Ракер, как и многие другие аналитики, попытался отнести эмпатию к числу разновидностей контрпереноса. Противники такого подхода настаивают на необходимости четкого разграничения контрпереноса и эмпатии. Предмет разногласий довольно сложен и заслуживает отдельного рассмотрения. Следует учесть, что значительная часть споров, идущих вокруг данной проблемы, связана с тем, насколько широкое содержание вкладывается в понятие "эмпатия". Те, кто, подобно Фрейду (1915) или Ракеру видят истоки любой мысли в бессознательном, утверждают, что эмпатия не является исключением - как бы не были сложны конечные психические продукты, они всегда соотнесены с первичными процессами психической жизни.

Вильгельм Дильтей (1833-1911) вводя классическое различие между естественными науками и науками о человеке, и утверждая, что природа может быть объяснена, а человеческий дух понят, задал философский ориентир, в направлении которого до сих пор развивается теория психологии и психоанализа. Первоначально в качестве базового метода наук о духе Дильтей предлагал использовать эмпатию (Einfьhlung); позже, в интересах исследований исторического процесса, он отдал предпочтение опыту (Erlebnis).

Развивая эту идею, Карл Ясперс (1913) в своей монументальной "Общей психопатологии" ввел различие между объясняющей и понимающей психологией, найдя концептуальному инструменту активное практическое применение. Ясперс тонко различил два типа психиатрических сущностей: события, которые доступны нашему пониманию, и процессы, которые могут быть объяснены, хотя и не доступны пониманию. Например, идиотия и фенилкетонурия могут быть объяснены следующим образом: генетическая ошибка приводит к нарушению в передаче информации, необходимой для формирования фермента гидроксилазы, вследствие чего фенилаланин не может превращаться в тирозин. Эти процессы оказывают серьезное влияние на развитие центральной нервной системы. С другой стороны, реактивная депрессия, например, может быть понята, поскольку мы способны поставить себя на место страдающего.

В рамках понимающей психологии Ясперс усматривал два базовых типа понимания: статическое и генетическое. Статическое понимание касается состояний сознания, которые могут быть поняты наблюдающим их человеком благодаря опыту (феноменология). Генетическое понимание через связь мотивов уясняет, как одно состояние сознания возникает из другого (понимающая психология). Генетическое понимание имеет две разновидности. Рациональное понимание означает, что мы улавливаем смысл чего-либо в согласии с правилами логики - так мы понимаем произнесенное слово. Эмпатическое (или психологическое) понимание позволяет нам понять самого говорящего человека, вводя нас в область психологических взаимоотношений и психологии как таковой. Концепция Ясперса признает за эмпатией роль основного инструмента понимающей психологии (следовательно, и психотерапии). Отталкиваясь от предложенных Ясперсом определений, я в дальнейшем буду определять эмпатию главным образом как способность одного человека почувствовать и понять то, что чувствует другой.

Фрейд никогда не уделял проблеме эмпатии особого внимания и не посвятил ей отдельного исследования. Однако, как подчеркивают Лернер и Немировски (1989), Фрейд вполне осознавал важность той роли, которую эмпатия играет в процессе психоаналитического лечения. Например, когда в работе 1913 года "К введению в психотерапию" возникает вопрос о том, с какого момента должна начинаться интерпретация, он особо подчеркивает, что аналитику никогда не следует прибегать к истолкованию до того, как пациент разовьет перенос и установится раппорт. Далее он говорит, что установившаяся связь может ослабевать: "Можно, понятно, лишиться этого первого успеха, если с самого начала вместо позиции со-чувственного понимания аналитик займет какую-то другую, например - морализаторскую…" (1912). Стрэчи, переводя статью на английский язык, предпочел использовать понятие "сочувственное понимание" (sympathetic understanding), и чтобы терминологическая путаница не исказила смысла самой концепции, еще раз подчеркну - Фрейд здесь говорит именно о "Einfьhlung", то есть - об эмпатии.

Стоит вспомнить и о том, что в работе 1905 года "Остроумие и его отношение к бессознательному" Фрейд достаточно часто использует слово "эмпатия" для обозначения понимания, возникающего у двух людей, обменивающихся шуткой. Фрейд говорит, что "желающий понять" человек ставит себя на место другого, и таким образом происходит реализация психической энергии, разрядка ее в смехе.

В своих вводных замечаниях к англоязычному изданию этой книги Стрэчи (1960) упоминает Теодора Липпса (1851-1914), говоря, что именно этот автор ввел в обращение понятие "Einfьhlung". Очевидно, добавляет Стрэчи, что концепция бессознательного, изложенная Липпсом в работе "Комизм и юмор" (1898), оказала серьезное влияние на становление фрейдовской теории. Тем не менее, понятие "эмпатия" сформулировал вовсе не Липпс, а Вильгельм Дильтей, в философской системе которого оно сыграло ключевую роль.

В работе "Остроумие и его отношение к бессознательному" Фрейд часто подчеркивает, что комичным нам кажется человек, одолеваемый противоречием между высоко духовными интересами и телесными отправлениями. Этот эффект, говорит Фрейд (1905), связан с эмпатией, поскольку ситуация кажется нам комичной только до тех пор, пока в ней находимся не мы сами, а другой человек. В случае, когда подобная ситуация затрагивает нас непосредственно, она создает не комический, а удручающий эффект. В данном случае Фрейд использовал понятие "эмпатия" не для обозначения способа понять другого человека, а как меру различия между Я человека и другими людьми.

В 7 разделе работы "Психология масс и анализ Я", озаглавленном "Идентификация", Фрейд указывает на особое значение эмпатии, говоря, что она "…играет важнейшую роль в понимании того в других людях, что изначально чуждо нашему Я".

После Фрейда многие аналитики предпринимали попытки разработать понятие "эмпатия", однако мало кто проникался к этой теме столь глубоким интересом, как Ференци. Его знаменитое эссе "Гибкость психоаналитической техники" (1928) можно назвать наиболее оригинальным и глубоким исследованием в данной области.

Ференци, в зените своего гения, продемонстрировал потрясающий баланс артистичности и научности в психоанализе. В то время он был на середине пути от активной техники к нео-катарсису, в точке равновесия двух страстей, которые позднее совершенно сбили его с верного пути. Это был Ференци, который только что опубликовал статью, посвященную проблеме завершения анализа (1927), где отстаивал право аналитика на желание быть действительно глубоко проанализированным; Ференци, глубоко понимавший и успешно применявший на практике психоаналитический метод и технику; Ференци, которому, по мнению Фрейда, не было равных.

Исходным пунктом размышлений, изложенных в работе "Гибкость психоаналитической техники", является научная природа психоанализа, представляющего собой доступное передаче знание. Каждый человек, подвергшийся достаточно глубокому анализу и ознакомившийся с принципами психоаналитической техники, способен достаточно успешно практиковать психоанализ - писал Ференци. Однако в этой схеме всегда имеется некоторый личный компонент, заключающийся в том, что психоаналитик должен работать тактично, то есть эмпатично. Эмпатия указывает нам, что мы можем и должны сказать пациенту. Это помогает нам не причинять пациенту ненужной боли и не допускать усиления сопротивлений. Ференци всегда придерживался мнения, которое Бион, много лет спустя, сформулировал так - психоанализ невозможен без боли, и одна из его целей заключается в том, чтобы научить пациента переносить боль.

"Эмпатичным" Ференци считал того аналитика, который способен замечать и даже предвидеть реакции своего пациента, что позволяет молчать и говорить тогда, когда это действительно необходимо. Психоаналитик не имеет права быть наивным или сентиментальным. Он должен держать глаза открытыми, в то время как "его сознание колеблется между сочувствием, самонаблюдением и принятием решений" (1955) В этих замечательных словах выражена идея, которая актуальна и сегодня. Как говорил сам Ференци (см. письмо к Фрейду от 15 января 1928 года), эмпатия не означает уступок произволу субъективного, и требует от аналитика строгого контроля над собственными конфликтами - к сожалению, сегодня многие забывают об этом.

Взаимосвязь такта и эмпатии, на которую Ференци просто указал, не потрудившись прояснить этот вопрос, позднее была исследована Поландом (1975) и Карлони (1984). Эмпатия помогает нам понять нечто и тактично интерпретировать его: понимание связано с сенсорной функцией психического аппарата, интерпретация - с двигательной.

Долгое время усилия Ференци оставались практически единственной попыткой разработки проблемы эмпатии, и лишь после выхода в свет работ Кохута эта тема стала объектом пристального внимания аналитиков.

В 1960 году Гринсон написал эссе, посвященное эмпатии и ее превратностям. Согласно Гринсону, эмпатия является эмоциональным знанием о чувствах другого, предсознательным феноменом, помогающим нам понять пациента, разделить его чувства. Эмпатия предполагает тонкое равновесие, возможность проникнуться чувствами другого человека, не будучи при этом вовлеченным, по выражению Салливана - играть роль участвующего наблюдателя. Гринсон также указал на то, что аналитик становится неэмпатичным вследствие избытка, либо недостатка. Боязнь вовлечься в чувства пациента приводит к подавлению эмпатии и установлению слишком большой дистанции. Однако, если эмпатия бесконтрольна, вовлеченность в чувства пациента становится слишком интенсивной, что приводит к нарушению идеальной дистанции и лишает аналитика объективности.

Гринсон отличает эмпатию от симпатии, в которой присутствует элемент согласия с тем, что чувствует другой человек, и, следовательно, большая мера эмоциональной вовлеченности. Он также отличает эмпатию от интуиции, поскольку первая связана с чувствами, а последняя - с интеллектом.

Развивая идеи Мелани Кляйн, Нора Баругел (1984) как и Гринсон, различила симпатию и эмпатию, однако дала им другие определения. Симпатия заключается в способности переживать или страдать вместе с другим человеком (syn-pathos), основывающейся на ощущении схожести с объектом. Эмпатия является переживанием или страданием внутри объекта (em-pathos) - в этом случае идентификация осуществляется на основании качеств субъекта, вложенных внутрь объекта (проективная идентификация). Баругел рассматривает оба процесса в свете идентификации, и видит в них две разновидности идентификации: интроективную и проективную.

Ямпей (1985) называет эмпатию важнейшим условием психоаналитического понимания и определяет ее как способность поставить себя на место другого и прочувствованно разделить его мысли и желания. Однако Ямпей предостерегает нас от опасности, которую представляет собой подчинение эмпатии волшебству, нарциссизму или инфантилизму.

В последние годы над осмыслением проблемы эмпатии больше остальных работал Хайнц Кохут. Научную траекторию его сочинений можно визуально представить себе в виде дуги большого круга, начинающейся работой "Интроспекция, эмпатия и полукруг психического здоровья" (1982), проходящей через последний раздел книги "Анализ Я" (1971) и завершающейся работой "Как излечивает анализ?" (1984), опубликованной после смерти Кохута.

Уже в первых работах (1959) Кохут утверждал, что психологические факты собираются только путем интроспекции или эмпатии (которая, по его мнению, является викарной формой интроспекции). Он также утверждал и обратное: факты, полученные методами эмпатии и интроспекции, являются психологическими, а все остальные - нет. Хайнц Кохут называл психоанализом лишь то, что происходит во время сессии между аналитиком и пациентом. Знания, которые происхождением своим обязаны другим сферам (например, этология и нейробиология) могут быть полезны, но никогда не станут частью психоаналитической доктрины. Кохут говорил, что эмпатию следует рассматривать как существенный компонент психологического метода: "Мы определяем феномен как душевный, психический или психологический, если метод наблюдения, открывающий нам его, включает интроспекцию и эмпатию как существенные составляющие" (1959, курсив Кохута). В этом и заключалось революционное нововведение: эмпатия была признана не только обязательным условием аналитической работы (о чем мы знали уже со времен Ференци), но самой сутью метода. Кохут предоставил эмпатии методологический карт-бланш.

Сформулированное в 1959 году положение повторяется и усиливается в 1971, когда Кохут признает эмпатию "способом познания, специально приспособленным для восприятия сложных психологических конфигураций" (1971).

В этой работе он рассматривает границы эмпатии, и варианты ее неправильного использования. Применение эмпатии для наблюдения за непсихологическими процессами может приводить к нерациональному и анимистическому восприятию реальности. Отказ от использования эмпатии в исследовании сложных психических процессов, с другой стороны, тоже является ошибкой, приводящей к построению механистического и инертного образа психической реальности другого человека.

Исходя из того, что Кохут рассматривал эмпатию как особый вид познания и важнейший элемент психологической практики, можно предположить, что он считал себя приверженцем понимающей психологии (в духе Дильтея, Ясперса и Альфреда Лоренцера). Кохут, однако, решительно отрицал такую возможность, указывая, что если эмпатию используют не как инструмент для коллекционирования психологических фактов или метод наблюдения, то ею пытаются заместить объяснительную составляющую научной психологии. "Таким образом, - подчеркивал Кохут, - мы получаем понимающую психологию в духе Дильтея и Ясперса, но не объяснительную психологию. Здесь начинается снижение научного стандарта и сентиментальный регресс к субъективности" (Кохут, 1971).

Далее в том же разделе мы можем найти следующие строки: "Ученые психологи, в частности - психоаналитики, должны быть способны не только на эмпатическое понимание, но и на отказ от эмпатической установки. Если психолог (психоаналитик) не будет эмпатичным, ему не удастся наблюдать и собирать факты. Если психолог не сумеет сделать шаг за пределы эмпатии, ему не удастся создать новые гипотезы и теории, и, в конечном итоге, объяснить наблюдаемые факты".

На мой взгляд, в этой идее заключено некоторое противоречие. В случае если эмпатия служит только задаче сбора подлежащих объяснению фактов, вряд ли можно утверждать, что она является самой сутью метода, а не просто отправной точкой психологического исследования. Следует отметить, что со временем Кохут переформулировал данное положение, сделав его более четким и понятным.

Последняя работа Кохута "Как излечивает анализ?" (1984) опубликованная уже после его смерти, помогает разобраться в упомянутом противоречии. В Разделе 6 Кохут снова определяет эмпатию как викарную интроспекцию, способность проникнуть в чувства и внутреннюю жизнь другого человека, пережить, хотя и в меньшей степени, то, что переживает другой.

В Разделе 9, озаглавленном "Роль эмпатии в психоаналитическом лечении", он однозначно заявляет, что эмпатия аналитика заключается в способности безусловно принимать нарциссический перенос пациента, проявлять терпимость к зеркальному переносу и сопутствующим ему эксгибиционизму и контролю, не реагировать на идеализированный перенос постоянными обращениями к реальности или интерпретациями, предполагающими отвержение. Кохут считал, что благодаря эмпатии аналитику удается верно уловить психическую реальность пациента и принять ее в качестве достоверной. Для того чтобы проиллюстрировать и разъяснить это ключевое положение, Кохут приводит крайне неудачный пример. Он говорит: если пациент признается, что его ранило мое минутное опоздание, я (Кохут) вряд ли отвечу, что дело в искаженном восприятии реальности, или в том, что он смешивает меня (Кохута) с образом своего отца или матери. Скорее такому пациенту следует сказать, что все мы очень чувствительны к поступкам тех, кто значим для нас (как, например, в детстве значимы родители). Затем можно добавить, что непредсказуемые поступки матери и безразличие отца пациента закономерно обусловили его реакцию на подобное поведение аналитика.

Отталкиваясь от этого простого, но наглядного примера, можно уверенно утверждать, что в понимании Кохута "эмпатия" заключается в безоговорочном принятии чувств пациента, вызванных минутным опозданием аналитика. Именно здесь содержится момент эмпатии (хотя она, по сути, и не служит сбору фактов). Истолкование плохого поведения родителей (как Я-объектов), вне сомнений, следует понимать как объясняющую часть предложенной Кохутом интерпретации. Справедливости ради следует отметить, что в вышеизложенном случае гораздо лучше просматривается сам Кохут с его теоретическими установками, чем пациент, о котором идет речь. Мы не располагаем даже сведениями о том, что именно говорил пациент - аналитик не фиксировал его высказывания, не испытывая в этом необходимости.

Со всем уважением к эмпатическому моменту интерпретации, хочу все же отметить, что Кохут действительно полностью проникся психической реальностью уязвленного вынужденным ожиданием пациента. Выдуманную и отвергнутую им интерпретацию ("искажение реальности" и "смешение фигуры аналитика с образами родителей") нельзя даже в строгом смысле назвать интерпретацией. Это выглядит скорее как попытка дисквалифицировать чувства и суждения пациента, предпринятая аналитиком, стремящимся разрядить свою агрессию и избавиться от чувства вины. Подобную интерпретацию мог выдумать либо малоопытный, либо идентифицирующийся с чрезвычайно сильным Супер-Эго аналитик.

Мы должны понять, что же именно пытался объяснить пациенту Кохут. Суть объяснения, видимо сводится к следующему: переносные чувства, спровоцированные ожиданием (очень непродолжительным), являются закономерной реакцией на беспорядочное поведение родительских Я-объектов в детстве пациента. В таком случае, что именно проясняет подобная интерпретация? Определенно не качества родителей, фигурирующих в прошлом пациента - в них Кохут уверен. Благодаря своей эмпатичности он знает, что родители пациента были людьми неэмпатичными. Не подтверждает интерпретация и теорию Я-объектов - это создало бы замкнутый круг, где сливаются вопрос и ответ. Остается предположить, что Кохут проверял, объясняются ли переносные реакции пациента влиянием, которое оказали на становление его личности родители как дефицитарные Я-объекты. Если я прав, то Кохут прояснял далеко не первостепенные обстоятельства. Пациент был вынужден принять интерпретацию, поскольку эмпатичный Кохут ранее неоднократно соглашался с тем, что мать пациента в его детские годы была непредсказуемой, а отец - безучастным. Сложно однозначно сказать, в какой мере соучастие аналитика и пациента способствовало конвертации актуального конфликта в прошлый, снявшей напряжения обоих участников. Приходится принимать во внимание некоторые соображения, не укладывающиеся в рамки традиционных представлений Я-психологии. Можно, например, предположить, что в очень короткий интервал времени пациент сместил серьезную обиду, которую так и не решился признать.

В любом случае, решительно осуждая мать и отца чувствительного пациента, Кохут совершенно упускает из виду то обстоятельство, что ребенок - хотя бы частично - мог сам создать предпосылки подобного поведения родителей. Подобная возможность остается совершенно вне поля зрения Кохута.

Настоящая объясняющая психология должна прояснять содержание речевой продукции пациента, обнаруживать в его переносе инфантильные конфликты, а не принимать слова на веру. Как утверждал сам Кохут, рассказы пациента заслуживают доверия, но далеко не всегда являются бесспорной исторической истиной.

В своих работах Кохут неоднократно подчеркивал, что основным его вкладом в теорию психоанализа является новое понимание феномена эмпатии, подобно тому, как в начале Ренессанса для искусства новой была теория перспективы. И хотя сам Кохут часто отрицал такую возможность, Я-психология все же должна включать в себя понимающую психологию, где эмпатия занимает центральное место как принципиальный метод познания.

Косвенным образом Кохут допускал это, когда подчеркивал, что эмпатия является объяснительным моментом психоаналитического воздействия, а предел возможностей верной генетической реконструкции в том, чтобы показать пациенту, что он понят.

В своей посмертно опубликованной работе (1984, Раздел 9) Кохут заявляет - опираясь на теорию Я-психологии аналитик способен достичь столь высокой эмпатичности, что пациенты начинают ощущать себя его частью и наоборот. Он действительно считал, что сущность эмпатии может быть схвачена лишь в контексте Я-психологии. В определенной степени он прав, поскольку в теории Я-объектов понятие эмпатии подверглось серьезному пересмотру, да и само понятие Я-объекта рассматривается в неразрывной связи с эмпатией.

Ради сохранения эмпатической связи Кохут отказывался от тех интерпретаций, в которых пациент мог бы "ощутить" враждебность или угрозу. Еще Ференци указал на то, что аналитик всегда должен стремиться к тактичной интерпретации. Однако не следует забывать, что аналитика никоим образом не должны связывать чувства и переживания пациента, поскольку пациент волен чувствовать то, что ему доставляет удовольствие. Задача аналитика заключается собственно в том, чтобы анализировать подобный опыт, а не избегать его. На мой взгляд, своеобразная забота Кохута о пациентах противоречила базовым принципам психоаналитического метода и самому духу поиска истины во фрейдовском понимании этого процесса.

Следует прояснить концептуальные различия теории конфликта и построенной Кохутом теории задержек развития. Кохут подчеркивал, что в его модели сексуальные импульсы объектных отношений рассматриваются как вторичные по отношению к организации Я. По мнению Кохута акцент, который делается сторонниками интерпретативного подхода на конфликте вынуждает пациента ощущать интерпретацию как цензуру, тогда как интерпретация переноса в ключе Я-объектов будет восприниматься как часть закономерного процесса взросления. По всей видимости, стремление при любых обстоятельствах поддерживать эмпатический климат оказало серьезное влияние на взгляды Кохута, вынудив его практически полностью отказаться от теории конфликта и влечения.

Когда эмпатия понимается главным образом как способ защиты пациента от болезненной правды о нем самом, рамки этого понятия становятся чрезвычайно узкими. Я полностью согласен с Кернбергом (1984) в том, что "аналитику очень легко посчитать свое вмешательство "эмпатичным" когда она совпадает и с его собственными теориями и с бессознательными ожиданиями пациента".

В конце нашей долгой дискуссии я хотел бы подчеркнуть, что эмпатия (как говорил еще Ференци) должна рассматриваться как ценное, но небезукоризненное средство, помогающее понять чувства пациента (и людей вообще), разделить боль другого, ослабить ее - насколько это возможно. Однако не следует забывать, что полностью устранить боль из жизни человека не в наших силах. Эмпатия представляется мне необходимым компонентом аналитической работы - без нее мы никогда бы не смогли "настроиться на общую волну" с пациентами. Тем не менее, эмпатия сама по себе не является достаточным условием аналитической работы, поскольку зависит от огромного множества факторов, действующих в сложном и комплексном контексте. Учитывая множественность факторов и стимулов, мы не можем однозначно утверждать, что наша реакция никогда не окажется двусмысленной или ошибочной. Она всегда зависит от состояния сознания, восприимчивости к собственным конфликтам - иначе говоря, от присутствующих в контрпереносе процессов проекции и интроекции (в самом широком смысле).

Далее (в параграфе 26.2.) мы увидим, что Ясперс считал эмпатическое понимание (являющееся, по его мнению, разновидностью генетического понимания) последним доказательством, которое не может быть оспорено. Впоследствии он несколько смягчил это радикальное утверждение, указав, что понимающее отношение per se¹⁾ не является доказательством реальности, и может быть ошибочным в том случае, если объективный материал, на котором основывается понимание отношения, был воспринят неточно. Поправка на объективность материала, к которой прибегает Ясперс, показывает, что даже этот автор не был полностью уверен в непогрешимости эмпатии. Вслед за Лоренцером (1970) можно добавить, что психоанализ по техническим и этическим мотивам отвергает возможность сбора объективных фактов, закрывая себе доступ к любой информации, которая не привнесена в аналитическую ситуацию пациентом.

Лоренцер, развивая идеи Дильтея и Ясперса, утверждал, что именно понимание (а не объяснение) является типичным действующим фактором в психоанализе. Будучи более последовательным мыслителем, чем Кохут, Лоренцер объявил себя сторонником радикального герменевтического психоанализа, в котором благодаря сценическому пониманию открывается возможность обнаружить символический уровень языка и деструктивные процессы, по вине которых символ превращается в клише.

Идеи Лоренцера, безусловно, заслуживают отдельного исследования. Ограничусь лишь упоминанием о том, что его рассуждения (1970) основаны на опыте очевидных доказательств, который конституируется и верифицируется психическими актами самого аналитика - что, на мой взгляд, является простым отрицанием бесконечных ловушек, создаваемых контрпереносом.

Обращаясь к проблеме эмпатии, большинство психоаналитиков предпочитают рассматривать ее как комплексный феномен, связанный с процессом идентификации - специфическую форму идентификации, которая в большинстве случаев имеет преходящий характер, бессознательна, не является регрессивной и обратима по своей природе (Леви, 1985; Ямпей, 1985).

Соотношение эмпатии и контрпереноса можно понимать по-разному, в зависимости от того, какое содержание мы вкладываем в эти понятия. Анни Райх, и вслед за ней практически все, кто склонен видеть в контрпереносе препятствие, предпочитают разграничивать эмпатию и контрперенос. Ракер и его единомышленники рассматривали эмпатию как зрелую, сублимированную форму контрпереноса. Однако ни те, ни другие не восприняли эмпатию в качестве метода, позволяющего собирать факты. Когда Леви (1985) попытался рассмотреть эмпатию в рамках теории Я-психологии, он отметил, что Кохут вкладывал в это понятие слишком широкое и противоречивое содержание. В теории Я-психологии эмпатия выступает то как инструмент для сбора данных, то как воплощение умения осуществлять аналитические вмешательства таким образом, чтобы пациент пережил их как созвучные своим желаниям и потребностям. Хотя сам Кохут и не отмечал этого, упомянутые противоречия создают две различные концепции эмпатии. По вине одной из них у многих ученых и возникает опасение, что психоаналитическая нейтральность может быть скомпрометирована корригирующим эмоциональным опытом - аналогичным тому, который описали Александер и Френч (1948).

Малдавски (1986, 1988), стремясь построить всеобъемлющую метапсихологию эмоций, изучал эмпатию в связи со специфическими механизмами, характерными для неврозов (Verdrдngung²⁾), перверзий и психопатий как способов трансгрессии (Verleugnung³⁾) и психозов (Verwerfung⁵⁾), выделяя в каждом из случаев специфическую эмпатическую установку. В соответствии с логикой своего исследования, Малдавски дал определение различиям между эмпатией, контрпереносом и аффективным заражением, указав, что последние служат препятствием для аналитической работы, а эмпатия, наоборот, чрезвычайно ценна и помогает ориентироваться в клинических ситуациях. Эмпатия, контрперенос и аффективное заражение не отличаются друг от друга ни в плане аффектов, ни по интенсивности, но существенно разнятся по своему происхождению и способам проявления. Согласно Малдавски, корни контрпереноса находятся в вытесненных желаниях аналитика, аффективное влияние связано с идентификацией (тоже вытесненной), тогда как истоки эмпатических аффектов обнаруживаются в идентификации с пациентом, которая может быть осознана и активно использована в метаклинической работе, направленной на трансформацию защит пациента.

Подводя краткий итог, следует признать, что эмпатия действительно помогает нам понять своих пациентов (и вообще - других людей). Однако она, все же, имеет границы и способна сбить нас с пути. Мы вправе верить, что психоанализ является естественной или герменевтической наукой, однако никто не может утверждать, что путь к истине бывает прямым и надежным.

Перевод с английского С.Г. Дурова

Научная редакция И.Ю. Романова

Примечания

¹⁾ Per se - само по себе - (лат.).

²⁾ Verdrдngung - вытеснение (нем.).

³⁾ Verleugnung - отрицание (нем.).

⁴⁾ Verwerfung - отклонение (нем.).