городе, где жила, чтобы по-прежнему оставаться с матерью.

Атмосфера студенческого движения того времени помогла ей минимально отделиться от матери: она переехала в женское общежитие и начала заводить бесчисленные сексуальные связи с мужчинами. При этом она много раз попадала в опасные ситуации. Только благодаря психоанализу она поняла, что в таком активном отыгрывании (Enactment) бессознательно повторяла фантазии об изнасиловании ее матери и, не зная этого, пыталась «доказать» себе, что ее судьба не лучше, чем у ее матери. Она сделала семь абортов в течение десяти лет. «Я не считала, что это плохо. Мы все тогда думали: раз наше тело принадлежит нам, то и аборт – более самостоятельное решение, чем прием таблеток...»

В своей профессии социального работника она выбирала чрезвычайно трудные области: работу с наркозависимой молодежью, с девушками-правонарушительницами старшего подросткового возраста, с неизлечимыми раковыми больными – и вот уже больше десяти лет работала с молодежью в зоне повышенной преступности в одном крупном городе. Во время терапии стало очевидно, что двенадцатичасовой рабочий день, дежурства по выходным и проч. – все это, кроме всего прочего, было попыткой хотя бы отчасти жить собственной жизнью, в своей квартире, отдельно от матери. Время от времени она влюблялась, но никогда не могла позволить себе длительные любовные отношения, хотя и очень тосковала по собственной семье.

В 35-летнем возрасте она, будучи не замужем, удочерила девочку с тяжелой инвалидностью, Анну, которую растила в квартире по соседству с домом ее матери. Пока она была на работе, за девочкой ухаживала мать. На 38-м году жизни после непродолжительной любовной связи госпожа В. снова забеременела. Она думала, как обычно, сделать аборт. Но после сильнейшего приступа астмы у Анны, которая едва не умерла, госпоже В. стала очевидна ненадежность компромисса ее совместной жизни с матерью, и она решилась выносить ребенка. Здоровая дочь Марион и уход за Анной сделались общим жизненным делом для госпожи В. и ее матери. Они вместе купили дом и провели следующие 14 лет в относительной стабильности – до тех пор, пока взросление Марион не повергло госпожу В. в упоминавшийся уже тяжелый кризис.

Некоторые замечания относительно размывания границ между поколениями у травм ированных детей войны («психическая пуповина») с точки зрения психологии развития

Опираясь на выводы из интенсивного психоанализа госпожи В. мы сочли неслучайным, что процесс поиска идентичности Марион, связанный с взрослением, стал поводом для психического срыва госпожи В. Начинающийся подростковый бунт Марион серьезным образом заставил усомниться в возможности сосуществования в доме трех поколений. Госпожа  В. бессознательно отдала дочь Марион своей матери в качестве объекта самости, чтобы по меньшей мере урывками иметь возможность жить собственной (профессиональной) жизнью. Она пыталась возместить матери множество травм, перенесенных ею, отдав ей свою здоровую дочь, которая должна была «солнышком согреть ее мрачную жизнь», снова внести смысл в ее существование – «заштопать депрессивные дыры» (все это бессознательные задачи, которые она сама пыталась решить в юности). Любая форма открытого самоутверждения, любое действие наперекор бесконечно страдавшей, ожесточившейся матери, прибегавшей к различным защитам от депрессии («жестокость», «холодность», «эгоцентризм», моральная ригидность, крайняя социальная изоляция и проч.), и тем более агрессивная полемика с ней – все это казалось госпоже В. невозможным и запретным. По ее мнению, она не имела права определять себя как самостоятельную, независимую личность, так как ощущала себя «продолжением матери», ее объектом самости, навеки связанным с нею психической пуповиной.

Когда Марион, которая в раннем детстве и начальной школе была образцовым, легко управляемым ребенком (и, кстати, почти не протестовала против трудностей и перегрузок, вызванных совместной жизнью с сестрой, тяжелым инвалидом), вдруг сделалась «строптивой» при пубертатном скачке развития и начала освобождаться от контроля бабушки над ее бытом, который раньше воспринимался ею вполне спокойно, то с трудом достигнутое неустойчивое равновесие их семейной жизни нарушилось. Стало очевидным, что у госпожи В. практически отсутствует ядро собственной идентичности, независимое от матери Я. «Вообще говоря, я все еще так и не знаю, кто я такая на самом деле… взрослая женщина, мать – или все еще часть моей матери… До сих пор я не нахожу в себе сил, не могу ей возражать, не могу разочаровать ее или причинить ей боль», – сказала она через полгода психоанализа. Однако сны, в которых она заставляла мать умереть при ужасных обстоятельствах, показывали, насколько сильно она бессознательно желала ее смерти.

Бессознательно отделиться от матери означало для госпожи В. или убить ее, или – как обращение на себя – искать выход в самоубийстве, – и такая угроза у госпожи В. была во время психического срыва.

Так, уже в начальном кризисе проявилось тяжелое расстройство личности и нарушение идентичности госпожи В., ее маниакальная защита от хронифицированной депрессии, а также выраженная слабость в области нарциссической регуляции самооценки. Психоанализ обнажил в конце концов воспоминания детства и выявил самые ранние корни этого патологического слияния с травм ированным, в свою очередь, также тяжело депрессивным, первичным материнским объектом.

Существует обширная специальная психоаналитическая литература по раннему саморазвитию и развитию идентичности, которую мы здесь не можем подробно анализировать. Как известно, в последние десятилетия она была дополнена и расширена эмпирическими исследованиями поведения младенцев (рабочая группа Даниэля Штерна и др.) и работами по фиксации (ср. в т.ч. Fonagy et al., 2004). Вот лишь несколько замечаний.

Психоаналитическая теория объектных отношений подчеркивает, что внешний объект (как правило, мать), проявляя эмпатию к состоянию беспомощного младенца, должен постоянно и «надежно», предсказуемым образом смягчать острые аффекты, переживаемые каждым младенцем, создавать базовое доверие к хорошему объекту. Если это не удается, как в случае госпожи В., потому что первичное референтное лицо недоступно для выполнения своей основной функции, поскольку страдает от тяжелой травмы или депрессии, то в подсознании ребенка сохраняются ранние архаические состояния, ярость, ненависть и деструкция. Госпожа В. вынесла из своего анализа основополагающее понимание того, что до сих пор она была не в состоянии интегрировать негативные аффекты в образ своего Я или в образ Я-идеала. Она всегда привлекала внимание кротостью и бесконечным добродушием. «Я вынуждена сносить почти все и от молодежи – потому что не могу установить границы. Если мне случается потерять контроль и я начинаю повышать голос, то потом ночами не сплю». Только в переносе на аналитика госпожа В. попыталась осторожно приблизиться к области негативных эмоций, открыла в себе злость, ярость, ненависть, и долгое время ей нужен был постоянно повторяющийся, конкретный опыт, состоящий в том, что аналитик «пережила» ее нападки и «злые мысли». Было очень любопытно наблюдать, как этот процесс способствовал укреплению нарциссической регуляции самооценки и привел в конце концов к стабилизации внутренних границ между Я и объектом, фантазией и реальностью, психическими процессами и внешними фактами. Благодаря этому внутреннему развитию госпожа В. смогла все больше и больше поддерживать Марион в процессе ее подросткового самоопределения и идентификации: пуповина между поколениями была, наконец, разорвана!

А налитический процесс часто напоминал «болезненное повторное проявление» в рамках  устойчивых, отмеченных профессиональным пониманием и эмоционально прочувстованных отношений. При этом решающую роль сыграли постижения только что изложенных биографических истин, связанных с «историей», т.к. многие из трудностей, возникающих здесь и сейчас, могли быть поняты и в конце концов проработаны в терапевтических отношениях с аналитиком только на основании реконструкции обстоятельств биографии пациентки.

Всего один пример: лишь на третьем году анализа госпожа В. узнала о том, что извещение о пропавшем без вести отце было получено сразу после ее рождения, а ее мать попала в больницу с психическим срывом. Эта информация помогла нам адекватно понять панический страх быть покинутой, из-за которого госпожа В. обычно сама прерывала любовные отношения с партнерами, чтобы упредить антиципированный опыт покинутости. Это было одной из существенных психодинамических причин, по которым она не могла находиться в постоянных, длительных отношениях с мужчиной. Однако и развитие ее «ложного Я» могло быть связанным в т.ч. с ранним опытом объектных отношений с депрессивным первичным объектом. Ребенок в состоянии пройти ранние стадии саморазвития «достаточно хорошо» только в том случае, если обладает опытом надежного и последовательного понимания его влечений, импульсов и аффектов со стороны первичного референтного лица. Депрессивная или эмоционально отстраненная мать не в состоянии делать это достаточно хорошо, потому что у нее в значительной мере отсутствует эмпатическое вчувствование во внутреннее состояние ребенка.

У многих детей войны, как и у госпожи В., почти не было никаких сочувствующих близких людей⁸⁾, занимавшихся ими настолько хорошо, чтобы они могли адекватно пройти ранние стадии саморазвития и чтобы у них был заложен фундамент стабильной нарциссической саморегуляции.⁹⁾

В рамках этой работы я не могу подробно рассказать, как именно приобретенные в раннем возрасте слабости душевного фундамента госпожи В. сказались на ее дальнейшем развитии. Я надеюсь, что краткое изложение ее истории передает некое представление об этом. Так, ни стадия сепарации-индивидуации на втором году жизни, ни эдипальная стадия не были пройдены сколько-нибудь адекватно, не говоря уже о подростковом процессе поиска самоидентичности. Отсюда развитие тяжелейших психосоматических симптомов в старшем подростковом возрасте, являющихся индикатором по крайней мере частичной неудачи подросткового развития. И в то же время меня как аналитика в этой терапии очень впечатлила творческая сила, с которой госпожа В. – несмотря на всю перенесенную и хронифицированную травматизацию – вновь и вновь находила возможности для компромисса и использовала их для дальнейшего, по меньшей мере частичного, психического и психосоциального развития. Все-таки она смогла успешно получить образование, десятилетиями занималась профессиональной деятельностью, перенесла беременность и роды без тяжелых психосоматических симптомов, а также, в отличие от матери, долго вскармливала дочь грудью, чем очень гордилась! О психических источниках этой жизненной силы и креативности мы можем только догадываться даже после длительного психоанализа.

V. Заключение

Несколько выбранных для краткого пересказа историй бывших пациентов и пациенток, отобранных из исследования Немецкого психоаналитического объединения по катамнезу, и более пространное сообщение о психоанализе госпожи В. призвано передать впечатление уникальности, сложности и многослойности биографий «детей войны» и их пожизненного влияния на последующую судьбу пациентов.

Недостаток времени не позволяет показать, насколько важным для выздоровления этих пациентов был процесс постепенного припоминания – процесс, неизбежно сопровождавшийся невыносимыми чувствами вины и стыда за преступления национал-социализма, в которые были вовлечены их матери, отцы, дяди и другие родственники. Часто именно эти непереносимые чувства, а также неосознанная идентификация с палачами и пособниками преступлений из поколения родителей составляют те существенные причины, по которым отдельные части их собственной истории были вытеснены в подсознание.

Видимо, сходные процессы затрагивают и самих аналитиков, которые зачастую также являются  детьми войны, как показывает незавершенное исследование Герти Шлессингер-Кипп. Это предположение всплыло наряду с вопросом, отчего немецкие психоаналитики, считающиеся экспертами по индивидуальному и коллективному прошлому, вплоть до 1980-х годов практически нигде публично не обсуждали упоминавшийся клинический факт: 54% их пациентов страдали от травматических последствий Второй мировой войны.

В те годы на международных конгрессах регулярно делались сообщения о последствиях крайне тяжелой травматизации жертв Холокоста и их семей (впервые на международном психоаналитическом конгрессе в Копенгагене, 1967 г., обзор см.: Bergman, Jucovy u. Kestenberg, 1982, 1990, 1995). Возможно, немецкие психоаналитики не решались делать публичные или публично-профессиональные заявления о собственных страданиях и о страданиях гражданского немецкого населения во время войны и сразу после нее, столкнувшись с непредставимыми бедствиями, которые претерпели семьи бесчисленных жертв, – не только потому, что это касалось и их собственных биографий? Возможно, они предугадывали опасность скорой утраты немцами основополагающего различия между семьями палачей пособников и жертв. К тому же многие из них до сих пор разделяют оправданное опасение, что для травмированных детей войны (немецких, не еврейских), благодаря их эмпатическому вчувствованию в пожизненные последствия войны и разрушений, абсолютная непредставимость Освенцима как « разрыва цивилизации» (Адорно) может стать относительной, и поэтому она снова окажется вытесненной из коллективного сознания Германии. Спор историков¹⁰⁾, реакция на выставку Вермахта¹¹⁾, « Гольдхаген »¹²⁾, как и «дебаты Вальзера»¹³⁾, а также многолетние споры по поводу памятника жертвам Холокоста в Берлине – это лишь несколько известных примеров из многих новых вариантов коллективной релятивизации, умаления серьезности Холокоста, вплоть до его отрицания здесь, в Германии (ср. об этом: Kaminer, 2005).

И тем не менее нам представляется важным, что внести относительную ясность в вопрос цивилизационной катастрофы национал-социализма без учета пожизненных последствий военного детства невозможно. Как постоянно подчеркивает Дори Лауб, один из основателей архива свидетельств Холокоста при Йельском университете, жертвам Катастрофы может помочь свидетельствовать о себе, возможно, только их глубокая убежденность в том, что существует общественный интерес к их свидетельствам, что они помогают предотвратить повторение Катастрофы. То же относится и к травми рованным детям войны в Германии.

Однако мне представляется, что процесс формирования как индивидуальной, так и коллективной исторической памяти о военном детстве, начиная с собственных воспоминаний о травматичных событиях , должен быть неотделим от памяти о жертвах Катастрофы, а собственные страдания не должны отделяться от страданий этих жертв. Это было и по-прежнему остается почти невыполнимой задачей для современной культуры Германии.

Примечания

¹⁾. Здесь мы не можем углубляться в актуальную дискуссию о травме. В. Болебер считает, что ядро травматического переживания составляет «избыточность», при этом речь идет как об экономическом аспекте, так и относящемся к теории объектных отношений (Bohleber, 2000, S. 798). Для понимания многих биографий, содержащихся в нарративных резюме катамнеза, полезно различать два типа травматизации, предложенные Л. Терр: первый тип характеризуется однократным, крайне травмирующим опытом, второй – многократной вовлеченностью в крайне тяжелые травмирующие события. Многие пациенты нашего исследования должны быть отнесены скорее ко второму типу. В детстве они подвергались воздействию хронических травматогенных ситуаций, которые определили в – смысле травматопатии – их позднейшее расстройство (согласно Сандлеру, устное сообщение Р. Клювера).

²⁾ В данном сообщении я дополняю две работы, уже представленные Гертрудой Рееринк (Reerink, 2003) и Гертрауд Шлезингер-Кипп (Schlesinger-Kipp, 2002). Обе они участвовали в катемнестическом исследовании.

³⁾ Дальнейшие выводы частично были опубликованы в апрельском выпуске 2005 г. Frankfurt Forscht, представленном на заседании, посвященном военному детству (Автор неточен в выходных данных: См.: Der lange Schatten von Krieg und Verfolgung [Marianne Leuzinger-Bohleber] Forschung Frankfurt, 2/2005. – Прим. пер.)

⁴⁾ Метод, на котором основаны эти выводы, подробно изложен в упоминавшейся публикации. Местные группы экспертов контролируют, не было ли потеряно истинное содержание нарративов в связи со сжатием данных (все интервью были записаны на пленку).

⁵⁾ Краткое резюме:

Выбранных примеров достаточно, чтобы показать, как Вторая мировая война отбрасывает тень даже на наше время. Некоторые обследованные нами дети войны годами страдали от физических и психических последствий травматизации, прежде чем решились обратиться за психотерапевтической помощью. Для большинства бывших пациентов предпосылкой улучшения или даже исчезновения необъяснимых прежде физических и психических симптомов стало понимание и проработка в терапевтическом процессе пережитых ими, но не переработанных военных событий. Для многих из них важным результатом лечения стало восстановление стабильных границ между поколениями, как внутренних, так и внешних. Чаще всего дочери, но нередко и сыновья, будучи маленькими детьми, превращались в «родителей» своих матерей или отцов (парентификация). Женщины реагировали тяжелой депрессией на пережитые ими события военных лет, потерю мужей или других близких, бегство, изнасилования, разрушения их домов под бомбежкой, голод и болезни. Да и отцы часто возвращались из плена искалеченными физически и духовно, и едва ли были в состоянии взять на себя отцовскую роль защитников собственных детей. Дети часто оказывались перед задачей, бесконечно превышавшей их силы: «вылечить» родителей от перенесенных страданий или «облегчить» их тяжесть. К этому добавлялись травматические переживания, перенесенные маленькими детьми, связанные с бомбардировками, бегством, голодом, болезнями, а также повседневно наблюдаемые ими ужасы, убийства или изнасилования их матерей, членов семьи или других людей. Перенесенная травматизация приводила по большей части к психическому расстройству, и, в свою очередь, не давала детям войны возможности достаточно хорошо выполнять родительские функции по отношению к собственным детям.

Хайди Файмберг описывала переплетение поколений среди переживших Катастрофу как складывание поколений одно в другое (telescoping of generations) (Faimberg, 1987). Как представляется, этот механизм работает и для семей обследованных детей войны. Многие бывшие пациенты настолько крепко срослись бессознательно с судьбами своих родителей, что, казалось, не жили собственной жизнью. Некоторые бывшие пациенты и пациентки проникновенно описывали сильнейшую связь их ненастоящего ощущения жизни с «заимствованным чувством вины» (Cournut, 1988), т.е. бессознательной идентификацией с виной родителей, которые часто были пособниками национал-социализма или преступниками. Понимание подобных бессознательных механизмов передачи травматизации позволило провести работу скорби в 80% «достаточно хорошо» протекавших психотерапевтических случаев из нашего исследования и легче принимать то, что прежде было непереносимо. Это включало и восстановление в правах негативных чувств – ярости, агрессии и отчаяния, которые прежде часто бывали вытеснены в подсознание и усиливали болезненную фиксацию на травмированных близких. Для госпожи Н. и госпожи У., как и для многих обследованных нами детей войны, самым важным результатом их лечения стала возможность высвободить своих детей из болезненного и бессознательного переплетения отношений между поколениями и разорвать психическую пуповину, по которой их собственная травматизация передавалась следующему поколению. Как возникает такая психическая пуповина, или же недостаточное разграничение между поколениями, и каким образом оно проявляется в пострадавших семьях, будет еще раз несколько подробнее проиллюстрировано в конце статьи. Заметим, что госпожа В. перенесла многие травматизации, упомянутые в разделе II. Большинство детей войны, позднее прибегших к психотерапевтической помощи, страдали, как и госпожа В., от множественных хронических травм , но в рамках данной статьи мы можем лишь указать на это обстоятельство. Последствия этих травм стали для пациентов пожизненными еще и потому, что в подростковом возрасте разрешение конфликтов и задач, специфических для этой стадии развития, оказалось для них затрудненным или даже невозможным (ср. об этом: Вohleber, 2000; Bohleber u. Drews, 2001; Koch-Kneidl u. Wiesse, 2003; Leuzinger-Bohleber, 1998; и др. работы).

⁶⁾ Из соображений конфиденциальности пример значительно изменен.

⁷⁾ Выяснилось также, что ее кризис в 50-летнем возрасте, который в конечном счете привел ее на психоанализ, был также связан с убеждением, что она, как и ее отец, умрет на 52-м году жизни.

⁸⁾ В этой связи было бы важно подробнее исследовать тему фашистской идеологии воспитания (как она представлена, например, у бабушки госпожи В. по отцовской линии). Ср. об этом в т.ч. Leuzinger-Bohleber, 1998.

⁹⁾ «При этом речь идет не только об удовлетворении детских импульсов влечения, но и о том, что мать и отец должны суметь управлять внутренними процессами ребенка таким образом, чтобы он смог удовлетворительно интегрировать внутреннее и внешнее восприятие. Речь идет о регуляции психических процессов у детей. Позже, когда окружающий мир будет доступен ребенку в полной мере, важно, чтобы мать и отец предложили ребенку направляющую помощь в понимании физического и социального мира и обучении техникам, которые нужны, чтобы достичь достаточной удовлетворенности жизнью. Если все это получится (для чего сами родители должны обладать известной психической стабильностью), то будут созданы предпосылки для того, чтобы подрастающий человек обладал реалистическим ощущением собственной значимости, мог развивать свою компетентность и работоспособность, то есть обладал тем, что мы называем здоровым нарциссизмом. Его обязательным компонентом является некоторая автономность психического функционирования… Когда материнское (или отцовское) референтное лицо не берет на себя должным образом стимулирование и управление психическими процессами ребенка… по причине своего временного отсутствия или в связи с тем, что само страдает депрессией и в недостаточной степени находится в распоряжении ребенка, – в тяжелых случаях это может вызвать у ребенка депрессию» (Matakas u. Rohrbach, 2005, S. 902–903).

¹⁰⁾ Дискуссия в ФРГ в 1986–1987 годах о месте Холокоста в истории, начавшаяся с выступления Эрнста Нольте. В спор с ним включился Юрген Хабермас, а затем и многие ведущие историки. – Прим. пер.

¹¹⁾ Выставка Вермахта – так принято называть две передвижные выставки, посвященные преступлениям немецких войск во время Второй мировой войны. Первая, под названием «Война на уничтожение: Преступления Вермахта 1941–1944», была организована Институтом социальных исследований, Гамбург, и прошла с 1999 по 1995 гг. в 34 городах. Она вызвала огромный общественный резонанс и резкую критику. Специальная комиссия исследовала аргументы противников выставки, после чего выставка была возобновлена в несколько измененной версии, ее демонстрировали с 2001 по 2004 г. – Прим. пер.

¹²⁾ Д.Й. Гольдхаген (р. 1959) – американский исследователь, автор опубликованной в 1996 г. книги Hitler's Willing Executioners («Добровольные палачи Гитлера») об отношении рядовых немцев к уничтожению евреев, вызвавшей широкий общественный резонанс в Германии. – Прим. пер.

¹³⁾ «Дебаты о Вальзере» – дискуссия об отношении немцев к Холокосту и об исторической памяти, разгоревшаяся в 1998 г.в Германии, начало которой положила речь писателя Мартина Вальзера в церкви Св. Павла во Франкфурте в связи с присуждением ему Премии мира. – Прим. пер.