Вербальная коммуникация по поводу насилия часто имеет искаженный характер. Навязчивое повторение - наиболее наглядный индикатор риска насильственного поведения в будущем, хотя предыдущие эпизоды часто забываются. С другой стороны, угроза насилия может воплощаться в поведении и речи, стимулируя тревогу и защитные реакции.. Риск насилия может быть преувеличен, а иногда, возможно, и усилен реакцией на вербальную угрозу. Данное явление ведет, в клинической практике, к неадекватной оценке риска.

Как психоаналитика, живущего в Северной Ирландии, меня часто спрашивают о насилии и о том, как оно влияет на мою работу. Коллеги из-за рубежа нередко полагают, что моя клиническая работа должна очень отличаться от их собственной. Я всегда отрицала это, считая их ожидания спроецированной фантазией тех, кто живет в странах, где также имеют место насилие, дискриминация и преследования. Однако, закончив работу над этой статьей, я подумала, что, возможно, мой опыт заставляет глубже задуматься над явлением насилия. Вероятно, он сыграл роль в моем необычном выборе карьеры психоаналитика. В качестве психиатра-консультанта я отвечаю за палату интенсивной терапии - изолированную палату, где лечат пациентов с насильственным поведением.

Идея спроецированной фантазии непосредственно связана с нашей культурной жизнью. Насилие в Северной Ирландии, творимое малым меньшинством, всегда находила моральную и финансовую поддержку извне. Экс-патриоты предаются фантазиям борьбы в защиту угнетенных, мало думая о том, как насилие порождает новое насилие. Отстаивая свое дело, они углубили имевшиеся трудности, стараясь сгладить противоречия посредством вербальной коммуникации. Мой собственный опыт, пережитый в самый тяжелый период, может стать маленькой иллюстрацией к тому, что я постараюсь описать более детально. В 60-х гг., когда проходили первые марши за гражданские права, университет был центром политических споров. Студенты помогали расти сознанию серьезной религиозной дискриминации, насилия спецслужб и нарушений прав человека. В 1970-е выросло и стало более организованным насилие террористов. Политические дебаты почти прекратились. Свободно мыслящее университетское сообщество исчезло. В то же время, люди по обе стороны разделенного общества продолжали жить, работать и дружить друг с другом.

В смешанном обществе о политических воззрениях не говорили вслух. Всегда была опасность идентифицировать себя с насилием одной или другой стороны. Когда я говорю о сторонах, я имею в виду четкое деление на католиков и протестантов, посещавших разные школы и различавшихся по культуре и политическим стремлениям. Думаю, всегда была тенденция оправдывать “своих” как защищающихся. Насилие проецировалось на других.

В 1998 была выдвинута политическая инициатива, резко отличавшаяся от всех предыдущих. Эта инициатива учитывала политические ожидания тех, кто был глубже других вовлечен в раскол, и признавала существование насилия с обеих сторон. Вплоть до дня голосования по "Соглашению доброй пятницы", многие продолжали подозрительно относиться к другим. Многие считали, что те, другие, не пойдут ни на какой компромисс. Одобрение соглашения подавляющим большинством голосов стало огромным облегчением для многих, и дало больше свободы для политических суждений и дискуссий по разным вопросам. Оно исключило угрозу насилия из коммуникации на тему глубоких политических разногласий. Отказ от насилия может быть правильным выбором для конкретного индивида, но когда работаешь с теми, кто склонен к насилию, возникают проблемы. Враждебного ответа нельзя избежать обычным путем, но он имеет тенденцию к проекции или отторжению.

В психиатрическом сеттинге, пациенты поступают в мою палату после эпизода насилия, или если их поведение было крайне угрожающим. Часто мне трудно получить точную информацию о произошедшем. Порой даже неизвестно, действительно ли имел место факт насилия. Инциденты зачастую либо неудачно воспроизведены, либо теряются в заметках из истории болезни, содержащих препарированное описание психотической речи пациента. С другой стороны, иногда имеет место преувеличение риска насилия у некоторых пациентов, основанное на их высказываниях, при отсутствии истории действительно насильственного поведения. Могу предположить, что угроза насилия вызывает ответную враждебность. Когда возникает защитная реакция на эту угрозу и она не осознается, это ведет к трудностям в коммуникации.

Я опишу два случая психоаналитической терапии. В первом примере коммуникация с пациентом, которому угрожали смертью, стимулировала контрпереносную тревогу. Это затруднило интерпретацию поведения пациента, и усугубило риск.

Реальность и угроза насилия

В Северной Ирландии хорошо знают, что юристы, специализирующиеся в уголовном праве, особенно уязвимы для насилия. Имелись случаи насилия по отношению к судьям, адвокатам и их семьям. Ко мне обратилась за консультацией женщина психотерапевт, пожелавшая рассказать о своей пациентке. Она сообщила, что ее пациентка получила предупреждение с угрозой смерти. Прося о консультации, психотерапевт сказала, что не уверена, смогу ли я что-то посоветовать, но все же, как ей кажется, простой разговор об этом со мной был бы для нее полезен. Она не знала, что еще может сделать или сказать пациентке. Также она хотела узнать, в каком положении, с точки зрения конфиденциальности, она может оказаться, если ее пациентку убьют и будет затребована информация, полученная в ходе психотерапии.

За два месяца до этой консультации, был убит террористами один адвокат. Он представлял законные интересы многих террористов и их семей, публично воюя за справедливость. Некоторые обвиняли его в симпатиях к террористам. Было хорошо известно, что он находится под смертельной угрозой. Он отказался от защиты полиции и от средств безопасности в машине и дома. Этот адвокат погиб от бомбы, заложенной в его автомобиле. Публичная дискуссия развернулась вокруг вопроса о том, не помогла ли террористам полиция, предоставив информацию. В частных беседах даже высказывалось мнение, что он поступал глупо. Мы не любим прилюдно обвинять жертву. И вот на фоне этих событий - психотерапевт сообщила мне о том, что ее пациентке угрожают. Я не знаю имени пациентки. Буду называть ее Дейрдре.

Психотерапевт очертила проблему. Дейрдре рассказала на сеансах, что ее грозят убить. Это было связано с серьезным расследованием, которое она вела. Она говорила об угрозах в полиции и с коллегами в суде. На сеансах Дейрдре приводила детали. Психотерапевт была убеждена в реальности угрозы. Семья и друзья уже снабдили Дейрдре советами, и поэтому практически уже ничего нельзя было сделать. Однако, психотерапевта беспокоило, что потом ее могли обвинить в бездействии. Эти опасения я посчитала иррациональными, проистекающими из контрпереносной защиты. Прежде всего, я разъяснил, каково будет положение психотерапевта в случае убийства Дейрдре.

Я заметил, что поскольку детали угроз известны множеству людей, ее информация бесполезна. Я сослался на работу Энн Хейман 1965 года о конфиденциальности психоанализа, а также упомянул о том, что эта информация, возможно, настолько искажена фантазиями, что не представляет никакой ценности для суда. Я нарисовал наихудший сценарий, по которому психотерапевта все-таки втягивают в расследование. Исходя из собственного опыта юридических процедур, я подсказала ей, как действовать в этом случае. Будучи консультантом полиции и адвокатуры, я знал, что они способны действовать компетентно, если материал однозначен, однако не в состоянии расследовать нечто, вполне могущее оказаться бесполезным. В худшем случае я предложила ей сразу же проконсультироваться и выработать правильный способ общения.

Затем я задал несколько вопросов о внутреннем характере сообщений Дейрдре. Учитывала ли Дейрдре положение психотерапевта? Извинилась ли она за то, что ставила ее, возможно, под удар? Ставила ли Дейрдре свою машину (вероятно начиненную взрывчаткой) у дома психотерапевта? Ни подобных извинений, ни озабоченности высказано не было. Я предположил враждебную природу данного переноса, что и подтвердили некоторые детали их сеансов, первоначально упрощенные психотерапевтом.

Позднее я узнал о результатах этой консультации. Психотерапевт очень тяготилась своим знанием и ощутила большое облегчение, когда поняла, что оно незначительно. После консультации она смогла интерпретировать браваду Дейрдре перед лицом северо-ирландской реальности, связав такое поведение с переносом. В детстве мать совсем не уделала внимания Дейрдре, и та вместе с сестрами была объектом физического и сексуального насилия. Именно Дейрдре сообщила об этом и самоотверженно помогала сестрам добиться компенсации. Она повторила этот опыт в своей борьбе за справедливость, и во время сеансов клеймила тех, кто стремится остаться в стороне. В то же время, семья и коллеги предупреждали Дейрдре об опасности, которой она подвергает себя своим намеренно безрассудным поведением. С другой стороны, многих это в ней устраивало, и она быстро делала карьеру. Карьера давало ей то самоуважение, которого ей недоставало. Дейрдре стала заложником пронзительного чувства возбуждения от опасности, сопровождавшегося высокой оценкой ее деятельности. Она вновь и вновь прибегала к гиперстимуляции, пережитой в связи с насилием в детстве, к ощущению себя исключительной, но нелюбимой.

Трудность терапии отчасти заключалось в реакции Дейрдре на брошенный ей вызов. Она бурно реагировала на интерпретацию, чувствовала себя уязвленной, замыкаясь в себе, становилась недоступной. Терапевт постаралась подойти к проблеме бравады Дейрдре как можно деликатнее. Но ее профессиональным действиям мешала тревога контрпереноса. Идентифицировавшись с чувством незащищенности пациентки, терапевт отвергла реальную угрозу насилия, которой она подвергалась. Она трансформировала собственные тревоги в страх, что другие могут обвинить ее в профессиональной недобросовестности. После нашей беседы, она смогла лучше интерпретировать имевшую здесь место тенденцию к повторению, а Дейрдре стала больше заботиться о своей безопасности.

Насильственное поведение в психиатрическом сеттинге

Я думаю, проблемы, с которыми я встречалась в психиатрической практике, аналогичны тому, как профессионалы упускают очевидные доказательства риска, и не обсуждают с пациентом их насильственное поведение. Используются другие подходы - избыточное медикаментозное лечение, ограничение свободы или постоянное наблюдение. Насилие избегается, оно воспринимается как неизбежное, с некоторой надеждой, что лечение болезни поможет. В настоящее время в психиатрической практике произошел положительный сдвиг в плане осознания риска насилия. Однако это улучшение касается скорее результатов насильственного поведения. Насилие, как и раньше, не становится предметом обсуждения с пациентом.

В своей палате интенсивной терапии я концентрируюсь, в первую очередь, на поведении, которое привело к переводу сюда пациента. Пациенты часто недоумевают относительно причины перевода, т.к. озабочены другими аспектами своей болезни. Если их насильственные действия вытекали из убеждения, что персонал настроен против них или собирается причинить им вред, то помещение в палату часто укрепляло эту уверенность и пациенты видели в этом своеобразную месть.

Когда я обсуждаю с пациентами их насильственное поведение, мы подробно говорим об их восприятии и я делаю акцент на том, как они воспринимаются другими людьми. Даже пациенты с тяжелыми шизофреническими симптомами способны обсуждать собственное поведение как что-то такое, что они могут изменить ради улучшения своей ситуации. Часто они с удивлением и интересом вовлекаются в разговор о своем провоцирующем или насильственном поведении - тема, которая до этого, как правило, избегалась. В худшем случае, пациента не удается вовлечь в разговор, но таких немного. Временами, признаюсь, мне до смерти недоедает эта обстановка насилия и опасности, и я не трачу времени на понимание. Трудно не разозлиться, если считаешь пациента виновным, а его действия - атакой против тех, кто пытается ему помочь. Когда я утомлена и фрустрирована, я прибегаю к медицинской модели заболевания и рассматриваю насилие как неизбежное. Возможно, эта моя реакция еще ярче показывает, почему данную тему так часто обходят. Медицинская модель, в рамках которой болезнь считают находящейся вне контроля больного, помогает профессионалу избегать чувства гнева в ответ на действия пациента.

Во втором примере, я хочу показать, как можно сообщать факты в такой форме, которая вводит в заблуждение, рождая необоснованные подозрения. В данном примере, пережитый пациенткой опыт насилия в обществе, стал частью динамики ее враждебной проективной идентификации.

Смещение фантазий насилия

Пациентку я буду называть Брона. Она профессиональный психиатр и проходила у меня анализ в течение 18 месяцев. Самой яркой чертой, проявившейся у нее после первого года, была проекция враждебности. Ее поведение было весьма агрессивным и вызывающим, в то же время, она считала, что защищается от агрессии других. По происхождению, она была старшей дочкой в семье фермера. Как, наверно, в любом фермерском сообществе, все в семье вращалось вокруг наследования земли. В Северной Ирландии, наряду с правилом, что землю наследует старший сын, большую роль играет религия. Если, например, семья не в состоянии содержать ферму, ожидается, что ферма будет продана семье того же вероисповедания. Из поколения в поколение эти нормы собственности являются предметом споров. Когда Броне было двенадцать, ее отец погиб в автокатастрофе. В ходе анализа почти сразу же обнаружилось, что в ее отношениях со старшим братом присутствовала обоюдная зависть и взаимное, насмешливое унижение. После гибели отца ее 14-летний брат внезапно оказался в роли естественного наследника.

Брона рассказала мне, как повлияла на её семью смерть отца. Ее отец торговал скотом. Раньше на ферме всегда было много посетителей, покупателей и продавцов. Теперь активная жизнь здесь замерла. Мать из всех сил старалась удержать дело от развала, пока не подрастут дети, а в более широком семейном кругу начались конфликты. Брона видела полное отсутствие поддержки со стороны родственников отца, завистливых и враждебных, желавших прибрать к рукам ферму. Она идеализировала ближайших родственников, а людей вне этого круга воспринимала как врагов. В личной жизни она была склонна воспринимать тех, кого любила больше всего, как потенциальных недругов, и предпочитала компанию людей, открыто враждебных, при этом считая их уязвимыми. В работе она хорошо относилась к наиболее трудным больным, однако с менее тяжелыми пациентами вела себя вызывающе.

Событие, о котором я хочу рассказать, произошло на втором году анализа. Брона позвонила, чтобы отменить сеанс. Вечером на следующий день она объяснила причину. Арестовали двоих ее младших братьев. В полиции сослались на Закон о борьбе с терроризмом, и она целый день хлопотала, чтобы их освободить. То, что она рассказала, было для меня полной неожиданностью. До этого я ничего не знала об их отношении к террористической деятельности, в качестве участников или жертв. Она связалась по телефону со своим адвокатом, который сказал, что сможет помочь лишь после того, как они обратятся за юридической поддержкой. Через местного полицейского Брона передала братьям записку, но те не послушались совета. Только к вечеру они попросили прибыть адвоката и, после его вмешательства, были освобождены под залог. Потом при встрече они рассказали ей, что ситуация не казалась сначала серьезной и поэтому они проигнорировали записку. Брона сказала, что причиной ареста было то, что братья вложили деньги в дело одного дальнего родственника. Она описала этого родственника как известного мошенника. Когда обман раскрылся, он обвинил одного из братьев в том, что тот по телефону угрожал обратиться к террористам за помощью в возврате денег. К тому же возникли вопросы относительно того, во что были вложены деньги: подозревали, что дело касалось торговли оружием.

В конце сеанса Брона описывала ситуацию так, как будто она уже разрешилась, ведь братья осознали, что допустили глупость. Родственник забрал заявление об угрозе. К этой истории я отнеслась с большим подозрением. Я знала, насколько неоднозначна обстановка в том фермерском районе, откуда она родом. Близость к границе, где находились убежища террористов, позволяла использовать фермерство как ширму для террористических вылазок за кордон. Вдобавок мне было известно, какие большие деньги делались на торговле оружием и, вполне возможно, что сомнительное предприятие действительно имело отношение к терроризму. На какую-то минуту мне пришла мысль, что с ее идеализацией семьи, Брона наивно исключила причастность братьев. Трудно было поверить, что люди, жившие в такой обстановке, надеялись выйти под залог благодаря пустым разговорам, без помощи адвоката. Закон о предупреждении терроризма позволяет полиции держать людей под арестом долгое время без предъявления обвинения. Права арестованного ограничены. Я не могла понять, почему они так упорно отказывались от помощи.

Подход, который я выбрала на этой стадии анализа, заключался в том, чтобы отразить Броне способ её общения с людьми, показать ей то послание, какое она передаёт другим. Причиной для этого было то, что на несмотря на всё большее осознание иррациональности своего ожидания враждебности от других, Брона по-прежнему видела в этом надежную защитную позицию. В силу этого она недооценивала действие своей провоцирующей манеры общения на других. Я учитывала вероятность того, что в переносе ее идентификация со мной (как и она, католиком) могла привести к каким-то догадкам о путях получения мною информации. Учитывая влияние контрпереноса я должна была рассмотреть, не основывается ли моя реакция на моем собственном неодобрении и страхе перед любой причастностью к терроризму, на желании заставить пациентку выйти из игры, если она была хоть в чем-то замешана.

На следующий день я коротко изложил, почему считаю рассказ Броны неполным, на основе общеизвестных в Северной Ирландии фактов. Я показал, насколько ее история выглядела подозрительной. Она поняла меня и в ответ очень подробно поведала о пережитых ею и ее родными страданиях. Примерно в то время, когда умер отец, организованное террористическое насилие обострилось. Она описывала страх, вызванный террористической акцией против соседей. Целая семья лишилась дома, сгоревшего от зажигательной бомбы, подложенной в почтовый ящик. Ее спальня находилась как раз над входной дверью. Она по несколько раз проверяла все защёлки на дверях и окнах, не спала по ночам, боясь, чтобы не случилось нечто подобное. В то время как мать, стараясь содержать ферму, возлагала на братьев все большую ответственность, Брона боялась за них. Она рассказала случай, когда спецотряд полиции застрелил молодого соседа, который, как было всем известно, был умственно неполноценным. Полиция заявила, что он пытался бежать из-под стражи, тогда как ходили слухи, что полицейские сами приказали ему бежать, а потом выстрелили в спину. Спустя пару месяцев ее младшего брата задержали представители того же спецподразделения. Приставив дуло к голове, они велели бежать через поле, но тот отказался, помня о случае с соседом. Позднее его отпустили.

Брона рассказала мне и о совсем недавнем инциденте, произошедшем уже в период наших сеансов, но о котором она раньше умолчала. Каждый год разгорался спор относительно традиционного шествия, проводимого близ ее дома. Этот ежегодный парад был из тех, которые считаются сектантскими, и он был горячей темой и камнем преткновения в мирном процессе. В это время насилия и вражды соседский сын ранил ее собаку из огнестрельного оружия, что ясно ассоциировалось с сектантским насилием. Муж Броны встретился с соседом, и тот убедил его, что это была чистая случайность. Она рассказала, что муж и сосед какое-то время спорили, но в конце концов пришли к компромиссу. Они даже немного сдружились, увлеченно обсуждали свои политические различия. Передавая свою историю, Брона подчеркивала отсутствие агрессивности у нее и у членов семьи по отношению к экстремистски настроенным соседям, способность преодолевать противоречия. Это казалось мне еще одним свидетельством динамики проективной идентификации в ее межличностных отношениях, при которых Брона чувствовала себя комфортнее с теми, кто был враждебен или агрессивен.

Лишь по прошествии нескольких месяцев я обнаружил более ранние истоки этой защиты. Когда отец еще был жив, они поддерживали тесные отношения с кузенами, имевшими ферму неподалеку. Оставив в стороне раннюю динамику их взаимоотношений, для настоящей статьи будет достаточно описать более позднюю роль этих родственников. У них постоянно были трения с полицией из-за антиобщественного поведения. Проблемой моей пациентки было сходство фамилии. На полицейских постах братьев часто останавливали и допрашивали по причине родства, которое тем приходилось отрицать - таково было условие выживания. Они могли стать объектом насилия просто по ассоциации. Начиная с этого момента мы исследовали раннюю динамику привязанности отца к этим родственникам наперекор неодобрению матери. Именно отрицательное отношение матери привело к изоляции и отсутствию поддержки после смерти мужа. Идентификация Броны с идеализированным отцом, который принимал и поддерживал этих родственников, поставила ее перед неразрешимым конфликтом. Брона сближалась с теми, кто был враждебен, считая их ранимыми, и всякий раз переживала разочарование и обиду, когда они обращали на нее свою агрессию. Ее видение мира как злого и чуждого получало регулярное подтверждение.

Первоначальный стиль общения Броны напомнил мне о той всеобщей подозрительности, которая была характерной чертой жизни в нашей стране. Неадекватная коммуникация может быть обусловлена идентификацией со своей семьей или культурой вплоть до полного забвения иной перспективы у слушателя. Повышенная подозрительность, стимулированная фантазиями насилия, может быть спроецирована слушателем на отсутствующие элементы. Получив новую информацию о насилии, с которым столкнулась пациентка, я смогла лучше понять перенос. Ранее я не понимала, из чего могли проистекать такие враждебные защиты. Взаимоотношения со старшим братом играли важную роль, но, как я полагаю, последовавшая угроза реального насилия в период траура усилила ее страх одиночества и отвержения.

То, что я была подозрительной и, возможно, спроецировала на пациентку свою наивность относительно опасности, по-видимому, было частью моей собственной динамики. В заключение я расскажу, как после событий, которые помогли мне в моих раздумьях о насилии, я научился более тщательно заботиться о своей безопасности.

Опыт насилия в обществе

На заре карьеры я работала терапевтом. Самым ярким событием той поры была голодовка в тюрьме. Заключенные-республиканцы требовали, чтобы с ними обращались как с военнопленными, отделив от обычных уголовников. Эту акцию община поддержала серией мятежей и городские гетто были оцеплены армией и полицией. В качестве врача я пересекала линию баррикад, выезжая на вызов, и однажды даже был случай, когда ряды вооруженных людей в масках расступились, чтобы дать мне дорогу. Мои друзья были напуганы моими поступками, но я не могла упустить возможность принять участие в этих исторических событиях (и я оптимистично полагала, что они таковыми станут). Однажды ночью, когда я возвращался с очередного вызова в центре города, молодежная банда швырнула зажигательную бомбу в полицейский броневик прямо передо мной. И хотя я не пострадала, я вдруг поняла свое безрассудство и в будущем старался не подвергать себя опасности.

Пример Дейрдре иллюстрирует влияние раннего физического и сексуального насилия на её участие в насилии, происходящем в нашем обществе. Именно опыт работы с пациентами, агрессорами или жертвами, привел меня к мысли о том, что насилие в Северной Ирландии, по-видимому является политически мотивированным и как таковое, имеет те же корни, что и в любом обществе. Мой опыт помог мне увидеть насилие как реальность существования и угрозу безопасности. Самый волнующий рассказ я слышала от пациента, уцелевшего после авиакатастрофы. В авариях, что время от времени происходят, отчасти бывают виноваты сами жертвы из-за своей беспечности. Думаю, в этой беспечности проявляется проекция враждебности, ведущая к смешению между фантазией насилия и реальным физическим риском. В ряде случаев обсуждение аналитической работы с пациентами, склонными к насилию, приносило неожиданные результаты. Тревога в контрпереносе описывалась просто в терминах враждебности при проективной идентификации. Я спрашивала терапевтов, которые представляли случаи, о том, как они реагировали, когда существовала угроза физического нападения. Их ответы убедили меня, что реальность угрозы насилия часто игнорировалась, хотя и была возможность повлиять на данное положение ддел. Я чувствую, что способна ясно мыслить, лишь тогда, когда позаботилась о моей личной безопасности. Может быть, это очевидная истина, но очевидным часто пренебрегают.

Перевод И. Перелыгина