Примечание: Первоначально эта статья была опубликована в книге Г. Голдсмита «Клинические и исторические аспекты психоанализа: избранные работы», М.: Когито-Центр, 2015.

Андрей Макин, писатель, эмигрировавший из России и ныне проживающий во Франции, говорит в недавнем газетном интервью о разнице между французским языком, на который он перешел, и родным для него русским: «Во французском языке существует двадцать шесть форм времени, а в русском – только три: ностальгическое прошлое, зыбкое настоящее и гипотетическое будущее» (Нью-Йорк Таймс, 8 октября 1997 г.).

Его ответ, без сомнения, выходит за рамки языкознания; это – исключительно удачное описание трудностей российских иммигрантов и их семей. Иммигрант осознает – лучше чем кто бы то ни было – смысл времени: покидание Родины оставляет то неизгладимое впечатление, что дата прибытия в другую страну навсегда фиксируется в памяти как напоминание о том, что жизнь разделена на «время до…» и «время после…». Запомним высказывание Макина, принимая во внимание важные для иммигрантов темы: утрату (ностальгическое, а иногда – трагическое прошлое), трудности, связанные с неопределенностью идентичности в настоящем, роль языка в упорядочивании социального и психологического опыта, а также влияние характера и культуры на сущность надежд. Эти вещи глубоко взаимосвязаны, их более или менее последовательное рассмотрение не подразумевает, что остальные в это время не оказывают влияния на жизнь людей. В действительности именно из-за их одновременности процесс адаптации, со всеми его сложными культурными, психологическими, социальными и языковыми аспектами, является столь непохожим на любой другой. Эта статья основана на моем пятилетнем опыте работы психиатром в русской общине – как в частной практике, так и в клинике при стационаре.

Тема утраты

Прислушаемся на минуту к словам из письма пожилого иммигранта к другу, написанного вскоре после прибытия в новую страну. Как и многие другие, этот человек стал жертвой антисемитизма и возрастающих угроз патологического национализма. Он пишет: «Чувство триумфа от освобождения перемешано с чувством скорби, ибо я продолжаю слишком сильно любить ту тюрьму, из которой освободился» (Gay, 1988). Его ироничная сдержанность, осознание своей амбивалентности и «триумф», смешанный с печалью, поистине трогательны. Это письмо было написанно в 1938 г., а написавший его усталый и больной человек только что бежал из Вены в Лондон, спасаясь от нацизма. Звали его Зигмунд Фрейд.

Очевидно, что потеря привела Фрейда к пониманию того, что Вена, несмотря на все проблемы, с которыми он там столкнулся, все же продолжала оставаться для него домом. Он страдает от скорби и точно описывает это противоречивое внутреннее состояние. Подобные сильные смешанные чувства неизбежны в эмиграции. Вряд ли стоит упоминать, что расстояние от Вены до Лондона во всех смыслах меньше, чем от Одессы, Минска или Ташкента до Соединенных Штатов, и в отличие от большинства российских иммигрантов Фрейд уже свободно говорил на языке своей новой Родины, которую посещал и раньше и где был окружен множеством вещей, привезенных с собой.

Для российских же иммигрантов существует множество вещей, осязаемых и неосязаемых, которые они не могут взять с собой в свой новый дом. Поговорите с ними участливо о тех вещах, которые они решили взять, и о тех, что оставили, – и вы быстро соприкоснетесь с самыми чувствительно значимыми моментами их жизни. Такие неосязаемые понятия, как чувство места и ощущение смысла, или сильные эмоции, связанные с дружбой и доверием, часто приобретенными вопреки опасности, и даже страдания, могут быть навсегда отнесены в сферу ностальгического прошлого. Естественно, что возможность надлежащим образом оплакать эти потери необходима. С другой стороны, застревание в прошлом состоянии, не предоставляющее пространства для создания новых привязанностей, серьезно затрудняет адаптацию к новой реальности. Оно отягощает также и жизнь близких, идущих тем же трудным путем. Такие факторы, как индивидуальные обстоятельства, характер и личная история, влияют на успех процесса адаптации. Лишь некоторая часть внутренней подготовительной работы может быть проделана заранее – именно поэтому сразу после прибытия иммигрантов мы наблюдаем у них период культурного шока, вслед за которым, по мере того как полностью осознается реальность всех перемен, неизбежно разворачивается процесс скорби.

В особенности (хотя и не исключительно) для пожилых людей, более склонных оглядываться назад, нежели смотреть вперед, утрата может быть столь непереносимой, что способна привести к тяжелой депрессии (когда процесс скорби «тонет под собственным весом») или выражаться соматически, как будто их тела «плачут» за них. Конечно, не только потеря их прошлой жизни влияет на пожилых людей. Во время первичного медицинского обследования они могут узнать о своих прежде недиагностированных заболеваниях, столкнуться с болезнью или смертью супруга именно в тот период, когда взаимно поддерживающие отношения так важны, или обнаружить, что, вопреки своим надеждам и ожиданиям, они географически отделены от своих детей и внуков. Из-за устойчивой тенденции среди российских иммигрантов к соматизации эмоциональных проблем (в совокупности с естественной предрасположенностью к болезням при старении), а также их мужественно поддерживаемой гордости многие врачи не сразу могут распознать психологическую природу этих выражений утраты и конфликта или колеблются в диагнозе. Ситуация усложняется эмоциональным отдалением обеих сторон друг от друга, возникающим при работе через переводчика, недоверием иммигрантов к властям (они также часто не доверяют и переводчику), а также неприятием незнакомого подхода – немедицинского обслуживания.

Это деликатный вопрос, достойный отдельного обсуждения, так как он обращает наше внимание на то, что возможность представителей помогающих профессий выполнить свою роль является решающим фактором в процессе адаптации иммигрантов. Так как отношения с бюрократическими системами: системой медицинского обслуживания, школами, ведомством социального обеспечения и государственной иммиграционной службой составляют огромную часть повседневной реальности иммигрантов, влияние квалификации, проявления сочувствия и общего подхода сотрудников этих организаций трудно переоценить. Неудивительно, что наши клиенты часто впадают в недоумение и в результате испытывают чувство беспомощности, ведь даже опытные местные жители не в состоянии разобраться в этой системе. С другой стороны, персонализация и значимость отношений, налаживание контактов для стабилизации внутренних социальных структур, являются давно известными факторами в предотвращении как медицинских, так и психических заболеваний и социального распада. Еврейские организации по абсорбции иммигрантов обладают обширным опытом и находятся в наилучшем положении в деле оказания таких услуг.

Вернемся к эпизоду с Фрейдом. Его переезд в Лондон мог оживить печальные чувства его первой «эмиграции» в трехлетнем возрасте из Моравии в Вену, которые он описывает как переход от состояния «счастливого ребенка» ко времени, в котором «не было ничего стоящего того, чтобы вспомнить» (Freud, 1899). Похожая история случилась с женщиной, обратившейся ко мне по поводу депрессии и потери памяти, которая, как показало исследование, была четко соотнесена с датой ее прибытия в Соединенные Штаты.[1] Она эмигрировала неохотно, по настоянию мужа. На Украине, где постоянное переживание антисемитизма стало привычным, их почти ничто не удерживало, а страх за здоровье, в связи с последствиями «загрязнения», возрастал. «Загрязнение» являлось кодовым словом, обозначающим катастрофу в Чернобыле, но часто обозначало и общую нестабильность политической и экономической ситуации в стране. Эта женщина, как и Фрейд, пережила первый переезд в раннем возрасте, когда во время войны, при приближении гитлеровской армии была эвакуирована в Среднюю Азию. Возвратившись, она узнала, что ее отец исчез, став жертвой нацистов или тех украинцев, которые им симпатизировали. Трагично и то, что конфликт с единственным сыном, переехавшим в США раньше и державшимся обособленно, возродил боль этой более ранней потери. Но и без этого неразрешенная амбивалентность, с которой она покинула дом, подвергала ее большому риску депрессии. Ее ностальгия, если мы можем это так назвать, была столь глубока, что заставила ее психологически отречься от осознания всего настоящего и жить только в прошлом. Несмотря на болезненность этого прошлого, в нем она по крайней мере знала, кем была. В сравнении с ним «зыбкое настоящее» угрожало ей значительно большей травмой – потерей смысла и своего места в жизни, а также подозрением, что она совершила непоправимую ошибку, что и вызвало психологическое отрицание. В прошлом будущее было ясным. Парадоксально, как и во многих других подобных случаях, ранее непредвиденное обретение свободы изменило порядок вещей и застало ее врасплох. Вдобавок она жила в русскоязычном прошлом, что затрудняло усваивание нового опыта. Ей было легко изолироваться от мира, в котором она не понимала ни слова и где не было надежды когда-либо начать что-то понимать. Основываясь на многочисленных примерах, я пришел к выводу, что для пожилых людей наличие мотивации к изучению языка значительно важнее наличия способностей. Это – лучший прогностический знак в плане адаптации, так как он включает в себя такие факторы, как надежда, энергия, внимание к окружающим, заинтересованность в социальных контактах и др.

Я привел этот пример, чтобы подчеркнуть, что у каждого иммигранта есть своя уникальная история, заслуживающая того, чтобы быть услышанной. Это обогащает и рассказчика, и слушателя, восстанавливая для рассказчика чувство того, кем он был, кем является и кем, возможно, сможет стать, если поделится своей историей с кем-то, кто может оценить его рассказ. Для нас, слушателей – как обычных людей, так и профессионалов, – выслушивание таких историй и бесценно, и волнительно. Кроме полезности для наших клиентов, они часто служат углублению нашего понимания самих себя, проясняя мотивы нашего помогающего участия и укрепляя нашу личную связь с непрерывным общим прошлым. Для иммигрантов, вышедших из общества, где сами понятия памяти и истины были превращены в политический товар, подвергались диктату и насильственно приводились к фальшивому конформизму, восстановление их ценности является необходимейшим условием для проработки проблем как на личном уровне, так и на общественном. Эмиграция из России – это главная тема диаспоры, это живая история, и хорошо, чтобы она была проговорена. Если мы сами открыты переменам, к чему мы призываем и наших клиентов, то наша роль свидетеля неизбежно обогатит и нас самих.

Утраты переживаются по-разному не только каждым человеком, но и каждым поколением. Феномен иммиграции лежит на пересечении стадии психологического и социального развития личности и глубоких перемен во внешнем физическом и социокультурном окружении. Стадии развития определяют суть соответствующих возрасту психологических и социальных задач, включенных в процесс адаптации каждой личности, вид фантазий и связанных с ними чувств (таких как надежда и страх), которые сопровождают переезд, а также интеллектуальные и другие навыки, которые человек может противопоставить этому новому вызову. Таким образом, каждый человек под влиянием множества причин перестраивается по-своему и с разной скоростью.

Из-за этого процесса, который может затянуться до бесконечности, взаимодействие внутри семьи часто становится напряженным. Ситуация ещё более усугубляется в случае ранее существовавшего скрытого семейного конфликта, особенно, если не хватает умения разрешать проблемы, а также когда потеря внесемейных дружеских связей (ключевого фактора русской жизни) замыкает семью на самой себе, подвергая ее членов стрессу такого уровня, который они никогда ранее не переживали.

Часто в семьях можно обнаружить угрозу вторичной внутренней миграции (Landau, 1982), когда конфликт разгорается из-за стремления родителей уберечь подрастающих детей от «эмиграции» из семьи к поверхностным ценностям американской культуры, почерпнутым в школе или где-то еще. Это усиливает сепарационную тревогу и ставит под угрозу родительское восприятие семьи как единого целого, т.е. то, что в России служило убежищем от физической и психологической жестокости внешнего мира. Это ставит под удар как идентичность родителей (в качестве ролевых моделей), так и их самооценку, которая и так испытывает давление таких факторов, как смена языка, потеря своего места или понижение в профессиональной иерархии и нехватка того «знания жизни», которого дети ожидают от родителей. Подростки воспринимают новую культуру легче взрослых, так как этот процесс сопряжен с естественной для них задачей покинуть семью и с искушениями нового, существенно отличающегося социального мира, ставшего для них доступным. Эта ситуация, конечно, содержит некоторую долю иронии, поскольку доступность более широких возможностей для детей являлась одной из главных причин, повлиявших на решение родителей эмигрировать. Теперь же родители выступают в ограничивающей роли людей, застрявших между двумя культурами, защищающих ценности того общества, которое они покинули.

Давайте рассмотрим данную ситуацию с нейтральной точки зрения. Это не тот случай, когда одна из сторон стремится адаптироваться, а другая сопротивляется. Лучше будет сказать, что каждый придает свой смысл понятию «адаптация». Для нас было бы слишком легко поддаться искушению и обвинить одну из сторон: родителей – в удерживании детей и слишком медленном вхождении в новое общество, детей – в том, что они превышают разумные пределы подростковой напористости и индивидуализма. Но в таких суждениях нет понимания подобных непростых ситуаций: оба поколения подвержены постоянному влиянию и даже давлению со стороны их нового окружения, но отвечать они могут только в соответствии со своими способностями, опытом и знаниями – такими, к примеру, как иное понимание подросткового возраста, преобладавшее в советском обществе. На самом деле, мы и сами расходимся во мнениях об относительной ценности тех или иных свойств людей – что, например, самое лучшее из того, что есть в американцах, евреях-американцах, городских американцах, или еще каких-нибудь американцах – с другими эпитетами? Даже если нами руководят самые добрые намерения и знание культуры, наш успех не может быть измерен только тем, что иммигранты оправдывают наши заранее сформулированные представления о том, что было бы для них лучше всего, – в большей степени успех определяется способностью семейных систем найти свой собственный, оптимальный для них метод справиться со стрессом.

Подростковый возраст – всегда дезориентирующее и дестабилизирующее время. Добавьте к этому бремя неизбежных отличий в акценте, одежде или в культурных обычаях – и шаткое равновесие может быть разрушено. Основываясь на моем опыте работы с российскими подростками, могу заключить, что это время невероятного одиночества и растерянности. Родители, отвечающие на подростковый кризис набором автоматических правил, эффективных в прошлой культурной среде, поддерживавшей эти правила (например, требование конформизма), или в отчаянии полагающиеся на свой авторитет, которого у них больше нет из-за их собственной растерянности, могут потерять надежду справиться с центробежными силами, разбивающими семью (тем более что все их попытки ее восстановления только ухудшают ситуацию). С другой стороны, для некоторых подростков их новая роль «самого быстрого в освоении английского языка и в принятии новой культуры» может существенно повысить самооценку и помочь в разрешении многих конфликтов этого периода наиболее плодотворным способом, а также помочь другим членам семьи перестроиться, если они смогут справиться с изменениями в своей роли и сохранить свою самооценку в новой семейной иерархии.

В статье в «Нью-Йорк Таймс» (от 4 января 1988 г.) описывается трагическая ситуация одной семьи российских иммигрантов. Статья называется «Медицинская карьера иммигранта – теперь лишь воспоминание». Это был печальный случай – и не только из-за разрушенной мечты о медицинской карьере. Георгий Петренко эмигрировал в 1990 г. со своими родителями и детьми, претерпев перед этим многочисленные лишения и унижения как отказник, затем более десяти лет притеснений (как русскоязычный) в Грузии, куда он перебрался в надежде скорее получить выездную визу. В Америке он начал с работы водителем лимузина, а его отец – разнорабочим. Через восемь месяцев семья довольно прилично овладела английским, в принципе «стала на ноги» и даже могла позволить себе отпуск. Несмотря на трудности, мать могла с гордостью сказать: «Мы хотели свободы, поэтому мы пошли на жертвы», – это было то чувство, которое изначально разделялось всеми членами семьи. Но внезапно жена г-на Петренко умерла от рака груди, а вскоре и сам он, в возрасте 35 лет, перенес инфаркт. Будучи неспособным работать, он с детьми съехался с родителями. Несмотря на финансовую помощь от еврейской общины, теперь он страдает от депрессии, болезнь сердца ограничивает его работоспособность, а стоимость операции заставила обзавестись долгами. Младший, восьмилетний сын был очень травмирован смертью матери, а старший, восемнадцатилетний, начал плохо учиться в школе. На вопрос о причинах этого г-н Петренко ответил: «В России у меня был статус, меня уважали. Здесь я ничто… Как бы вы себя чувствовали, если бы у вас вместо отца было «ничто»?»

Глубина и совокупность проблем, от которых пострадала семья Петренко, требует мультисистемного, междисциплинарного подхода. Подобные проблемы встречаются не на первом этапе адаптации, а в последующие годы, имеющие даже большее влияние на конечный успех, чем первый год иммиграции, когда внимание сосредоточено на базовых жизненных потребностях. Подверженность психологическому отчаянию и пораженческим настроениям остаются значительными и после начального периода, несмотря на героические усилия помогающих структур, даже когда многие первоначальные препятствия видятся преодоленными. Следовательно, мы не должны упускать из вида неустойчивость адаптации эмигрантов в течение многих лет, а также тенденцию ситуаций оставаться неопределенными даже тогда, когда, на поверхностный взгляд, окончательная адаптация кажется достигнутой. Часто, среди членов семьи наблюдается разница во мнениях по поводу решения эмигрировать, связанная с возрастом, возможностью сохранить профессию, остающимися на родине родственниками и т.п. В общем, в семьях, иммигрировавших сравнительно недавно, такая разница во мнениях встречается не редко и часто является причиной, по которой данная семья не эмигрировала раньше. Нынешние эмигранты не являются первопроходцами, но вызов эмиграции для них может быть не менее грозным, чем для тех, кто переехал раньше, – тех, чья храбрость была вдохновляющей для их последователей. Серьезные предшествующие проблемы значительно усложняют процесс адаптации семей, так как различная скорость адаптации может быть использована наименее решительным из партнеров в качестве повода для возвращения – не обязательно сознательного, но имеющего форму заболевания или какого-то иного торможения внутренней перестройки. Одним из ключевых моментов в обращении с этими проблемами является бдительность и общая подготовленность к возможности возникновения такой ситуации. Однако, если эмиграция как таковая видится решением проблем, существующих между супругами (в противоположность эмиграции по другим причинам: ради расширения возможностей, бега от гнета или воссоединения семьи), можно быть почти уверенным в том, что после переезда проблемы усилятся – вплоть до развода или серьезного «отыгрывания» со стороны детей, что является совсем не редким исходом. В этом случае скорее добавляются новые проблемы, чем исчезают старые. Многие ранее скрытые конфликты становятся явными только после прохождения некоторой стадии инкультурации, высвечивающей более специфические проблемы, но вышеупомянутая ситуация «эмиграции как ложного решения конфликта» обычно проявляется быстро.

Модификация идентичности

Ключевые вызовы иммиграции глубже и требуют более фундаментальных процессов адаптации, чем то, что обычно подразумевается под словом «приспособление»; в действительности, этот процесс можно назвать «модификацией идентичности». Эта задача не решается простой заменой старой идентичности на новую – скорее, это медленное сплавление элементов идентичности из разных источников и периодов жизни человека, сохранение ее старых, но все еще ценных, частей в гармонии с ассимилируемыми новыми. Этот процесс предъявляет большие требования к психике, усугубляя ощущение неопределенности, сходное с «зыбким настоящим», о котором говорил Макин. У психологически неустойчивых личностей, а также у людей, перенесших травматическую потерю или перемещение (как моя пациентка с амнезией), стресс может привести к рецидиву серьезной патологии – психозу, клинической депрессии или тяжелым психосоматическим состояниям. Частота, с которой это случается, указывает не только на стресс, связанный с иммиграцией, но и на важность ранних детских стрессов и различных психических травм, перенесенных в России.

Идентичность – это расплывчатое понятие, в том числе и в психоаналитическом лексиконе (а может быть – в нем особенно), но все мы чувствуем, что понимаем его значение. Вот описание Эриксона (Erikson, 1968): «Эго-идентичность в ее субъективном  аспекте – это осознание того, что синтезирование Эго обеспечивается тождеством человека самому себе и непрерывностью и что стиль индивидуальности совпадает с тождеством и непрерывностью того значения, которое придается кому-либо значимыми другими в его непосредственном окружении» (курсив автора)[2]. Если это ближайшее окружение чуждое, недоступное или само испытывает давление, то самотождественность мира, ежедневно подтверждающая для нас то, кто мы есть, разрушается. Чувство психической непрерывности разрывается, и сила Эго убывает. Эго не только сражается в проигрышной битве с внешним миром, но и ведет такую же проигрышную битву с самим собой, результатом чего является чувство истощения. Иммигрант не только перемещен, он еще и обезоружен.

Хотя мы обычно воспринимаем это как должное, но мы постоянно вовлечены во взаимообогащающий процесс взаимодействия с внешним миром, который чередуется с периодами погружения в мир внутренний, так что мы все время заняты, даже когда думаем, что ничего не делаем. Это формирует основу ощущения того, что мы живы, и ощущения психологической безопасности, необходимых для нашей уверенности в знании о том, кто мы есть, для нашей «самотождественности». Сбои в этом процессе могут вести к тревоге, фобическим и паническим состояниям, депрессии, а также к психосоматическим и психогенным физическим расстройствам с последующими нарушениями семейного и социального функционирования.

Частота таких расстройств среди иммигрантов из бывшего Советского Союза велика, что связано не только с многочисленными факторами, о которых было сказано выше, но и с вещами, специфичными именно для этой группы иммигрантов, – количеством и качеством раннего травматического опыта, пережитого в советском обществе. Я имею в виду насилие, ужасы военного времени, угрожающие социальные лишения разного рода, отсутствие перспектив, напряженную эмоциональную среду с риском политических репрессий и постоянное мелкое тиранство во всех жизненных сферах. Тоталитарные общества в силу своей природы пытаются контролировать все, включая процесс воспитания детей. Но тоталитарная идеология всегда враждебна воспитанию, что было особенно заметно в советской коллективистской версии идеологии с ее примечательным безразличием к личности – идеологии, не только шедшей наперекор здравому смыслу, но прямо надсмехавшейся над логикой человеческой природы, осмеливавшейся оспаривать столь очевидное противоречие между словом и делом, лозунгом и реальностью. Это подчеркивается в полном надежды и иронии названии сборника рассказов Виктории Токаревой «День без вранья». Помимо конформизма, жизнь в советском обществе требовала хранения секретов внутри семьи, чтобы защитить еще невинных детей от риска предательства родительских взглядов (сам режим тоже хранил секреты от населения). Это разрушало естественную атмосферу открытости и доверия, указывающую ребенку путь к развитию способностей и самооценки, готовя его вместо этого к тому, чтобы без всяких сомнений принимать такую же искаженную версию реальности, но уже во взрослом обществе. И что самое важное, такая ситуация принуждала личность интернализовать диктаторскую фигуру «другого», которая посягает на автономию самости и подрывает доверие и гибкость, необходимые в потенциально травматических ситуациях (таких, как иммиграция), заменяя их вялой пассивностью или враждебной зависимостью. Это было одной из самых изощренных жестокостей советского общества – общества, которое Дэвид Ремник (Remnick, 1993) назвал «одним из жесточайших режимов в истории человечества».

Воздействие такой комбинации факторов на психику побудило меня предложить новый диагноз для российских иммигрантов, который я назвал посттоталитарное стрессовое расстройство. Он добавляет к симптомам посттравматического стрессового расстройства характерные черты, проистекающие от автократического, репрессивного режима: недоверие к властям, реакции негодования или заискивания, боязнь действовать самостоятельно и особую чувствительность к кажущимся незначительными нарушениям привычного течения повседневной жизни. В противоположность однократной большой травме, преобладание атмосферы страха и вынужденной зависимости подвергало население длительному травмирующему воздействию. Сравните это с описанием «комплексного посттравматического стрессового расстройства» в работе Джудит Льюис Херман «Травма и восстановление» (Herman, 1992). Такое воспитание навязывало конформизм и подавляло автономию, препятствуя развитию таких естественных, развивающих уверенность в себе черт характера, как настойчивость, индивидуальность и предприимчивость, так приветствуемых в американском обществе.

У некоторых людей эта преобладающая в российском обществе атмосфера порождает другую реакцию: человек становится властным, слишком настойчивым и требовательным. Если такие черты характера и не являются проблемой сами по себе, то в домашних ситуациях они приводят к бесплодным попыткам сотрудничества и поиска обоюдно приемлемых решений проблем – попыткам, основанным на неуступчивости, а не на открытом, сбалансированном и неугрожающем подходе к конфликту. Дополнительный стресс, связанный с иммиграцией, может обострить эти черты, так как они отражают одну из возможных реакций на чувство небезопасности.

Подростки могут избегать подобных ситуаций на эмоциональном уровне, реагируя на жесткость рамок или на дистресс родительского конфликта, чувствуя, что он исходит из мира, менее связанного с ними, чем с их родителями. Или они могут бунтовать из-за болезненных разрывов, через которые они были вынуждены пройти (таких, как первая любовь), будучи плохо подготовленными к эмиграции из-за родительской гиперопеки, скрытности, чувства вины или простого непонимания что делать. Их лучшее убежище – сообщество их ровесников, имеющих аналогичный опыт боли и растерянности, так же, как и они, стремящихся сделать настоящее менее туманным и зыбким.

Высокая степень напряженности присутствовала во многих семьях еще в России; некоторые хранили истории об исчезновении близких в ГУЛАГе, другие пережили стресс, живя в коммунальных квартирах, третьи столкнулись с тотальным контролем возможностей и крахом надежд, четвертые стали жертвами антисемитизма и т.д. Замыкание семей в себе перед лицом этих угроз создает сепарационные проблемы для детей в ключевых точках их развития. Поэтому повторяющиеся симптомы сепарационных проблем – тревога, панические состояния, фобии и болевые синдромы – могут проявляться и впоследствии. Ирония в том, что эмиграция возвращает в эти точки фиксации, внося в настоящее новую сепарацию – не от матери, а от родины, теперь во имя новых возможностей – или же во имя риска. Это дезориентирует в настоящем и делает будущее гипотетичным, что значит – неизвестным и рискованным.

Еще одним результатом подавленной автономии является приобретенная предрасположенность к чувству стыда – распространенная проблема у русских, говорящих с самоуничижением, что они не понимают переносных смыслов ни в обществе, ни в языке. Это, в свою очередь, дополнительно препятствует их попыткам говорить на своем новом языке. Ошибки, которые делаю я, когда говорю по-русски, создают для меня неожиданное преимущество, выдвигая в терапевтической ситуации этот конфликт на передний план и инициируя обсуждение общих для нас трудностей в изучении иностранного языка. Стыд представляет собой особенную проблему, так как по своей природе он является чем-то таким, чем нельзя с легкостью поделиться с другими. Эта дополнительная тяжесть страдания в одиночестве иногда раскрывается с трудом и может стать тем важным, что ускользает от внимания даже самых высококвалифицированных специалистов помогающих профессий, имеющих наилучшие намерения.

Американцам часто трудно понять нюансы и противоречивость русского характера: смесь храбрости, гордости, настойчивости и застенчивости. Эти отчетливо проявляющиеся черты были необходимы для выживания в родной стране, они были интернализованы, но теперь, в новых условиях воспринимаются как нечто неуместное. Поэтому некоторые видят в каждой бюрократической проволочке предвзятость и преднамеренную помеху, на которую отвечают либо негодованием, либо фаталистической покорностью; другие же, ощущая отсутствие враждебного намерения в задержке, пожимают плечами и говорят: «Ну и что? Все равно это нельзя сравнить с тем, что было там». Например, когда я однажды помогал новой пациентке записаться в клинику, произошел компьютерный сбой. Когда я сказал ей, что сбой, скорее всего, продлится всего минуту, она ответила: «Должно быть вы, доктор Голдсмит, приехали сюда очень давно, если считаете, что русской женщине трудно подождать». Ее замечание неосознанно указывает на то, что в какой-то степени она осознает, какая задача стоит перед ней: модифицировать свою личность, чтобы соответствовать новой культуре, что, с ее точки зрения, уже проделал я. Она смотрела в лицо своей неопределенной ситуации с решительностью, большей, чем у многих других. Возможно, и будущее ее также было менее «гипотетическим».

Другая черта, часто встречающаяся у иммигрантов, – это фатализм, взращенный в народе годами бессилия. Слово «судьба» в разговорах русских встречается гораздо чаще, чем у американцев. Беспомощность перед судьбой может также выражаться в обращении к мистическому или оккультному заступничеству – бесконечным поискам чудесного исцеления, поскольку обычные средства кажутся недостаточными, чтобы справиться с проблемами. Отсюда следует, что в психотерапии должна быть утверждена ценность памяти и повествования, так как из-за контроля над свободой мысли и выражения многие утратили веру в то, что они способны помочь. Внешний мир не стал уступчивее к людям, начавшим меняться изнутри, – двери остались закрытыми…

Фатализм, покорность и бессилие усиливались тем, что даже история и «реальность» контролировались режимом. Старая русская поговорка, известная еще с царских времен, но получившая особый смысл в советские годы, гласит: «В России трудно предсказать будущее, а прошлое предсказать совершенно невозможно». Так же трудно поддавалось пониманию и происходящее в настоящем. Популярен анекдот о людях, слушающих по радио новости об очередном «рекордном» урожае, но, открыв холодильник, обнаруживающих, что есть нечего. Что им делать? – Положить радиоприемник в холодильник!

Последствия такого насилия над чувством реальности и социальным значением памяти огромны. Не только уничтожалась информационная база формирования независимого суждения, ставя под угрозу само понятие индивидуальной идентичности, но оказывалось мощное влияние на отношение к властям – на потерю доверия[3] и согласия с их даже благими намерениями и на конфиденциальность.

Количество иммигрантов, страдающих от психических заболеваний, за последние годы выросло. Это, конечно, является препятствием для социальной интеграции, но по большому счету не стало причиной распада семей, так как большинство реагируют на болезнь своих близких с огромным сочувствием и заботой. Этим иммигрантам в психиатрическом плане здесь становилось лучше, чем в бывшем Советском Союзе (из-за заботы близких, доступности психиатрических служб и хороших лекарств), но они остаются социально изолированными и продолжают пользоваться услугами имиграционных и других социальных служб, что сужает их перспективы независимого существования.

Роль языка в социальной адаптации

Язык – это не просто средство общения, это также часть нашей идентичности, убежище для интимности и чувства принадлежности, эхо голосов наших родителей, средство выражения возможностей, подсказываемых нашим воображением, а в психотерапии это еще и движущая сила лечения. Эва Хоффман, иммигрантка из Польши и бывший редактор «Книжного обозрения „Нью-Йорк Таймс“», в своей автобиографии «Потеряное в переводе» (Hoffman, 1989) описывает внутренний спор на двух языках (польском и английском), при котором каждый выражал отдельный взгляд на мир. Ее пример показывает, как разные языки могут «кристаллизоваться» вокруг разных интроектов и связанных с ними чувств и ценностей. Таким образом, у русских иммигрантов могут развиваться «русская» и «американская» части самости, и каждая из них будет проговариваться на соответствующем языке. Не так уж редко от иммигрантов можно услышать: «Я другой человек, когда говорю по-английски».

Рассмотрим следующий пример роли языка в адаптации и социальном опыте. 25-летняя пациентка прожила в США пять лет и достаточно хорошо говорила по-английски. Тем не менее она испытывала трудности во взаимоотношениях со своими коллегами по работе в компьютерной фирме, чувствовала себя изолированной и так и не завела здесь друзей. Особую картину можно было наблюдать в динамике переключения пациентки между двумя языками, на которых мы говорили. Я обнаружил, что, по понятным причинам, по-русски она говорила более эмоционально, тогда как ее переход на английский обозначал защитное движение к интеллектуализации, когда ее боль становилась слишком сильной. Когда я обратил на это ее внимание, она впервые отметила разницу между ее отношением к американцам (которых она считала «холодными») и к русским (которые были «теплыми и открытыми»). Раньше она просто принимала это как факт. Теперь она начала понимать, что такое восприятие было обусловлено ее ожиданиями, которые отражались в том, как она пользовалась языком. Это помогло в решении проблем с ее американскими коллегами. Но это было только началом нашей работы над пониманием того, в силу каких причин она выбрала такого «холодного» американского психиатра, как я.

Трудности на работе

Я выбрал этот пример из многих других не для того, чтобы обучать вас психотерапии, а потому, что он поднимает вопрос трудностей, возникающих на рабочем месте. Данная тема не так уж часто затрагивается сотрудниками иммиграционных агентств, в частности, из-за того, что нам хочется видеть иммигрантов, находящих хорошую работу удачей и способных использовать ее наличие для помощи самим себе в преодолении будущих препятствий. Это не всегда удается: например, женщина из приведенного выше случая менее чем за год сменила два места работы по причинам, которые ее приводили в замешательство, а мне казались следствием неверного восприятия окружающих. Именно ее недоразумение по поводу того, почему у нее не складывались отношения на работе, и привело ее к решению обратиться за помощью.

Многие иммигранты, начинающие работать в Америке, испытывают сложности в принятии решений по бизнесу и в адаптации к культурным нормам на предприятиях. Они часто принимают импульсивные финансовые решения, без полного понимания того, как работает система и на какую защиту они могут рассчитывать. В работе как таковой им трудно интуитивно понять существующие принципы коллегиальности, что порождает мистификацию с обеих сторон. Обычно критике подвергается то, что они работают слишком интенсивно, стараясь доводить дела до конца, что не находит понимания у их коллег. Их воспринимают как излишне соперничающих, формальных и негибких. Но мне они говорят: «Я в отчаянии, я не могу позволить себе провал».

Описанное выше является составной частью стремления иммигрантов бороться с пугающим «гипотетическим будущим», угрожающим свести на нет всю работу по изменению жизни через иммиграцию. Однако то, о чем я скажу ниже, может создать неожиданное впечатление, что я сам противоречу всему, что говорил до этого о пагубных последствиях потери, дезориентирующем настоящем и ужасах неизвестного будущего.

Сущность надежды

Иосиф Бродский, поэт, эмигрировавший из России и удостоенный Нобелевской премии, сказал, что «переезд – это идиома нашего века». Разумеется, значение этого он знал из личного опыта и мог говорить вполне авторитетно. Подобный опыт позволил Эрику Эриксону, другому иммигранту, стать автором теории идентичности. Точно так же многие российские евреи, которые были вынуждены уехать из-за своего многолетнего положения аутсайдеров и жестокого к себе отношения и которые замкнулись в ироничной отчужденности, помогавшей им сохранять чувство перспективы перед лицом дикой политической реальности и поддерживать чувство «себя как непричастного» в эмиграции, неожиданно воспроизводят эту отчужденность уже под другим небом. Возможно, это одна из причин их жизнестойкости и присутствия надежды. Аналогично, в ответе на поздравление от еврейской общественной организации Бней-Брит по случаю его семидесятилетия, Фрейд писал о своем «ясном сознании еврейской идентичности, обеспечивающем безопасность и сохранность общей мысленной конструкции». А также: «Так как я был евреем, я оставался свободным от многих предрассудков, которые ограничивали других людей в использовании своего интеллекта; и в качестве еврея я был готов присоединиться к оппозиции и обходиться без согласия со «сплоченным большинством» (Фрейд, 1926).

Подобным образом и многие иммигранты из числа российских евреев развили в себе двойственное отношение к обществу: частично внутри него и частично – вовне. Двойственность отражается и в самом факте того, что, в противоположность их фатализму и покорности, чувство надежды и оптимизм заставили их покинуть родину и начать жизнь заново. Именно это равновесие между фатализмом и надеждой часто и определяет в конечном счете их успех здесь. Их жизнеутверждающая позиция отражается в юморе, который в России возведен до уровня искусства; он позволял эмоционально выживать в сводящем с ума мире и помогал удерживать равновесие людям, для которых «официальный» мир был закрыт. Эти спящие жизненные силы являются тем, на что иммигранты могут рассчитывать (и на что мы рассчитываем в них), чтобы пережить боль тоски по прошлому, преодолеть смутное чувство потери всех своих лучших качеств в настоящем и сохранить живое чувство уверенности в будущем.

Именно такое будущее, позволяющее делать относительно себя вполне определенные предположения, сам факт того, что иммигранты не обречены предвзятым отношением или тиранией на заранее предопределенную судьбу, позволяет нам расмотреть замечание Макина о будущем под другим ракурсом. С этой точки зрения процесс выхода из скорби по ностальгическому прошлому может привести к проявлению новой энергии и творческого подхода. Также сама неопределенность идентичности в настоящем является тем, что позволяет открыть пространство для роста и изменения через беспрепятственный доступ к природным способностям личности, с тем чтобы привести к раскрытию ее потенциала в будущем.

Возможно, эти разные аспекты лучше всего могут быть проиллюстрированы двумя небольшими фрагментами. Первый – слова мужчины зрелого возраста, страдающего от прогрессирующего неизлечимого заболевания: «Трудно увидеть смысл во всем этом. Мы годами стремились приехать сюда, и теперь – эта болезнь… Это оскорбляет мою гордость. Бог паршиво все устроил. Кто может объяснить, почему мы страдали в Советском Союзе? Кто может объяснить, почему я страдаю опять?» Но послушаем рассказ другого человека, у которого было так же немного возможностей, как и у других пожилых иммигрантов, и который также серьезно заболел вскоре после переезда. Еще молодым человеком он дал себе обет, что когда-нибудь выучит иврит настолько, чтобы достойно поминать на нем свою семью и друзей, исчезнувших при Сталине в тридцатые годы и во время войны. В 1970-х его сын, живший в другом городе, был уволен с работы и арестован за то, что у него нашли книгу, которую КГБ считал антисоветской. Когда его коллеги по работе узнали об этом, то тут же отдалились от него, а отец также был уволен со своей высокой академической должности. После того как семья подала документы на эмиграцию, ее члены стали «отказниками» и получили разрешение на выезд только несколько лет спустя. Оказавшись здесь, перед тем как приступить к изучению английского языка этот человек выполнил свое обещание пятидесятилетней давности и выучил те слова на иврите, которые нужны, чтобы читать поминальные молитвы по умершим. Он завел себе российских и американских друзей в синагоге, которую посещал каждый день. Он справился с переменами в своей жизни и обрел нечто новое, о чем раньше мог только мечтать. Зернышко его идентичности оставалось спящим, готовым прорасти только тогда, когда придет весна. Я уверен, что именно это позволило ему выдержать лечение от физической болезни без возвращения его прежней депрессии. Даже в пожилом возрасте существует потенциал роста.

Я начал эту статью с цитаты о языке и этой же темой хочу закончить. Наша задача – найти – в самом широком смысле слова – общий язык с российскими иммигрантами, которым мы помогаем обустроиться на новом месте. Я верю, результат этих усилий может сделать настоящее менее зыбким и пугающим, а будущее – менее угрожающим, более определенным и привлекательным. Как выразилась одна женщина, буквально открывшая мне глаза в своем стремлении сформулировать единую идею психотерапии, которую она пыталась осознать с помощью значимых для нее понятий: «О, я понимаю, вы имеете в виду, что это как гласность и перестройка». Это был ее вклад в обретение открытости к риску и наградам раскрываемого прошлого, который, будем надеяться, приведет к реструктуризации ее самости, ее отношений и ее связи с новой родиной. Возможно, ее новоприобретенное понимание проблемы может также побудить нас в открытой манере пересмотреть наше прошлое и так перестроить работу с русскими и другими иммигрантами, чтобы она была максимально полезной и приносящей взаимное удовлетворение и пользу Америке.