Парижское психоаналитическое общество (ППО) (La Societe Psychanalytique de Paris) было основано в 1926 году. В качестве учебного учреждения с ним органически связан Институт психоанализа. В настоящее время в этих организациях числится около двухсот постоянных членов. Финансовое обеспечение общества и института осуществляется за счет членских взносов. Устав и особенности учебного процесса мы обсудим при дальнейшем изложении.

Французское общество психоанализа (Societe Franзaise de Psychanalyse) возникло при расколе ППО и просуществовало до 1963 года. Это общество издавало журнал “La Psychanalyse”, с 1953 по 1964 год вышло восемь номеров этого журнала.

Раскол в рамках этого общества привел к возникновению двух новых групп.

Ассоциация психоаналитиков Франции (АПФ) (L’Association Psychanalytique de France) насчитывает сегодня около тридцати членов. Это общество было основано психоаналитиками Лагашем, Лапланшем и Понталисом. Их позиция по вопросам образования и концепция психоанализа в такой степени соответствовали критериям Международного психоаналитического объединения, что они вскоре были в него приняты.

Школа Фрейда (L’Ecole Freudienne), основанная в 1964 году, занималась развитием психоанализа на основе учения Жака Лакана. Эта группа включает всех заинтересованных лиц, не прошедших учебного анализа. В ней не существует особой иерархии. Разработанные ею “Принципы получения звания психоаналитика в Парижской школе Фрейда” можно выразить следующим тезисом: “Психоаналитиком является каждый, кто считает себя таковым”. Школа насчитывает сегодня около сотни членов.

Отсутствие контролирующей инстанции, за которое ратовал Лакан (вероятно, таким образом он добивался утверждения своих собственных взглядов) привело к выходу из группы целого ряда членов.

Таким образом возникла:

Четвертая группа (Le IVeme groupe), основатели: П. Оланье-Касториадис, Ж. Валабрега, Ф. Перье, чтобы “любой ценой защитить себя как от цеховых привычек, так и от искушения перед новизной, предлагала членам группы рассматривать вновь созданную организацию скорее как находящуюся в процессе становления, чем как уже сложившуюся”. Таким образом, здесь преобладает концепция большей структурированности и в то же время коллегиальности, которая допускает любые формы психоаналитического и непсихоаналитического участия в работе группы.

В мае 1968 года было образовано объединение под названием Tendance intergroupe, отвергавшее любые иерархические структуры. Оно видела свою задачу в поддержке рабочих групп, занимавшихся исследованием отношений между психоаналитической теорией и идеологией.

Развитию этих организаций предшествовали встречи аналитиков, принадлежавших к разным группам. Они следовали примеру коллоквиума, который организовал в 1960 году в Бонневале Анри Эй. Их идеи нашли отражение на страницах журнала “L’`Inconsient”, основанного в 1967 году П. Оланье и К. Стейном. После выхода в свет восьми его номеров он разделился на два журнала: “Topiques” (П. Оланье) и “Etudes freudiennes” (К. Стейн).

В настоящее время в этой группе прослеживается тенденция к тому, чтобы не требовать от своих членов официального образования. Каждый может решать этот вопрос по-своему. В этом отношении группа разделяет мнение К. Стейна, который устранил официальную процедуру допуска к образованию и контрольному анализу, полагая, что образование на психоаналитический процесс не влияет. Группа не имеет намерения стать официальной организацией и объединяет независимых аналитиков, занимающихся исследованиями (“Etude freudienne”, 5/6, 1972).

Мы рассказали о группах и обществах, находящихся в Париже, однако психоаналитические организации существуют и в других городах Франции. По опыту работы, численности и количеству проводимых встреч наиболее активной из них является группа из Лиона. Ее основные представители Ж. Бержере, Ж. Коснье, Ж. Гийомен и К. Ноде являются членами ППО.

Печатные органы

Если наш психоаналитик захочет прогуляться и поглядеть на витрины книжных магазинов в Латинском квартале, то он постоянно будет встречать издания, классификацию которых мы приводим в соответствии с датой их появления:

Журналы

Журнал “La Revue Franзaise de Psychanalyse” издается с 1927 года, выходит один раз в два месяца в издательстве Парижского университета (Presses Universitaires de France). Это орган ППО. Здесь публикуются сообщения о работах, проводимых членами общества, а также психоаналитические статьи, отбираемые по их научному значению редакцией. В одном выпуске статьи, как правило, подбираются в соответствии с определенной тематикой. Сегодня журнал издают Давид, де М’Юзан и Видерман.

“L’`Interpretation” — междисциплинарный, франко-канадский журнал, выходит с 1967 года, раз в три месяца, издается Ж. Биграсом.

“Scilicet” — журнал Парижской школы Фрейда, основан в 1968 году, издается Сеулем.

“Topique” — выходит раз в три месяца, издается П. Оланье-Касториадис, основан в 1969 году.

“La Nouvelle Revue de Psychanalyse” — выходит каждое полугодие, издается Ж.-Б. Понталисом, публикуется при содействии Психоаналитической ассоциации Франции. Журнал междисциплинарный, каждый номер посвящен той или иной основной теме, выходит в свет с 1970 года.

“La Psychiatrie de l’`Enfant” — выходит один раз в год в двух томах, существует с 1958 года.

“Etudes Freudiennes” издается с 1969 года. Этот журнал сотрудничает с психоаналитиками вне зависимости от их принадлежности к той или иной группе. Два первых номера были посвящены “кризису психоанализа”.

Популярность психоанализа стала причиной того,   что многие другие журналы с интересом освещают развитие психоаналитической   науки. Мы не можем рассказать здесь обо всех этих журналах, к тому же, по всей   вероятности, такой феномен не является специфическим для Франции[1].   Нужно отметить также, что существует тенденция к популяризации, часто ведущая   к упрощению обсуждаемой проблемы, последствия которого трудно себе представить,   и вызывающая поэтому неприятие со стороны профессионалов. Избыток неполноценной   информации стал одним из типичных явлений нашей культуры. В 1961 году социолог   С. Московичи посвятил свою очень интересную и изобилующую прекрасными примерами   работу теме “Психоанализ: его публика и представления о нем”, где он прослеживает   влияние на психоанализ социополитических отношений.

Издательства

Сегодня широко публикуются как классические, так и современные   труды по психоанализу. Право публикации работ Фрейда принадлежит трем крупным   издательствам: Presses Universitaires de France, Editions Payot и Gallimard.   Пока еще нет полного перевода работ, а потому и хронологически упорядоченного   полного собрания сочинений. Недавно, однако, была издана “Библиография сочинений   Фрейда” (Р. Дюфрень), облегчающая поиск источников. Появившиеся недавно переводы,   частично еще незаконченные, прежде всего в издательствах Payot (Г. Мендель)   и Деноэль, сделали доступными для франкоязычных читателей работы таких авторов,   как К. Абрахам, Ш. Ференци, В. Райх, Т. Райк и др. В других издательствах выходят   гуманитарные серии, имеющие психоаналитические названия: Seuil, Privat, Padeia,   Le Fil Rouge, L’`Arche, Flammarion, а также посвященные психоанализу серии книг   карманного формата.

Психоанализ и современная французская культура

В рамках того, что мы будем рассматривать как зону влияния психоанализа (чем мы и ограничимся в данной работе), следует указать на прекрасные произведения таких авторов, как Ж.-П. Сартр, Мерло-Понти и П. Рикёр, тем более что прошедшие с момента их публикации десятилетия свидетельствуют о сохраняющейся актуальности их философии.

Рикёр в своей “Интерпретации”, этюде о Фрейде, считает, что психоанализ является герменевтикой культуры в смысле всеобъемлющего толкования, “хотя и осуществляемого по-своему, что позволяет отнести его к явлениям культуры”. Этот далекий от практики философ, черпающий информацию лишь из книг, является выдающимся знатоком и комментатором работ Фрейда. Мы не будем углубляться здесь в глобальную дискуссию о том месте, где “начинает разыгрываться другая сцена”. Находится ли оно в голове психоаналитика и является ли оно редким выражением бессознательных фантазий, о которых говорил Фрейд? Находится ли оно на стороне этой дисконтинуальности, которую Фрейд описывает в своей статье “Бессознательное” (1915), где убеждает в существовании двойного кодирования или функционального различия, дисконтинуальности, которую философ должен отделить от себя, игнорировать или преодолеть и, быть может, даже по-новому осмыслить (J. Derrida. “La Differance”)?

В “Критике диалектического разума” (1960) Ж.-П. Сартр отделяет современный марксизм от извечного адультоморфизма, что позволяет ему рассматривать психоанализ как “идеализм”, появляющийся под очередной маской, “возрождение фетиша внутреннего мира” (Sartre, нем. изд., 51). “Осуществляя диалектическое обобщение, психоанализ указывает, с одной стороны, на объективные структуры, на материальные условия, а с другой стороны, на влияние детства на нашу взрослую жизнь” (там же, 54).

В сущности диалектического материализма, “в центре этой философии”, Ж.-П. Сартр обнаруживает “лишенный какой бы то ни было конкретной антропологии вакуум” (там же, 69). Но без движения, без усилий, направленных на постижение целого, социология и психоанализ не смогут обогатить друг друга, не смогут интегрироваться в единое “знание”.

В книге “Разум и насилие” (1964) Р. Д. Лэйнга и Э. Купера чувствуется влияние Ж.-П. Сартра, который написал и предисловие к ней. В ней авторы, опираясь на идеи Ж.-П. Сартра, выдвинутые им в 50-е годы, пытаются определить свою позицию по отношению к психоанализу, феноменологии и марксизму.

К вопросу о “фрейдо-марксизме”

Историю психоанализа во Франции следует рассматривать также и в свете конфликтов, которые постоянно сопровождали его отношения с интеллигенцией, поначалу столь очарованной им. Конфликты психоанализа с пограничными дисциплинами, медициной и прежде всего психиатрией фактически являются прообразом его собственной истории. Конфликты, которые по своей природе скорее относились к идеологическим, порой оживляли внешние отношения психоанализа в политической области, главным образом в связи с марксистской философией. Здесь свою роль сыграло одно особое обстоятельство, а именно, что представители литературных кругов сюрреализма, решительно поддерживая внедрение психоанализа во Франции, одновременно популяризировали труды Маркса.

Поэтому в среде марксистской интеллигенции сложилось амбивалентное отношение к психоанализу, колеблющееся между симпатией и антипатией. К тому же позиция марксистов в значительной мере зависела от курса коммунистической партии, в свою очередь определявшегося политикой СССР.

Таким образом, история этих отношений определялась двумя противоположными течениями: периодическими колебаниями между попытками интегрировать психоанализ в марксистскую социальную критику и невозможностью вывести подобную социополитическую функцию из фрейдовской теории (см. статью Э. Федерна в этом томе).

Такой невозможный и в то же время вполне откровенный философский флирт между марксизмом и фрейдовским психоанализом периодически возобновлялся в различных формах в зависимости от менявшихся со временем обстоятельств (от Полицера до Делёза, Гваттари и Кастеля). При этом постоянно обнаруживалась одна и та же утопия, каждый раз дававшая ход одному и тому же ошибочному процессу: осуждению психоанализа за то, что он вопреки желанию не является идеологической системой.

Первым представителем этого мифического процесса был Г. Полицер, который по мере своей интеграции во французскую компартию становился критиком психоанализа. С 1933 по 1939 год он регулярно и со все большей убежденностью возвещал о “кризисе”, “упадке” и даже “конце психоанализа”; подобные высказывания шли в разрез с фактами, явно противоречили исторической реальности, что подтвердилось подъемом психоанализа в конце Второй мировой войны. В 1949–1953 годы началась вторая ожесточенная клеветническая кампания со стороны компартии, которая в июне 1949 года выступила с манифестом, опубликованном в “Nouvelle Critique” под названием “Самокритика: психоанализ — реакционная идеология”. Под манифестом подписались коммунистически ориентированные психиатры, а также некоторые психоаналитики, члены Парижского психоаналитического общества. Выдвигавшиеся аргументы были характерны для сталинистских процессов, вновь активизировавшихся в период холодной войны. И в самом деле, если требовалось противостоять “американскому заговору”, “целью которого является подавление с помощью плана Маршалла восставших классов”, то и психоанализ клеймился как “классовая практика, род деятельности зажиточных слоев, нарциссическая привилегия, прибавочная стоимость удовольствия, извлекаемая из прибавочной стоимости от труда” и т.д. Такие попытки сделать из психоанализа инструмент идеологических манипуляций продолжались очень долго. В лучшем случае это приводило к тому, что многие коммунисты не имели доступа к психоанализу, и все же коммунистически ориентированных психоаналитиков, входивших в ППО, так и не удалось приобщить к этой идеологии.

После 1953 года ослабление напряжения на фронтах холодной войны позволило вернуться к идеологическому равновесию, а парижские интеллектуалы начали разрабатывать новый сценарий “фрейдо-марксистского” синтеза. На чисто умозрительном уровне произошла новая встреча между марксистскими революционерами, не желавшими отказаться от понятия субъективности, и отдельными психоаналитиками, стремившимися достичь компромисса между освобождением индивидуума и освобождением коллектива. Однако был один философ, не пользовавшийся репутацией человека, понимавшего психоанализа или симпатизировавшего ему, а именно Ж.-П. Сартр (он, как известно, вообще отрицал понятие бессознательного), который в “Критике диалектического разума” (1960) создал продуманную идеологическую конструкцию компромисса, так и не найденного марксистами и психоаналитиками, между субъективностью и историей. С теоретической точки зрения она является малоубедительной вследствие искажения концепции Фрейда, что в свою очередь явилось результатом ее неправильного понимания. Идеи Ж.-П. Сартра способствовали тому, что многие марксисты отказались от табу, с давних пор закрывавшее для них доступ к психоанализу.

Недавно факел “фрейдо-марксизма” снова был поднят: со стороны марксистов Л. Альтюссером, со стороны психоаналитиков Ж. Лаканом. Это позволило их ученикам сделать смелые умозрительные обобщения, целью которых была прежде всего интеграция знаний современной научной методологии. Критика гуманизма (Фуко) благоприятствовала тому, что при эпистемологическом рассмотрении психоанализа, проводимом в рамках данного движения, психоанализ без тени сомнений стал трактоваться как “одна из наук, относящихся к области исторического материализма” (М. Тор).

Поскольку одни и те же иллюзии всегда вызывают один и тот же противоположный эффект, реакция на этот нереальный синтез не заставила себя долго ждать. С мая 1968 года в философско-университетских кругах Франции начался новый период радикальных идеологических нападок на психоанализ, спровоцированных усилиями некоторых психоаналитиков, дававших гипертрофированные психоаналитические интерпретации социальных фактов. С обеих сторон можно было говорить о достигшей своего предела аксиоматической и методологической понятийной путанице: с одной стороны, “Доказуемый мир” Андре Стефана (Stephane 1969), с другой стороны, “Социопсихоанализ” Г. Менделя (Mendel 1972), “Антиэдип” Ж. Делёза и Ф. Гваттари (Deleuze, Guattari 1972), “Психоанализм” Р. Кастеля (Castel 1973).

После большого потрясения, которое испытала культура в мае 1968 года, и появления работ В. Райха и Г. Маркузе на французском языке в инспирированных этими сочинениями трудах французских авторов Ж. Делёза, Ф. Гуаттари, Р. Кастеля можно обнаружить признаки лиризма, досады, обвинения, но и надежды. “Согласуйте ваши желания с реальностью” или еще: “Будьте реалистами — требуйте невозможного!” Мы привели здесь эти лозунги прежде всего для иллюстрации. В указанных же работах звучат обвинения в адрес психоаналитиков, которым приписывается не только конформизм и обусловленная этим стагнация, но и даже отчуждение от своих корней и институционализация своего языка. Действительно, можно констатировать, что, с одной стороны, открытие некоторых функций бессознательного было совершено уже давно, а с другой стороны, вследствие отказа от фрейдовской теории и ее радикального искажения за последние пятнадцать-двадцать лет появилось множество теорий, концепций и т.д., но вместе с тем и к возникновению новых движений в рамках психоанализа, словно прежнее образование линии фронта по отношению к враждебному миру сменилось расколом. Для многих современных французских философов психоанализ перестал быть носителем динамических революционных импульсов. Возможно, практикам того времени недоставало свидетельств духовной свободы и прежде всего внутренней определенности, чтобы заняться новыми проблемами, которые помогли бы лучше понять развитие современного общества.

Вероятно, многие французские аналитики вместе с одним из авторов (Р. Кастелем) задаются вопросом: “Разве возможно в рамках одной только беседы соблюсти условия нового компромисса между индивидуальным существованием и господством коллективных сил, условия, противоречащие современной социальной структуре?”

Автор ставит перед собой задачу исследовать это “противоречие”, которое, возможно, является только мнимым. Что касается слепоты, в которой обвиняют психоаналитиков, то, насколько мы знаем, они не претендуют на исключительную точность аналитических толкований, если не считать работу “Доказуемый мир” Андре Стефана. Им давно известна своя относительная слепота, которая проявляется, когда речь идет о переплетении самых разнообразных и многочисленных биологических и психических факторов при функциональных и органических заболеваниях. Эта слепота лишь отчасти подкрепляется осознанием зачастую большой терапевтической ценности психоанализа, но не обязательно должна вести к идее о том, что из-за наличия сексуальных и социальных символов “оба мира кажутся нам теперь полностью гетерогенными”, как у Р. Бастида в “Социологии и психоанализе” (Bastide 1972).

Здесь вспоминаются богатое идеями высказывание М. Маусса: “Социальное включает в себя биологическое посредством психического” и утверждения молодого Карла Маркса о “естественном” ходе вещей, каким он казался ему в смысле отчуждения и насилия, которое совершается по отношению к человеку из-за производимых им же самим товаров.

По выражению М. Бенасси, наука, изучающая иррациональное, не   перестает исследовать область, в основе изменений которой лежат, кроме того,   самые разнообразные причины, как-то: влияние знаний и технологического прогресса   с его бесчисленными последствиями. Даже если верно, что структуры, в рамках   которых мы развиваемся как индивидуумы и которые нас ограничивают, существуют   с нашего рождения, то столь же верно и то, что в определенном смысле экономика   этих структур зависит от экономики наших потребностей.

О других гуманитарных науках

Психоанализ не оказывает пока существенного влияния на другие области знания. Жаль, конечно, что представления и методы, приобретаемые в процессе индивидуального анализа, не могут в своей оригинальной форме внести достойный вклад в антропологию, социологию, историю и исследование массовых форм культуры. Тем не менее во Франции, по крайней мере в настоящее время, уже нет той атмосферы недоверия к тем, кто не имеет отношения к медицине, как, например, в США. Остановимся подробнее на причинах того, почему двойная компетенция встречается столь редко. В существовании фронтов в “гуманитарных науках” повинны, пожалуй, все, кто в этом задействован. Все выглядит так, словно ортодоксальная психоаналитическая практика ничего иного не может, как истощить психические силы индивида, или же она пронизана идеологией господствующей психоаналитической группы. Исключение составляет швейцарец Г. Деверю, являющийся последователем Г. Рохейма в области этнологии[2].

Должны ли мы, следуя Клоду Леви-Строссу, из этнологии, занимающейся бессознательной природой коллективных феноменов, прийти к следующему убеждению: “Несомненно, что развитие современной мысли содействует критике нравов. Но это явление не образует чуждую этнологическим исследованиям категорию; скорее, оно является их результатом… И даже сегодня вторичные, едва ли сформулированные представления побуждают нас ухватиться за это же бессознательное выражение. С удивительной быстротой, показывающей, что речь здесь идет о внутреннем своеобразии мышления и поведения, коллективное мышление воспринимает интерпретации, кажущиеся нам необычайно смелыми[3]: приоритет материнского права, анимизма или недавнего изобретения — психоанализа, чтобы автоматически решать проблемы, природа которых, по-видимому, должна постоянно выводиться из воли и рефлексии?” (Levy-Strauss 1958, нем. изд., 33)

Говоря об этнологии, идущей от частного к общему, от истории к структуре, Леви-Стросс отмечает “ограниченный инвентарь бессознательных возможностей”. Об этом же напоминает и Лакан: “Психоаналитик должен отчетливо представлять себе, что человек с рождения и до смерти находится в символической цепи, образовавшей человеческий род еще до того, как началась его история”.

Как ни странно, исключительный акцент на лингвистических, экономических и этнологических “структурах” или “формациях бессознательного” (Лакан) не просто как важном факторе, но и как неизменных системах, по которым мыслят люди, не завел исследования в тупик. Скорее наоборот, это, по-видимому, даже способствует развитию диахронии, относительной историчности, способности к развитию и вовсе не обязательно ведет к выводу о “гибели человека” (Фуко).

Указывая на вклад Фрейда в историю, Безансон ссылается на Деверю и призывает различать “бессознательное в текстах и бессознательное у историков”.

Многие историки (Л. Поляков, Н. Коэн, В. Йордан, Э. Р. Доддс, Р. Ленобль) обращаются к психоанализу как вспомогательной дисциплине. Целью при этом является избежать опасности “чего-нибудь не понять”! Отсюда берет начало постулат: ничто человеческое не может быть чужеродным. “Такая многосторонность человеческого существа, виртуального владельца всех духовных конфигураций” по мере познания бессознательного дает каждому потенциальную возможность быть универсальным.

Постепенно мы подходим к социологическим дисциплинам и науке о социуме. Отношение к ним неоднозначно. Они различаются по оценке их теоретической компетенции в этой области. Так, например, К. Давид (David 1969) пишет о “социологическом унижении” психоаналитика, который не владеет инструментарием, чтобы познавать многослойную социальную реальность. Для Ж. Шассеге-Смиргель, напротив, психоанализ является единственно приемлемым путем.

Социальная психология, появившаяся во Франции в 50-е годы в форме групповой динамики, основывалась на работах К. Левина, а также К. Роджерса, Я. Л. Морено и Тэвистокского института. Речь шла о том, чтобы в противовес академической диагностической психологии создать недирективную социальную психологию, психосоциологию, которая бы позволила добиваться изменений индивида, группы и организации. Позиция практиков во французской социальной психологии значительно варьирует и часто во многом зависит от отношения к психоанализу. Цель недавно появившегося журнала “Connexion” (“Связь”) состоит в том, чтобы более четко определить направления, которые имеют практическое приложение (Энирикес, Ронши, Палмаде).

В новом направлении — “социопсихоанализе” — в качестве зоны пересечения “психоиндивидуального” и “социологического” выделяется область политики. Здесь пытаются изучать “регрессию политического в психическое”, последнюю, по мнению Г. Менделя (Mendel 1972), форму уничтожения гражданина. “Классовая” групповая динамика способствует политизации, позволяющей избежать хандры и конфликтов с родителями.

В коллективе лечебных учреждений, особенно психиатрических клиник, врачи, средний медперсонал, психологи, социологи, психоаналитики сталкиваются с проблемой взаимных отношений. Они часто обращаются к психоанализу коллектива, ощущающего себя единым организмом, который в той или иной мере подвержен негативному влиянию возникающих конфликтов и напряженных отношений. В этом смысле необычайно любопытным документом является работа А. Леви “Парадоксы свободы в психиатрической клинике” (Levy 1969). Интересны также начинания Бальве, Тосквеля и Оури. В соответствии с новой понятием “социопатии” Ж. Хохманн в работе под названием “Общинная психиатрия” (Hochmann 1971) выступает за психиатрию, нацеленную на преодоление паттерна симбиотических отношений, но при этом он, пожалуй, недооценивает существование идентификаций и порождающих их сил. Подход к психическому больному как к “полезному и адаптированному” человеку в уравновешенной семье, прототипическом микрокосмосе нашего подавляющего и преследующего общества, создает немалые трудности, даже если теперь используется психоаналитическая терминология.

В недавно появившемся номере журнала “Эволюция психиатрии” (т. 37) такой подход ставится под сомнение со стороны “антипсихиатрии” (Р. Ангелерг, А. Барт, А. Эй, А. Морель, А. Штульман). Ее представителей не так часто можно встретить среди практикующих психоаналитиков Франции; в своей работе они опираются на идеи М. Фуко и английской школы (Лэйнга, Эстерсона и Купера).

Подчеркивая необоснованное родство индивида со всеми человеческими конфигурациями, в конце концов мы понимаем, что “нужно смириться с определенной долей неуверенности” (З. Фрейд) и обнаруживаем соответствие между нашей эпистемофилией и нашим желанием не лишиться этого желания, его исполнив. Знание предстает здесь чем-то, что должно быть покорено подобно нашему бессознательному.

Башелар своей работой, названной по предмету исследования, пытался внести свой вклад в “психоанализ сознания” (Bachelard 1938). Пиаже, в течение многих лет являвшемуся профессором университета в Сорбонне, мы обязаны тем, что смогли больше узнать о формальных процессах мышления и понять неравномерность его эволюции, увидеть, что процессы стагнации имеют место и в детских формах мышления, то есть составить представление об аспектах не менее важных, чем вопросы содержания. В практике работы с детьми этот подход и психоанализ дополняют друг друга, пробуждая интерес к генезису и проявлениям аффективно-когнитивных структур. По мнению Пиаже, оперативная структура опережает лингвистическую и тянет ее за собой, чтобы в дальнейшем на нее опереться. Он говорит о конфронтации между синтаксическим научением и приобретением логических структур. Таким образом, Пиаже и его школа установили существование семиотической функции, которая является чем-то большим, чем речь, и включает в себя последнюю.

Об этом важно знать, так же, как и о лингвистике де Соссюра, посвятившему себя изучению синхронной “системы”, основывающейся на взаимосвязанных различиях и противоположностях значений. Де Соссюр создал отличное от грамматики ХХ века понятие о внеисторической и, так сказать, замкнутой в самой себе структуре, которое было воспринято одной из французских психоаналитических школ, а именно школой Лакана, где сигнификант[4] рассматривается как отделенный от сигнификата и как один из наиболее индивидуальных, а потому и наиболее отчужденных аспектов психики человека (ее бессознательный имажинативный и символический аспект). По мнению Г. Мунена (Mounin 1968), несмотря на то, что Лакан уделяет много внимания речи и структурализму, он все же остается в стороне от современной лингвистики и в определенной мере даже “дискредитирует своего любимого автора”.

Хомский в трансформационном структурализме и молодые французские лингвисты (Грос, Дюбуа) опять-таки рассматривают процесс, относящийся к глубокой латентной структуре. Важным фактором является субстанция. Грамматику же порождает слышимое предложение, нечто совсем иное, чем система противоположностей.

Обращаясь исключительно к фактору различий и противоположностей, мы игнорируем фоническую субстанцию и возвращаемся к психологическому аспекту произнесенного слова. В фонетическом сознании существуют только качественные аспекты. В фонетической игре выражаются не только сигнификанты, но и настроения, репрезентанты влечений. Если оставить в стороне то, что интересует исключительно лингвистов из структуралистской школы де Соссюра, можно прийти к разнообразным аспектам бессознательного. Так, И. Фонадьи вводит выразительный аспект слова (эксплозивный, сдержанный, увлеченный), указывая психоаналитикам на процесс образования звуков, организованный на внешнеречевом уровне. О роли фонической музыкальной субстанции говорится в одном из номеров недавно появившегося журнала “Психоанализ и музыка” (“Psychanalyse et Musique”).

Мы не будем здесь останавливаться на литературе начиная с А. Бретона и П. Ж. Жюве, на классической критике, тематической критике и психокритике от Ш. Бодуэна до Г. Башелара, Ш. Марона, Г. Поле, Ж. П. Ришара, Ж. Старобински, Р. Бартеса. Стилистика может только выиграть от познания бессознательного, Фрейд же поступал противоположным образом, основываясь в своей работе на великих произведениях прошлого.

Литературный подход в психоанализе строится на обращении к   театральным персонажам и художественным образам, служащим для наглядной демонстрации,   а также на тематических анализах и обзорах. Мы назовем лишь некоторые работы:   “И одного ока много” А. Грина (Green 1969) и “Гёльдерлин” Жана Лапланша; “Психоанализ   искусства и творчества” Ж. Шассеге-Смиргель (Chasseguet-Smirgel 1971),   “Сюрреализм” Р. Хельда. Ценная информация об этом направлении содержится в работе   Анне Клансье “Психоанализ и литературная критика” (Clancier 1973) и в одном   из номеров журнала “Revue Franзaise de Psychanalyse”, озаглавленном “Творчество”   (“La Creativite”).

Психоаналитики в нашем столетии

Разумеется, мы не могли здесь исчерпывающим образом рассказать обо всех психоаналитических подходах, знание и оценка которых, впрочем, превышает возможности практикующего аналитика. Поэтому, сопровождая пребывающего у нас в гостях коллегу, мы проследим вместе с ним теперь за тем, чем занимаются французские психоаналитики, помимо частной практики. Прежде всего это будет их преподавательская деятельность: в области гуманитарных наук, “медицинской психологии” на медицинских факультетах в сфере профессионального образования и главным образом в сфере подготовки детских и взрослых психиатров.

В своей клинической работе психоаналитики иногда возглавляют психиатрические отделения, занимаются консультированием и лечением, в том числе используя методы традиционной психотерапии, работают во взрослых и детских поликлиниках, сотрудничают с медицинскими, психологическими институтами и амбулаториями. Многие психоаналитики работают в передовых учреждениях, в частности в детских клиниках, занимающихся в той или иной степени педагогическими исследованиями и подготовкой молодых специалистов. Это относится к Институту Клапареда, клинике Анри Русселя и Центру Альфреда Бине. Центр консультирования и психоаналитической терапии — государственное учреждение, созданное в 1953 году, является подразделением Института психоанализа и предназначено для подготовки молодых аналитиков. Отдельные аналитики имеют узкую медицинскую специализацию и работают в отделениях психиатрии, дерматологии, пневматологии, кардиологии, гастроэнтерологии и т.д. Некоторые из них создали свою группу в Центре психосоматической терапии.

В соответствии с их происхождением и численностью можно выделить следующие типы практикующих психоаналитиков.

Получивший образование врач, чаще всего изначально ориентированный на психиатрию, специализируется затем в области психоанализа и попеременно практикует как в официальном секторе, так и частным образом. Создание в больницах круглосуточных отделений изменило эту ситуацию только для некоторых психоаналитиков, ставших профессорами и руководителями подразделений. Исключительно частной практикой занимаются, как правило, лишь в более позднем возрасте.

Прочие специалисты с университетским образованием, в большинстве своем так называемого “гуманитарного” профиля (психологи, социологи, философы и т.д.), в последнее время все чаще находят свое место в клинической работе с пациентами. Некоторые из них становятся преподавателями университетов. Учитывая произошедшие перемены, можно сказать, что судьбы “психоаналитиков немедицинского профиля”, складываются в целом так, как это виделось Фрейду еще в 1926 году.

Положение “неврачей” на правовом уровне остается двусмысленным. Поэтому им приходится сталкиваться с проблемами, касающимися профессиональной ответственности, от которых избавлены медики. Разрешение этих проблем — дело весьма сложное, поскольку мало кто из французских психоаналитиков стремится к тому, чтобы психоанализ оказался в ряду преподаваемых в университетах дисциплин, а обучение ему увенчивалось вручением диплома сомнительной ценности. Не находит большинства сторонников и идея о том, чтобы государство сделало возможным получение образования, в той или иной степени вмешиваясь в деятельность психоаналитических учреждений, которые во Франции находятся в частном владении и финансируются исключительно за счет членских взносов.

Можно сказать, что в большинстве своем психоаналитиком считается тот, кто получил образование (прошел личный и провел контрольный анализ, а также изучил психоаналитическую теорию) и занимается соответствующей деятельностью, которая, как правило, заключается в частной практике с использованием классического психоанализа. Остальными видами деятельности — от “балинтовских групп” до техник сенсибилизации в различных областях, — как мы уже упоминали, занимаются по личной инициативе; тем не менее основным ориентиром всегда остается психоаналитическая терапия в узком смысле. В своей деятельности психоаналитик стремится не только по-новому приложить приобретенные и проверенные им теоретические знания, но и обогатить их собственным опытом. По всей видимости, те, кто отдаляются от психоанализа, чтобы посвятить себя в основном или полностью другим функциям, чувствуют себя покинувшими психоаналитическое сообщество, а последнее, наверное, укрепляет у них ощущение того, что “прикладной” психоанализ по большому счету не может уберечься от “разбавления” другими теориями и от прочих отклонений, — явлений, хорошо знакомых каждому практику, но в еще большей мере тому, кто отказывается от своего важнейшего инструмента (долговременной аналитической психотерапии).

Поэтому, как ни странно, но, наверное, в соответствии с внутренней логикой, французские аналитики как группа предпочитают сегодня оставаться в стороне от медицины и от академической науки и находят интерес в ортодоксии аналитической функции, которой мы обязаны Фрейду. Эта ситуация заслуживает особого внимания, поскольку в других странах дело обстоит совершенно иначе.

Несомненно, что к позиции такого отстранения и к выбору практики, где в основном используются методы классической аналитической терапии, привело стремление избежать риска выхолащивания психоанализа.

Эта деятельность осуществляется в виде частной практики. Как правило, пациенты полностью оплачивают все расходы. Они имеют возможность частично возместить убытки из фондов социального страхования. Однако размер возмещения зависит от того, имеет ли аналитик звание врача: терапевтическую работу во Франции согласно существующему правопорядку разрешается проводить только врачам. Возмещение будет бо2льшим, если лечение проводилось врачом, работающим по договору со службой социального страхования. Психоанализ практикуют также в различных центрах, старейшим и основным из которых является Парижский центр психоаналитического консультирования и лечения, в поликлиниках и амбулаторных консультационных пунктах при больницах. В подобных учреждениях пациент либо платит за свое лечение в минимальном размере, либо не платит вообще.

Таким образом, возникает проблема нахождения приемлемого решения,   которое бы позволило сделать для пациентов дорогостоящее, но все же соответствующее   высокой квалификации терапевта лечение полностью или почти бесплатным, как в   некоторых государственных учреждениях, где, однако, приходится долго ждать очереди.   В таких учреждениях все меньше ощущается различие между аналитиками с точки   зрения их базового медицинского или немедицинского образования.

История психоаналитического движения и превратности его судьбы

Наш гость узнает, что психоанализ во Франции внедрялся несколькими действовавшими порознь психиатрами и медленнее, чем в большинстве других крупных европейских стран.

Как правило, психоанализ наталкивался на враждебность со стороны позитивистски настроенных французских врачей, а потому он оказывал гораздо большее влияние в литературных кругах[5], особенно среди писателей-сюрреалистов. (Примером тому является Андре Бретон, который был лично знаком с Фрейдом. Впрочем, Фрейд весьма сдержанно относился к попыткам сюрреалистов использовать его открытия.)

До окончания Второй мировой войны психоанализу приходилось ограничиваться этими тесными рамками. С тех пор сферы его влияния постоянно расширялись и значительно возросло число его сторонников. Представители определенных направлений в философии, психосоматической медицине, психиатрии, психогигиене, а также средствах массовой информации пытались заполучить его себе.

Выражением общественного признания психоанализа явилось присуждение психоаналитикам профессорских званий. Однако подобное поощрение было сдержанно встречено большинством психоаналитических групп, опасавшихся, что это может заставить психоанализ пойти на уступки.

В истории психоаналитического движения во Франции можно выделить три основных периода со специфической для каждого из них главной целью. Впрочем, эти же цели отчасти сохранялись и в другие периоды, а потому данная историческая периодизация имеет лишь схематический характер.

1. Период с начала столетия до конца Второй мировой войны был посвящен внедрению, защите и разъяснению психоаналитического подхода.

2. В период с 1945 по 1960 год, когда уже не требовалось столько усилий, чтобы добиться признания, основная задача французских авторов заключалась в развитии и углублении этой концепции на основе собственного понимания психоаналитической теории и практики.

3. С 1960 года стала проявляться тенденция к тому, чтобы основательно   заняться вопросами обучения. Таким образом, французские психоаналитики столкнулись   с той же насущной проблемой, что и большинство психоаналитических объединений   в других странах. Однако уже в 1953 году эта проблема стала решающим фактором   раскола в одной из первых французских групп — Парижском психоаналитическом обществе.

Период до Второй мировой войны

Вскоре после того, как в конце своего пребывания во Франции, в Париже у Шарко (1885–1886) и в Нанси у Бернгейма (1889), Фрейд сделал свое гениальное открытие, в январе 1895 года он опубликовал на французском языке в “Revue Neurologique” статью “Навязчивости и фобии. Их психические механизмы и этиология”. За нею последовало несколько работ швейцарских авторов (Мёдера, Клапареда, Флурнуа), опубликованных на французском языке, затем появились отдельные статьи, касавшиеся психоанализа, авторами которых являлись либо те, кто сдержанно симпатизировал психоанализу, как Теодор Рибо, либо его решительные противники, такие, как Пьер Жане.

В 1909 году появилась статья Моришо-Бушана “Случай невроза сердца”, в которой робко затрагивалось понятие переноса. Это был первый французский автор, состоявший в переписке с Фрейдом; собственно говоря, он был не столько психоаналитиком, сколько просто поборником фрейдовских идей (см. Freud, X, 72).

1914 год ознаменовался выходом в свет “Психоанализа неврозов и психозов”, солидного, объемом в четыреста страниц труда двух французских психиатров, Реги и Эснара, где весьма осторожно были представлены общие положения теории Фрейда. В дальнейшем, однако, только Эснар использовал в своей работе психоаналитические методы и участвовал в организации французского психоаналитического движения.

Таким образом, в то время когда уже были известны психоаналитические объединения в Вене, Цюрихе, Будапеште, Берлине, Лондоне и в США, Франция отличалась особой невосприимчивостью к психоанализу. Фактически во Франции не было таких пионеров движения, которых можно было бы сравнить с Ференци, Абрахамом или Джонсом.

И только в 1919 году появилась работа Р. Лафорга, эльзасца, получившего французское гражданство, где шла речь о психоаналитической терапии шизофрении, а за ней несколько важных статей, опубликованных франкоязычными швейцарцами, прежде всего Р. де Соссюром.

Примерно в 1921 году начало французскому психоаналитическому движению было положено деятельностью мадам Сокольницкой, уроженки Польши, выросшей во Франции. В возрасте 37 лет по совету Фрейда она приехала в Париж, закончив свои странствия по Европе, за годы которых она прошла анализ у Фрейда, обучалась психоанализу сначала у Юнга, а затем у Ференци и опубликовала в 1920 году работу “Анализ детских неврозов навязчивости”. Ее радушно приняли в литературных кругах, прежде всего Андре Жид и Бурже; последний представил ее профессору Хейеру, выдающемуся детскому психиатру, который предложил ей работу в психиатрической клинике “Сент-Анн” в Париже. Год спустя, опережая события, она начала проводить первые “учебные анализы”, в том числе с теми, кто впоследствии основал Парижское психоаналитическое общество (Р. Лафорг, Э. Пишон, Р. Алленди).

Эти первые аналитики стали самостоятельно проводить психоанализ и сообщали о том, как проходило лечени, либо сами, время от времени посещая Фрейда, Ференци или Ганса Захса, либо через учеников Фрейда, бывавших проездом во Франции (например, через Ранка или Эйтингона). Благодаря силе своей личности и положению врача Лафорг стал лидером французского движения, снискавшего симпатию у Фрейда. Тем не менее по отношению к отдельным членам группы, например Пишону и Эснару, сложилось определенное недоверие, поскольку, по мнению Фрейда, они были слишком склонны к компромиссам с медиками и маргинальными группами. (У последователей Фрейда вызывали недоумение приверженность Э. Пишона идеям Шарля Маурра и его связи с правоэкстремистским расистским движением “Action Franзaise”.)

В 1925 году греческая принцесса Мари Бонапарт по рекомендации Лафорга начала проходить психоанализ у Фрейда. Уже в 1926 году, находясь в Вене, она приняла участие в организации Парижского психоаналитического общества и обеспечила его контакты с Фрейдом, которые установились в начале 1926 года благодаря приезду из Берлина Лёвенштейна.

Многие будущие французские аналитики прошли анализ у Лёвенштейна, последователя мадам Сокольницкой, которая все больше и больше склонялась к тому, чтобы проводить психоаналитическое лечение в течение короткого времени.

Из письма Лафорга Фрейду от 30 января 1926 года следует, что в парижскую психоаналитическую группу входили десять человек: Сокольницка, Лафорг, Пишон, Алленди, Паршеминье, Борель, Эснар, к которым присоединились также Лёвенштейн и швейцарцы Р. де Соссюр и Шарль Одье (см. статью Г. Г. Вальзера в этом томе). Фактически одиннадцатым членом нового движения являлась Мари Бонапарт, которая по-прежнему жила в Вене.

Парижское психоаналитическое общество (ППО) было основано в ноябре 1926 года. 20 декабря 1926 года общество избирает своего первого действительного члена, А. Коде, и первого внештатного члена, мадемуазель Анне Берман, которой надлежало стать основным переводчиком трудов Фрейда.

Однако рождение нового общества не обошлось без раскола в его рядах, поскольку еще в 1925 году Лафорг вместе с Пишоном, Коде и Минковски основали группу “Эволюция психиатрии”. Некоторые из первоначальных членов ППО (Эснар, Борель и Коде) впоследствии перешли в эту группу, отойдя от психоанализа и практикуя как психиатры.

Много позднее Лафорг признался, что, “заботясь о репутации”, он долгое время отказывался упоминать имя Фрейда в “Revue Francaise de Psychanalyse”, возникшем в 1926 году вместе с ППО, печатным органом которого он являлся. Он признал также, что из-за своей предубежденности к “менталитету психоаналитиков из окружения Фрейда” он создал параллельное движение “Эволюция психиатрии”. Дальнейший ход событий подтвердил эту исходную амбивалентность: группа “Эволюция психиатрии” долго, особенно в последние годы, когда ею руководил А. Эй, служила и оппозиционным плацдармом по отношению к психоанализу, и — возможно, даже в меньшей степени — “питомником” для психоаналитиков, поскольку она всеми силами подчеркивала медико-терапевтическую сторону психоаналитической деятельности.

Несмотря на недостаточно твердую позицию в этот период основателей ППО, которые совершенно по-разному занимались практической деятельностью, четверо аналитиков занимались учебным анализом, подготавливая, таким образом, появление второго поколения французских психоаналитиков. Помимо Лафорга, речь идет о де Соссюре, Одье, прошедшем анализ в Германии у Ф. Александера, ученика Ференци, и получившем образование в Берлинском психоаналитическом институте, и, наконец, о Лёвенштейне, прошедшем анализ у Фрейда и с 1926 по 1939 год подготовившем большинство аналитиков. Кроме того, находившиеся в Париже аналитики (например, Шпиц или Гартманн) проводили анализ новых учеников; один из них, Накт, в 1929 году стал членом общества, в деятельности которого он сыграл важную роль в период нового подъема после Второй мировой войны.

Через тринадцать лет после своего возникновения число членов ППО удвоилось и составляло теперь двадцать четыре человека. В этот период техника психоанализа в значительной степени определялась особенностями личности каждого аналитика, если не их изобретательностью в овладении практикой (см. также воспоминания Анаис Нин о своем анализе у Р. Алленди).

Если говорить о теоретическом развитии, то можно выделить три основные тенденции.

1. Переводы важнейших работ Фрейда.

2. Уточнения, касающиеся языка, цель которых состояла в поиске соответствия психоаналитической терминологии и декартова языка. Наибольшие заслуги здесь принадлежали Э. Пишону (а также его дяде Дамуретту, автору грамматики французского языка). Результатом этой тенденции явилось возникновение нового синдроматического определения понятий, дополнившего психиатрическое описание болезней.

3. Переоценка клинической психиатрии в свете психоаналитических понятий и первые попытки лечения в клиниках, прежде всего в клинике “Сент-Анн” под руководством профессора Клода.

Наконец следует упомянуть еще об одной области прикладного психоанализа — литературе, о чем подробно сообщает М. де М’Юзан (в предисловии к собранию сочинений Буве).

В довоенный период французский психоанализ, если не на практике, то по крайней мере в наиболее известных общественности публикациях, следовал одному из направлений, выделенных в исследовании Фрейдом, которое можно, пожалуй, назвать прикладным психоанализом, если использовать это понятие в самом широком смысле. Подобно тому, как это было в начальный период истории психоанализа, Алленди, Эснар, Лафорг, Мари Бонапарт пытались в своих работах, анализируя не относящиеся к медицине феномены, доказывать реальность бессознательного и коррелятивную детерминацию психики. С помощью инструментария, разработанного Фрейдом и переданного затем своим ученикам, они “анализировали” Аристотеля, Бодлера и Эдгара Алана По. Раскрывая бессознательные мотивы творчества философа или поэта, они стремились не столько к тому, чтобы углубить идеи Фрейда, сколько доказать их правильность и необходимость.

В целом психоанализ, к которому общественность по-прежнему относилась с определенным недоверием, боролся за то, чтобы занять достойное место в интеллектуальной жизни.

Следует также упомянуть, что в 1939 году в последней вышедшей до войны статье в “Revue Franзaise de Psychanalyse” (“Семья до господина Лакана”) Э. Пишон подверг острой критике стиль и способ теоретизирования, которые пронизаны “германизмами и неясностями Ж. Лакана”: “Это череда темных и тяжелых облаков, в разрыве которых то там, то здесь рождаются искорки света”.

Таким образом, в этот первый период, характеризовавшийся сопротивлением официальной медицины, психоанализ во Франции принимали очень робко и осторожно. Много позднее, в 1953 году, на торжественном открытии Института психоанализа Эрнест Джонс скажет: “Развитие вашего объединения во многих отношениях напоминает мне процесс психоаналитического лечения: он протекает медленно, но, я уверен, неуклонно движется к успеху”.

Что же происходило с психоаналитическим движением во Франции во время Второй мировой войны и длительной оккупации нацистским режимом с 1940 по 1945 год? Швейцарские аналитики вернулись в Женеву или эмигрировали в США. Де Соссюр и Лёвенштейн осели в Нью-Йорке; Алленди, С. Моргенштерн, Э. Пишон и Поль Шифф умерли; А. Борель, один из основателей общества и некоторое время его президент, вышел из объединения. Остались только четверо его первых членов: Лафорг, Мари Бонапарт, Паршеминье в Париже и Эснар в Тулоне.

В 1945 году насчитывалось одиннадцать членов, живших в Париже   (в их числе три основателя): Сена, О. Коде, Ж. Лакан, Д. Лагаш, Ж. Лёба, С.   Накт, М. Ревершон-Жуве и М. Шлюмбергер. Столько же членов ППО насчитывало в   год своего основания (1926)! Но развитие психоанализа продолжалось и во время   оккупации, появились новые аналитики: С. Лебовичи, М. Буве, А. Берж, Ж. Бутонье,   М. Бенасси, Ф. Паше, примкнувшие к ним П. Маль и Ф. Дольто, которые еще в 1939   году являлись внештатными членами. В результате число членов общества в   1948 году возросло до 16 человек.

Новый подъем: с 1945 по 60-е годы

После освобождения и реорганизации Парижского психоаналитического общества во французском психоаналитическом движении наступил подъем. Став сильнее и повысив самосознание, отныне оно стремилось не столько к тому, чтобы добиться признания со стороны других дисциплин, прежде всего психиатрии, и доказать свое право на существование, сколько вернуться к своим собственным истокам и тем самым создать более прочную основу для своей работы.

В новой ситуации уже не требовалось остро полемизировать и обороняться: переосмысление психоанализом собственных проблем создавало как раз условия для более активного внедрения в психиатрию и в интеллектуальные круги. Вплоть до 60-х годов большинство авторов, принадлежавших к этому второму поколению аналитиков, занимались тем, что пытались углубить свое понимание фундаментальной концепции Фрейда и расширить ее клинические и технические возможности. Кроме того, появились и оригинальные работы, например таких авторов, как С. Накт, М. Буве и Д. Лагаш, характерные для мышления французских психоаналитиков. Наряду с теоретическими нововведениями появился опыт клинической работы в новых областях, таких, как детский психоанализ, аналитическая психодрама, психосоматическая медицина и психотерапия психотических больных.

В дальнейшем мы остановимся на этих работах более подробно, а пока ограничимся рассмотрением исторического развития французского психоаналитического движения в этот второй период.

С 1946 года Лафорг, которого упрекали в сотрудничестве с оккупационным режимом, практически вышел из общества, тем более что его стиль терапии вызывал резкую критику. До 1953 года он все больше отдалялся от группы, а затем покинул Париж. Проработав несколько лет в Марокко, он вернулся во Францию, осел в Кот д’Азуре, где в 1959 году и закончил свою жизнь.

Принцесса Мари Бонапарт ограничила свою аналитическую деятельность, однако вплоть до своей смерти в 1962 году принимала активное участие в научной жизни группы.

Деятельность Лакана из-за кратковременности терапевтических сеансов и своеобразия их проведения вызывала все больше споров.

Такая чреватая конфликтами обстановка обусловила желание реорганизовать “Институт психоанализа”, который благодаря великодушной помощи Мари Бонапарт был основан в 1933 году и включал центр для проведения конференций и библиотеку. Предполагалось, что он одновременно будет служить центром обучения психоаналитиков. Между С. Нактом, которому ставили в упрек его главенствующее положение и проекты, разработанные совместно с С. Лебовичи и М. Бенасси, с одной стороны, и группой, в которую входили Д. Лагаш, Ж. Бутонье, Ф. Дольто, А. Берж, М. Ревершон-Жуве, а также временно примкнувшие к ним М. Бонапарт и М. Буве — с другой, возникли конфликты, связанные с формой функционирования института и вопросами обучения. К этим конфликтам добавилось беспокойство, вызванное деятельностью Лакана как аналитика.

Весь 1953 год прошел в работе над уставом института и безуспешных попытках найти единую точку зрения. 16 июня 1953 года эти разногласия закончились расколом ППО, в котором образовалась фракция, фактически объединившая вокруг Д. Лагаша, М. Фаве-Бутонье и Ф. Дольто всех бывших учеников Лафорга. Они образовали Фрейдианскую учебную и исследовательскую группу, к которой вскоре примкнул Лакан, а затем А. Эснар и А. Берж. Впоследствии эта группа превратилась во Французское общество психоанализа, которое в свою очередь раскололось в 1963 году. В результате после смерти Г. Паршеминье (в августе 1953 года) ППО насчитывало тринадцать действительных членов. Тем не менее можно говорить, что начался значительный подъем исследовательской деятельности французских психоаналитиков; он был характерен для разных группировок, возникших в результате упомянутого раскола и последующего, связанного с деятельностью Лакана.

В 1963 году вследствие отрицательного отношения Международного психоаналитического объединения к Лакану Французское общество психоанализа распалось. Лакан вместе со своими учениками основали Парижскую школу Фрейда, остальные образовали Ассоциацию психоаналитиков Франции (АПФ). В этой ассоциации, примкнувшей к Международному психоаналитическому объединению, насчитывалось всего тринадцать членов; по своему образу действий она практически не отличалась от ППО, но была популярна главным образом в университетских кругах (среди социологов, лингвистов, этнологов, философов).

Парижская школа Фрейда не входила в Международное психоаналитическое   объединение. Она была открыта для всех, кто “интересовался практическим психоанализом”   не зависимо от того, являлись они психоаналитиками или нет. В настоящее время   в ней состоит около ста десяти членов, из которых около тридцати считаются психоаналитиками   “Школы”. Только они принимают участие в разработке теории.

Современный период

Как мы видели, проблемы обучения психоаналитиков являлись центром разногласий, которые в связи с организацией первого Института психоанализа в 1953 году привели к первому расколу во французском движении. С тех пор они не переставали привносить беспокойство в деятельность образовавшихся групп, будь то более стабильные (Парижское психоаналитическое общество), где оно выражается в частых изменениях устава учебного органа (Института психоанализа), или менее стабильные, как, например, образовавшаяся в 1953 году фракция во главе с Лаканом, где эти конфликты вызывают новые расколы.

Чтобы не перегрузить наше изложение, мы не будем вдаваться в подробности, а ограничимся кратким описанием актуальной ситуации в каждой отдельной группе, подчеркнув главные различия[6].

Во всех объединениях к начинающим аналитикам предъявляются следующие требования.

1. Прохождение личного психоанализа, называемого “учебный анализ”, хотя целесообразность подобного определения все более ставится под сомнение, особенно в ППО. Речь идет о предварительном условии, которое является основным для любого обучения.

2. Проведение контрольных анализов: минимум двух, один из которых обязательно должен быть коллективным на семинаре в ППО.

3. Участие в период обучения в теоретических, клинических и технических семинарах. В зависимости от объединения это участие может зависеть или не зависеть от допуска к проведению контрольного анализа. В ППО такой допуск означает официальное начало обучения.

Во всех группах или объединениях аналитикам не разрешается вмешиваться в учебный процесс кандидата.

Как уже говорилось, понятие “учебный анализ” все больше оспаривалось. В ППО от этого выражения как такового отказались; анализ будущих аналитиков должен был проводиться действительными членами общества, которые назывались уже не обучающими аналитиками, а титулярными членами. Тем не менее кандидаты, проходившие анализ у внештатных членов, допускались к обучению.

В Парижской школе Фрейда, где нет иерархической структуры, понятия “обучающий аналитик” и “учебный анализ” все же существуют: тот факт, что анализанд “сам определяет, кто будет его психоаналитиком”, означает, что его личный психоанализ затем признается “учебным анализом” и фактически делает его аналитика “обучающим аналитиком” (Лакан рассматривает учебный анализ исключительно как “чистый психоанализ”).

Что касается принципов Международного психоаналитического объединения, то в этом смысле различия между ППО и АПФ минимальны: если в АПФ кандидат сам может выбирать членов учебной комиссии, в которую он подает заявление о получении допуска к контрольному анализу, то в ППО этот вопрос решается без него.

В Парижской школе Фрейда проблемы допуска кандидата к контрольному анализу не существует; контролирующий аналитик выбирается им без какого-либо согласования с руководством. Такой подход находит поддержку и у некоторых членов ППО, однако в настоящее время они остаются в меньшинстве.

Впрочем, все чаще дискутируется и само понятие контроля в значении институционального надзора. Вместо него нами было предложено понятие “содействующее слушание”, которое, на наш взгляд, более адекватно отражает функцию этой процедуры, а именно функцию внешней сенсибилизации по отношению к аналитическому процессу в дополнение к внутренней сенсибилизации, достигаемой благодаря личному анализу.

В Четвертой группе секретарь ограничивается тем, что “протоколирует” самое важное из учебного процесса, который он проходит вместе с кандидатами. Понятие контролируемого анализа заменяется понятием “analyse plurirйfйrentielle”, где речь идет о ключевом событии в процессе обучения, когда “будущий аналитик занимает позицию четвертого члена в группе и соотносит высказывания пациента, референта и аналитика, контролирующего референта”. Кандидат сам подает заявку на проведение таких сеансов у аналитиков, занимавшихся его обучением. Функция этих сеансов состоит в том, чтобы “заменить традиционную инстанцию комиссий или жюри” и предоставить кандидату возможность обратиться с просьбой о приеме его в Четвертую группу в качестве платящего взносы члена. В этой группе открыты двери для всех желающих принять участие в ее работе независимо от их принадлежности к другим группам или психоаналитическим объединениям.

ВКЛАД ФРАНЦУЗСКИХ ПСИХОАНАЛИТИКОВ В РАЗВИТИЕ ОСНОВНЫХ ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИХ ИССЛЕДОВАТЕЛСКИХ НАПРАВЛЕНИЙ

Мы не имеем возможности рассказать здесь о каждом авторе, представив собрания их сочинений или хотя бы отдельные работы, ибо аналитикам, как известно, присуща тяга — порой даже чрезмерная — к писательской деятельности. Поэтому мы попытаемся в общих чертах и на примере отдельных работ (в частности Ж. Корну, “Открытое письмо Ирме” и Ж. Б. Понталиса “После Фрейда”) показать своеобразие французской психоаналитической мысли. Фактически к внутренней потребности в письменном изложении своих мыслей добавляется еще и внешний стимул, поскольку каждые два года проходит международный психоаналитический конгресс и каждый год — психоаналитический конгресс романоязычных стран, далее — внутренний коллоквиум ППО, коллоквиум, объединяющий оба общества (ППО и АПФ), кроме того, собрания, посвященные обсуждению общих вопросов или какой-либо конкретной темы, конференции, ежемесячные научные вечера, семинары по вопросам образования и т.д.

Все это, по-видимому, продиктовано стремлением к активной научной жизни и необходимостью в постоянном обмене мыслями, обсуждении и полемике. Оглядываясь назад, можно сказать, что от столкновения научных идей психоанализ только выигрывает. Фрейд считал: “Правильное поведение для аналитика будет состоять в том, чтобы от одной психологической установки по мере надобности перескакивать к другой, не заниматься спекуляциями и раздумьями, пока он анализирует, и подвергать полученный материал синтетической мыслительной работе лишь после того, как будет закончен анализ” (VIII, 380).

В своем изложении мы, вероятно, не сможем избежать как неполноты, так и определенной предвзятости. Придерживаясь определенной хронологии, мы попытаемся представить обобщающие выводы и изложить оригинальные работы по определенному кругу проблем. Последователем пионеров французского психоанализа А. Эснара и С. Накта является Д. Лагаш, важные работы которого позволяют нам обсудить некоторые аспекты проблемы переноса. Мы затронем проблему объектных отношений в трудах М. Буве и проследим за судьбой его идей на нашей аналитической сцене. На примере трудов Б. Грунбергера будет показан аналитический процесс, и мы уделим много внимания многочисленным работам, посвященным интерпретации.

Мы расскажем о направлении, которое представляют Лакан и его ученики, а также о классической школе, которая наиболее ярко представлена Ф. Паше.

Затем мы поговорим о менее систематизированных работах, появившихся в последнее время; таких работ становится все больше и больше и, по-видимому, они соответствуют периоду накопления нового опыта.

Очень коротко будут затронуты темы детского психоанализа и   психосоматической медицины, областей, в которых французские авторы представляют   собственные направления. Ограниченные рамки настоящей статьи не позволяют нам   в полной мере осветить все важные, а также пограничные области применения психоанализа   и другие клинические подходы.

Работы пионеров психоанализа

Анжело Эснар описывает, сколь узким был путь, по которому психоанализ проник во Францию, в частности благодаря критическому сообщению П. Жане из Лондона (Janet 1913) и статье П. Э. Р. Моришо-Бушана (Morichau-Beauchant 1912). В 1914 году появилась книга “Психоанализ неврозов и психозов”, написанная Эснаром, работавшим в то время врачом в системе здравоохранения морского флота, и его учителем Реги. Эта книга, в основу которой легли неопубликованные труды Фрейда, появилась благодаря сотрудничеству А. Эснара со своим братом, являвшимся германистом. По собственному признанию Эснара, лишь в третьем издании книги ему удалось заменить прежние спорные представления другими, приобретенными “за десятилетний период усилий по пониманию психоаналитической теории и пять лет приобретения достаточных практических знаний”.

Между тем начиная с 1923 года Парижское общество психиатрии и журнал “Ence2fale” начали предоставлять место для дискуссий о психоанализе с Минковским, Клодом, Эснаром, к которым в дальнейшем присоединились Робен, Алленди, Борель, Коде, Пишон, де Соссюр, Сейлье, Шифф, Паршеминье, Лёвенштейн, Мари Бонапарт и Э. Сокольницка. В статье 1925 года Эснар отмечает, что задолго до того, как это было сделано медициной, роль посредника для психоанализа сыграло движение сюрреализма.

В 1925 году А. Эснар и Р. Лафорг основали журнал “Evolution Psychiвtrique”, незадолго до того, как оба они в 1927 году начали сотрудничать в новом журнале “Revue Franзaise de Psychanalyse”. Эснар внимательно следил за развитием направлений и течений своего времени. Это доказывают его научные контакты с Полицером, его интерес к феноменологии, его стремление исследовать взаимосвязи между психоанализом и смежными областями. С 1930 года он начинает заниматься сексологией, пишет предисловия к работам, освещающим эту тему. Он принимает участие в издании сочинений де Сада и Хэвлока Эллиса. Эснар неоднократно возвращался к теме исторического развития психоанализа как на международной арене, так и во Франции. Это является также предметом его последней работы “От Фрейда к Лакану” (Hesnard 1971), написанной им в восьмидесятилетнем возрасте. Она появилась вслед за “Психологией преступления” (Hesnard 1968), плодом его разделяемого с Лафоргом интереса к проблемам психического срыва и вины (морали без греха).

Десятилетие, предшествовавшее Второй мировой войне, было посвящено прежде всего знакомству с работами Фрейда, их публикации в переводах, многие из которых принадлежат Мари Бонапарт и А. Берману. Эти переводы вместе со статьями А. Эснара, А. Коде, Р. Лафорга, П. Шиффа и Э. Пишона занимают значительное место на страницах “Revue Franзaise de Psychanalyse”. Э. Пишон отмечает интерес авторов к “проблемам психоанализа и морали”, особо выделяя при этом работы Ш. Одье, в которых освещается проблема потребности в наказании и роль аффективных взаимосвязей в формировании совести. Э. Пишон создает теорию “основ французского бытия”. Вместе с тем он ставит под вопрос существование мифологического “влечения к смерти”, в чем с ним отчасти будет солидарно следующее поколение. Кроме того, его отличает сомнительный дар излагать фрейдовские работы на старомодном и вычурном французском языке. Р. Лафорг, обладая прекрасным стилем, основное внимание в своих статьях уделял проблеме семейных неврозов. Умение видеть самое главное характеризует этого автора, который не столько углубил, сколько расширил наши знания.

В 1962 году от нас ушла Мари Бонапарт, принцесса Греции и Дании,   которая в 1938 году помогла Фрейду эмигрировать из Вены в Лондон. Написанные   ею сочинения и статьи свидетельствуют о ее духовном родстве с Фрейдом. Мы обязаны   ей оригинальными работами об Эдгаре Алане По (Bonaparte 1933), “Топси” (Bonaparte   1936), а также многочисленными исследованиями клинических случаев и культурных   аспектов, касающихся, в частности, женской сексуальности. В одной из своих   последних работ “Витализм и психосоматика” (Bonaparte 1959) она критикует неовитализм   как реакцию на органическую медицину ХХ столетия. Мы глубоко признательны этой   отважной и мудрой женщине, для которой психоанализ являлся источником творческой   активности.

Мастер практики: Саша Накт

Саша Накт примкнул к психоаналитическому движению в 1928 году. Он принадлежит к поколению аналитиков, которым выпала роль организатора для первых приверженцев психоанализа, создавших в 1926 году Парижское психоаналитическое общество, и обеспечить проведение личного анализа для тех, кто хотел к ним присоединиться. После освобождения страны в 1945 году он вдохнул новую жизнь в движение, способствовал созданию Института психоанализа, который и возглавлял с 1953 по 1963 год. С тех пор он проводил ежегодные психоаналитические семинары в рамках курсов повышения квалификации.

Труд Накта, если рассматривать его в зеркале профессионального становления, свидетельствует о его интересе к лечебному воздействию психоанализа, к техническим аспектам и теоретическим подходам, которые бы позволяли сделать анализ наиболее эффективным и завершать его в разумные, с его точки зрения, сроки. В своей работе он основывался на сенситивности и клиническом опыте, которые многим из нас помогли выработать свой собственный стиль и особое чувство такта в аналитических отношениях с пациентом. Мы знали Накта не столько благодаря его трудам, сколько благодаря опосредованным контактам в рамках совместного клинического опыта, что соответствовало его убеждению: “Главное в аналитике не то, что он говорит, а то, что он собой представляет”.

Однако и работ у этого автора — начиная с таких, как “Психоанализ психоневрозов и сексуальных нарушений” (Nacht 1935) и “Мазохизм” (Nacht 1938), — было предостаточно. В работе “От практики к психоаналитической теории” (Nacht 1950) Накт рассматривает инстанцию Я, агрессивность, разъясняет технические проблемы и подробно останавливается на вопросах психосоматической медицины. В относительно недавних работах “Современный психоаналитик” (Nacht 1963) и “Лечение с Фрейдом” (Nacht 1971) проявляются все больший интерес Накта к терапевтическим аспектам и о его непоколебимая убежденность в том, что у больного животного, коим является человек, существует совершенно неисследованная зона, робкие проявления которой обещают удовлетворение: нечто “чисто внутреннее”, способное подвести человека “словно к центру самого себя”, пробудить в нем потребность в целостности и постоянстве, в слиянии с реальностью, источник которой нам неизвестен”. Накт предостерегает нас от отрицания этой потребности, ибо оно может привести аналитика к отходу от позиции, служащей достижению этой цели. Слово означает отдаление от “бессознательной потребности в абсолютном единении”. Неправомерные толкования фантазий своими коллегами, по всей видимости, обусловленные их защитными установками или ожесточенным стремлением доказать психоаналитическую теорию, автор воспринимал как нарушение переноса. “Слова, — пишет он, — кристаллизуют аффекты, которые сами по себе необычайно текучи, и в результате принуждают их застывать в формах, не соответствующих их глубинной природе”.

Тот самый Саша Накт, который, по-видимому, разделяет здесь представления Гартманна, Криса и Лёвенштейна об автономии, в 50-е годы был вовлечен в борьбу с этой концепцией, которая, по его мнению, препятствовала правильной оценке конфликтной природы Я и его реальной структуры.

В этой работе встречаются также места, которые следует понимать в связи с флуктуациями и даже модой, они компенсируются здоровым консерватизмом. Как практик Накт твердо отстаивал наследие Фрейда, на своем опыте вновь повторяя его открытия.

В 1972 году появилась книга Дениз Саада “С. Накт”, в которой   дается прекрасный обзор его работ, а также рассматриваются направления и теории,   которыми он занимался.

Изучение переноса. Дискуссия по поводу Д. Лагаша

На XIV Конгрессе психоаналитиков франкоязычных стран (1 ноября 1951 года, Париж), который впоследствии стал Конгрессом психоаналитиков романоязычных стран, Лагаш выступил с докладом “Проблема переноса”, который и поныне остается непревзойденным обзором по истории теории переноса и элементам теории переноса. Здесь проявляются вся строгость, аксиоматическая и методологическая глубина Лагаша, профессора психологии, работавшего сначала в Страсбурге, а затем в Сорбонне.

Центральная гипотеза Лагаша касается функционального значения переноса: переноса функции или переноса смысла; повторение не является первичным, изолированным фактором, “потребностью в повторении” в чистом виде — оно является функциональным и возникает как форма защиты от аффекта или влечения.

В техническом отношении Лагаш выделяет в интерпретации переноса два момента:

1) динамический момент, показывающий, что происходит здесь и теперь, природу и направление линий напряжения в аналитической ситуации;

2) генетический момент, где интерпретация может показать, какое прошлое актуализируется в реальных отношениях переноса. Этот переход от повторения “здесь и теперь” к воспоминанию о том, что произошло “там и тогда”, и составляет цель интерпретации переноса.

“Развитие переноса происходит в результате взаимодействия готовности к переносу с психоаналитическим окружением”. В этой теории в соответствии с идеями Иды Мак Альпин, большее значение придается влиянию окружения, однако она не противоречит классическим представлениям о спонтанности переноса.

Автор рассматривает повторение при переносе в контексте эффекта Зейгарник[7]. Детские конфликты можно сравнить с невыполненной задачей; готовность к переносу возникает в результате постоянного напряжения, связанного с вытесненными потребностями и чувствами. Детский опыт долгого “блуждания в потемках” становится причиной нервного срыва и нарциссической обиды. Вытеснение возникает вследствие преобладающей в данный момент защиты со стороны Я, однако отказ не обязательно является полным и окончательным (нарциссическая потребность восстановления при переносе). Он облегчается надеждой на лучший исход и благодаря механизму отсрочки.

На том же упомянутом нами XIV Конгрессе психоаналитиков франкоязычных стран перед М. Шлюмбергером встала непростая задача выступить с клиническим докладом под названием “Изучение переноса в психоаналитической клинике. Введение” (Schlumberger 1956), с которой он справился с душевным подъемом и поэтическими нюансировками.

Он отделил “отыгрывание при переносе” (acting out), возникающее при “неврозах переноса”, и перенос как явление, родственное “невротическим симптомам”, от “диспозиции к зависимости”. В этой диспозиции он усматривал основную характеристику переноса, одновременно направленного на объект и имеющего нарциссический компонент (трансформированные во вторичном нарциссизме остатки объектного либидо). Это феноменологическое изложение отличается в структурном аспекте от представлений о переносе как смещении имаго родителей на аналитика, благодаря которому могут вновь проявляться и развиваться инфантильные аффективные отношения и импульсы влечений, которые их катектируют.

Автор напомнил о некоторых основных аспектах поведения анализанда в ситуации переноса, которые отмечались французскими авторами: мазохистском (С. Накт), гомосексуальном (Буве) и нарциссическом (Лёба).

В заключение впервые были даны различные рекомендации, касающиеся поведения аналитика, начиная от появления первых признаков переноса до устранения переноса в конце анализа. Кроме того, автор уделил внимание техническим приемам, которые с тех пор стали активно применяться французскими психоаналитиками.

В 1959 году в рамках семинара повышения квалификации в докладе на тему “Отражение переноса в сновидениях” М. Шлюмбергер раскрывает отношения между сновидением и неврозом (“Невроз — это неудавшееся сновидение”) и демонстрирует все особенности переноса, выполняющие функцию сновидения. Последнее благодаря механизмам смещения и искажения особенно пригодно для выражения переживаемого отношения к аналитику как в настоящем, так и в повторении истории детства.

Дискуссия, вызванная публикацией этих докладов, стала во Франции первой попыткой основательного пересмотра фундаментального вопроса о переносе и позволила большинству французских авторов определить свою позицию.

Ф. Паше выразил свое сожаление, что в работах о переносе недостаточное внимание уделяется влечению к смерти. Рассматривая перенос как функциональное повторение, в этом навязчивом повторении упускают самое главное, а именно автоматизм в полном смысле слова. Интегрировать влечение в систему мотивированного поведения — означает отказаться от этого понятия как такового и заменить психологией психоанализ.

Ж. Лакан распространяет этот процесс психологизации еще дальше. Для него, как и для Бенасси, отношение человека к человеку является приоритетным, стремление человека к признанию со стороны партнера как предварительное условие опыта не может быть его причиной. Психоаналитический опыт не сводится к какой-либо психологии, рассматриваемой как объективация определенных свойств индивида. Человек конституируется через вербальные проявления, при этом одно присутствие психоаналитика, еще до какого-либо вмешательства с его стороны, вводит параметр диалога. Таким образом, психоанализ является диалектическим опытом.

Случай Доры он рассматривал как наглядный пример целого ряда диалектических преобразований, которые совершал сам Фрейд своей интерпретацией переноса вследствие ограничивающего контрпереноса. Перенос не представляет ничего реального в субъекте, за исключением момента стагнации того способа, которым он организует объекты в диалектическом процессе анализа.

Накт полагает, что причины переноса, по существу, можно свести к проекции потребностей на аналитика, потребностей, которые были или не были удовлетворены ранее, а среди них фундаментальной потребности быть любимым. Абстиненция аналитика позволяет вести поиск замещающего удовлетворения и регрессивных потребностей, которые не только неизбежны, но и обязательны, поскольку они представляют собой объект анализа.

Критическим является момент, когда необходимо отказаться от регрессивного удовлетворения. Это является условием устранения невроза переноса, которое, согласно Накту, требует от аналитика активного изменения аналитической ситуации. С тех пор автор постоянно уточнял эту позицию, которая уже тогда была подтверждена ходом лечения. Он связывал ее с ролью контрпереноса, основываясь на своих представлениях о защищающем эффекте аналитика в отношении страха, переживаемого при переносе наряду с потребностью в любви. Этот эффект зависит не столько от того, что аналитик говорит, сколько от его “присутствия”, которое в конце анализа должно заменить классическую проекционную ширму, которая есть не что иное, как пустота, где расцветают фантазии анализанда. “Но если только при переносе побеждает страх, то происходит нейропсихологическое декондиционирование, образующее “соматическую основу контролирующего процесса, который мы рассматриваем как функцию Я”. “На протяжении всего лечения процесс постоянных и тонких обратных влияний и реакций такого рода (нейропсихологических), порождаемых образами, которые принимает аналитик в глазах пациента, ведет к тому, что функции Я структурируются по-новому и приобретают необходимую силу”. Этот процесс позволяет анализанду “совершить перенос переноса в реальность и, выйдя на уровень зрелых суждений, обходиться теперь без аналитика, то есть здоровым образом устранить свой катексис”.

М. Бенасси приводит ряд убедительных доказательств, основанных на экспериментальных психологических работах, и обращает гипотезу Лагаша, пытавшегося использовать эффект Зейгарник для объяснения переноса, в ее противоположность. Согласно М. Бенасси, психоаналитический перенос является объяснением эффекта Зейгарник, а “перенос (результат) в конечном счете зависит от контрпереноса” (неосознаваемых сторон личности экспериментатора).

В 1959 году на конференции, посвященной теории переноса, Бенасси представил свою концепцию, основанную на экспериментальной психологии. С сожалением он констатировал, что явление переноса “нельзя непосредственно включить в биологическую теорию, как говорил Фрейд” (он напомнил, что психологическая концепция Фрейда была инспирирована нейрофизиологией — идеями школы Гельмгольца ). Он констатирует, что перенос не имеет собственного объяснения, а объясняется в рамках общепринятых теорий (как продукт диспозиции к переносу, как продукт навязчивого повторения и т.д.). Таким образом, любая теория переноса меняется вследствие контрпереноса, то есть в зависимости от того, как аналитик понимает свои собственные аналитические действия, зависящие от того, каких больных он лечит (психотиков, детей или невротиков). Вместе с Цетцель он выделяет две основные тенденции: во-первых, акцентирование на анализе Я, сопротивления, защитных механизмов и, во-вторых, преимущественный анализ объектных отношений.

Кроме того, в 1954 году в рамках коллоквиума, организованного Фондом Зингера-Полиньяка, Бенасси выступил с докладом “Интерпретация психоаналитической теории влечений”, в котором продемонстрировал соответствие по всем пунктам между нейропсихологической моделью теории инстинктов Тинбергена и классической психоаналитической моделью. Не ставя под сомнение свою фундаментальную теорию, он попытался разрешить некоторые противоречия, связанные с “имплицитно-интуитивной” основой психоаналитической модели, уязвимой с научных позиций. Он показал, что субъективные и объективные феномены являются двумя аспектами одной и той же реальности.

Исходя из противоположности “активность/пассивность”, он постулирует две системы: воздействующую и рецептивную — и приписывает им соответственно гипотетическое деструктивное влечение (активный элемент, воздействие) и гипотетическое эротическое влечение (пассивный элемент, рецепция).

Он рассматривает такую интерпретацию психоаналитической теории влечений как эквивалент интерпретации психоаналитической теории поведения. В отличие от других возможных моделей, например философских, экзистенциалистских или лингвистических, которые, как и классическая теоретическая модель, являются гомогенными и, следовательно, опираются на интуитивный опыт, предложенная редуктивная нейрофизиологическая модель, по мнению автора, показывает, что психоаналитический опыт не находится в противоречии с объективной наукой.

С. Лебовичи выступил с докладом, посвященным проблеме переноса в детском психоанализе. Он говорил о существовании невроза переноса, который легче распознать по завершении латентного периода. Он подчеркнул также важность контрпереноса для понимания переноса. Интерпретировать можно только очевидные отношения переноса в ситуации “здесь и теперь”. “Не имеет значения, пришел ли ребенок к генетическому пониманию истолкованных отношений; важно лишь то, что эти отношения становятся действенными в неврозе переноса”. И наоборот, при объяснении переноса нельзя претендовать на реконструкцию прошлого. Психоаналитический метод является негенетическим, неисторическим. Тот факт, что устранение невроза переноса длится гораздо дольше, чем принято считать, служит автору аргументом в подтверждение того, что при лечении детей необязательно проводить психоаналитические сеансы очень часто. Наконец, в магической ценности аналитической ситуации для ребенка и в ограниченной роли речевой коммуникации по сравнению с другими факторами автор видит подтверждение выводов Иды Мак Альпин о значении психоаналитической атмосферы для возникновения переноса.

Несколькими годами позже (1959) на одном из семинаров по повышению квалификации М. Буве ознакомил аудиторию с важными аспектами сопротивления при переносе, противопоставив их позитивным функциям переноса, традиционно считающимся основной движущей силой лечения. В продолжение работ Федерна он противопоставил сопротивление переносу и сопротивление при переносе.

Рене Лафорг полагает, что реакции переноса имеют следующие исходные пункты: Я и подготовительная работа, которую он считает отличительной чертой психоаналитического лечения, а также Сверх-Я, враждебно противостоящее развитию Я, “психологическими механизмами” которого занимается психоаналитик, раскрывая их один за другим, чтобы выяснить их историю. По его мнению, анализ переноса ведет к тому, что Сверх-Я анализанда перенимает содержание Я или Сверх-Я аналитика и определенным образом формируется заново по его образцу. Исходя из этого спорного тезиса об идентификации анализанда с аналитиком, в качестве причины конфликтов в аналитических кругах того времени, когда он сам находился в центре этих конфликтов, Лафорг парадоксальным образом (или как раз именно поэтому) обвиняет Сверх-Я недостаточно проанализированных аналитиков.

А. Соге в своих “Вводных замечаниях к коллоквиуму по проблемам контрпереноса” (Sauguet 1959) суммирует все трудности, чтобы определить понятие контрпереноса в свете усилий аналитика, направленных на преодоление своего собственного сопротивления и первоначального сопротивления, характерного для раскрытия переноса. Этим объясняется сходство различных определений контрпереноса, независимо от того, идет ли речь об узко понимаемом термине (контрперенос как “реактивация бессознательных чувств аналитика”) или о более широкой концепции “поведения аналитика в целом” в понимании Накта, которое было заимствовано Соге. Контрперенос характеризуется всем, что думает, чувствует и иногда отыгрывает в аналитической ситуации аналитик в связи со своим пациентом в ответ на то, что думает, чувствует и отыгрывает движимый переносом пациент. Между тем техника использования контрпереноса получила значительное развитие и тем самым позволяет избежать подводных камней бесконечного анализа.

Соге напомнил о концепциях других французских авторов, в чатности Буве, который в качестве “идеального контрпереноса” рассматривает рекомендованный Фрейдом полный нейтралитет, а также делает акцент на “устойчивости” к соблазнам и угрозам.

Накт подчеркивает необходимость проявления доброты и открытости как элементов подлинной любви к человеку. Лебовичи придерживается признанных Нактом квалификаций и настаивает на “базисной установке”, которая для хода лечения важнее, чем прикладные принципы. По его мнению, различие между учебным анализом и терапевтическим является следствием недостаточного ограничения нарциссических потребностей аналитика (всемогущества, желания лечить, интеллектуализации).

Проблеме человеческих качеств аналитика посвящено исследование Ноде “Ценности, привносимые в психоаналитическое лечение” (Nodet 1958).

Сенту (Shentoub 1972) полагает, что открытость делает аналитика менее уязвимым и защищает его от собственных агрессивных реакций по отношению к пациенту.

В заключение Соге сопоставляет “невроз переноса” у больного и “невротический контрперенос аналитика” и напоминает о различении, которое сделал Буве, между навязчиво прочным контрпереносом и наполненным чувствами страха контрпереносом в сложных аналитических ситуациях.

Многие авторы, среди них Накт, Буве и Лебовичи, предложили   технические варианты решения подобных ситуаций, блокированных садомазохистским   контрпереносом: в самых крайних случаях пациенту можно осторожно сообщать о   результатах самоанализа контрпереноса.

Объектные отношения: М. Буве и его влияние

Среди психоаналитических работ, опубликованных во Франции со времен окончания Второй мировой войны, наиболее важными и продуктивными являются, пожалуй, труды Мориса Буве. Он оказал влияние не только на психоаналитиков, но и благодаря умению живо и доступно излагать свои идеи на психиатров, многие из которых стали сторонниками его теории психопатологии. Эти идеи разрабатывались в течение нескольких лет. В 1960 году Буве умер в 48-летнем возрасте. Его деятельность, вдохновленная Фрейдом, соответствовала также традициям ведущих французских клиницистов, для которых характерны центрированность на исследовании и постоянное обращение к клиническому опыту для проверки умозрительных построений.

Буве умел в живой форме рассказать о своем опыте: о встрече психоаналитика и его пациента, о развитии их диалога, о том, как психоаналитик совершенствует свои теоретические знания, и о том, что значит для пациента “подвергнуться анализу”.

Центральное место Буве отводит фрейдовскому понятию объектных отношений. Концептуальное углубление этого понятия идет по линии Фрейда и Карла Абрахама. Буве поддерживает идеи, развиваемые Фрейдом в “Трех очерках по теории сексуальности” (1905) и в “Печали и меланхолии” (1917). Он опирается также на работу Абрахама, касающуюся ранних стадий развития либидо (см. статью И. Кремериуса в т. I).

В основе этих работ лежат понятия фиксации и регрессии, а также интроекции, противопоставленной паранойяльной проекции; эти же понятия являются центральными в творчестве Буве. Благодаря такой тесной связи с классическим психоаналитическими представлениями ему, без сомнения, удалось привести в равновесие два других подхода, к которым он был особенно восприимчив: идеи М. Кляйн, развитые ею в продолжение концепций Фрейда и Абрахама об отношениях субъекта к своим объектам, и воззрения Пауля Федерна, связанные с психологией Я и лечением психозов.

Буве проводит строгое разграничение между периодами генитального и догенитального развития. То, что отличает друг от друга неврозы, перверсии и психозы, является формой “структуры Я в каждом отдельном случае и ее модальностями приспособления”. Проекция превращает повседневный мир в личную вселенную. У людей, у которых произошла регрессия или сильнейшая догенитальная фиксация, отмечается выраженная зависимость Я от своего объекта: бурные аффекты и состояния возбуждения, характеризующаяся стремлением обладать или разрушительная любовь к объектам, которые действительно являются лишь объектами, постоянно вмешивающаяся проекция, не считающаяся с реальностью и формирующая мир по образу субъекта.

Подобные представления развиваются также в работах “Невротический характер” Ж. Фавро и Р. Дяткина (Favreau, Diatkine 1956) и “Значение моторики для объектных отношений” П. Марти и М. Фэна (Marty, Fain 1955).

Обсуждая проблемы “дистанции”, которые столь сложно объяснить вне конкретного опыта индивидуального анализа, Буве говорит о терапии как феноменолог. Он напоминает, что в процессе лечения существует постоянно ощущаемая дистанция, возникающая в силу самой технической организации, и что эта дистанция, по-видимому, соответствует расстоянию, которое всегда присутствует в любой момент анализа и возникает между эмоциональными переживаниями пациента при переносе и эмоциональными переживаниями, соответствующими бессознательным импульсам влечения, когда у них есть возможность свободно проявиться в своей первоначальной форме.

Можно утверждать, что подход, связанный с исследованием объектных   отношений, долгое время оставался весьма плодотворным. Так, Б. Грунбергер назвал   свою статью “К вопросу об оральности и оральных объектных отношениях” (Grunberger   1956), а П. Марти — “Аллергические объектные отношения” (Marty 1958). В 1961   году Лебовичи опубликовал “Объектные отношения у ребенка” (Lebovici 1961), где   сравнивает — и в этом смысл названия — объектные отношения в понимании Буве   и объекты-сигнификанты, которые он наблюдал в детской практике. Автор ставит   вопрос, какую роль в формировании отношений и структурировании фантазий играют   объекты ребенка. Здесь идет речь о сравнении результатов непосредственного наблюдения   (Шпиц), лонгитюдных исследований (Крис) и клинических данных индивидуального   психоанализа, а также одновременного психоанализа матери и ребенка (Lebovici,   McDougall 1960).

Интерпретация: обзор двадцатилетней дискуссии

В 1954 году один из проведенных Б. Грунбергером коллоквиумов был посвящен проблеме догенитальной интерпретации: “В наше время нерешительность в интерпретации догенитального материала стала анахронизмом”. В будущем должна появиться возможность “интерпретировать эдипову ситуацию… в доэдиповых понятиях” и наоборот. Во всяком случае “границы между эдиповым и доэдиповым материалом не слишком отчетливы, и наиболее полезными интерпретациями являются те, что учитывают и то, и другое”.

Дискуссия, в которой приняли участие С. Накт, М. Бенасси, Р. Дяткин, П. Люке, Р. Хельд, М. Буве, С. Лебовичи и П. Марти, знакомит нас с проблемами практиков. Последние, как Фрейд и Ференци, скорее делают акцент на регрессии, а не на фиксации, как К. Абрахам и М. Кляйн. Другими словами, какими бы сложными ни были или ни казались психические расстройства, они становятся полностью доступными для терапии лишь путем проработки всех психических слоев, которые постоянно накапливались, ассимилируя и преобразуя самые ранние формы. Не разделяя взгляды Лафорга относительно патогенной роли семейного невроза, авторы рассматривают “пассивную интроекцию” как относящуюся к идентификационным процессам.

У нас еще будет возможность ознакомиться с мнением других авторов по проблеме интерпретации. Эти временны2е разрезы, на наш взгляд, наиболее пригодны для того, чтобы показать некоторые этапы развития, в которых по прошествии времени, несмотря на трудности, возникавшие в тот момент и порождавшие дискуссии, видна определенная гомогенность.

Коллоквиум 1960–1961 годов, материалы которого были опубликованы в “Revue Française de Psychanalyse” (1962), внес некоторую ясность: критиковался как преднамеренный поиск конструкции, о которой сообщалось пациенту, так и игра в интерпретацию с помощью пришедших из Англии понятий “интроекция”, “выталкивание” и “репарация”. По мнению М. Фэна, интерпретация должна быть правильной не только по своему содержанию, но и с точки зрения момента предъявления, интонации и формы выражения. Руар подчеркивает, что в психоанализе задолго до того, как мы приходим к настоящей реконструкции воспоминаний, мы начинаем понимать, как образуются воспоминания. События “здесь и теперь” отличаются от воспоминаний только лишь тем, что они являются предварительным условием устранения катексиса, благодаря чему и становится возможным воспоминание. В ранних работах Фрейд считал, что психоаналитический метод имеет дело с сознанием как органом чувств той части мыслительных процессов, которая позволяет преобразовать прежние “связи” и создает новое русло, по которому психическая энергия свободно течет между репрезентантами, ассоциациями и катексисами. Сами по себе мыслительные процессы качества не имеют. Чтобы придать этим процессам то или иное качество, человек связывает их с выраженными в словах воспоминаниями; этого достаточно, чтобы пробудить внимание, являющееся атрибутом сознания, и тем самым получить новый катексис.

Как подчеркивал С. Видерман в 1961 году, а вслед за ним также Дидье Анцьё в “Элементах теории интерпретации” (Anzieu 1971), Фрейд в конце жизни вернулся к своей первой относительно интеллектуалистской концепции интерпретации: в подходящий момент дается интерпретация, основанная на знании, то есть конструкционная интерпретация.

Лебовичи в одной из своих работ (Lebovici 1960), опираясь на статью Фрейда “Конструкция в анализе” (1937), рассматривает этот аспект, сравнивая его с внеисторической тенденцией “здесь и теперь” с точки зрения актуальных движущих сил переноса, какими их описывали Эзриэль и М. Кляйн. Лебовичи ведет критику по двум направлениям, представляя, по-видимому, общее мнение французских аналитиков. Он критикует склонность аналитиков давать все более абстрактные интерпретации без учета, безусловно, важных различий в истории жизни индивидов. Он предупреждает об опасности окостенения теоретической модели, ставшей привычной для психоаналитика. Сообщаемые реконструкции составляют лишь исключение. Оставаясь невысказанными, они сохраняются у аналитика неопределенными и на основе ассоциаций пациента подвергаются ревизии в аутентичных рамках переноса. Понятие “эволютивного переструктурирования” (Р. Дяткин) более соответствует генетическому и историческому аспектам — их проявлению в воспоминаниях и переживаниях при переносе. Их нельзя сравнивать с тем, что может предложить другой вид исследования, например биографическое лонгитюдное исследование. Впрочем, Фрейд говорил о “конструкциях” в анализе, а не о реконструкциях.

Мы закончим этот краткий обзор цитатой из “Генетических перспектив в психоанализе” К. Стейна (Stein 1965): “Не должен ли аналитик, ставящий себе целью интерпретацию типа конструкции, спросить, как эта интерпретация влияет на ход лечения? Не вызваны ли его сомнения ощущением того, что его вмешательство является актом конституирующим... Устранение детской амнезии — это не шаг вперед в лечении, а его следствие”.

В связи с принципом “здесь и теперь”, который тогда означал прежде всего внеисторичность позиций, механизмов и интерпретаций в кляйнианском стиле, Ф. Паше раскритиковал смешение понятий временной регрессии и топической регрессии и высказал точку зрения, что кляйнианцы занимаются новыми внеисторическими феноменами, которые частично индуцированы их собственными установками. Это мнение поддержали М. Бенасси и Р. Хельд. Мы хотели бы привести несколько ироничные замечания С. Видермана, касающиеся требования продвигаться от одного покрывающего воспоминания к другому при раскрытии истории раннего детства, а также утверждения о спонтанности переноса; согласно С. Видерману, для пациента интерпретация представляет собой лишь конфронтацию двух уровней воображаемого опыта: его деформированного проекцией прошлого и детерминированного защитой настоящего. Этим была открыта новая страница в наших дебатах, разгоревшихся вокруг его книги “Конструкция аналитического пространства” (Viderman 1970).

Как видно из названия, С. Видерман представляет себе поле анализа как совокупность специфическим образом организованных координат, причем в структурировании этого поля обязательно участвует реальность. Что бы ни переживал пациент, об этом можно судить по аналитическому пространству и специфической притягательности поля переноса, словно они не подвергаются постоянным изменениям в результате воздействий со стороны аналитика. Все эти положения нельзя проверить на опыте и они по меньшей мере неубедительны. Автор настаивает на том, что любая глубинная интерпретация развития человека скорее не реконструирует, а конструирует историю; последняя выводится из данных, не позволяющих сделать однозначные выводы, а созданные на их основе конструкции обязательно носят случайный характер подобно тому, как метапсихология построения психического аппарата является не столько открытием, сколько гипотезой.

Невозможность подступиться к проблематике прошлого с точки зрения ее связи с объективной исторической реальностью без изучения ситуации, в которой она проявляется (независимо от того, что первичное вытеснение с самого начала препятствовало отложению следов в памяти), и большое значение, которое придается действиям аналитика и самой аналитической ситуации (индукции регрессии, переносу) — другие важные аспекты тезисов Видермана. Строго говоря, подобное изложение метапсихологии аналитической терапии и ее аксиоматики — во многих отношениях парадоксальное — позволяет критиковать позицию власти, о которой можно судить по действиям психоаналитика.

Представление Саши Накта о решающем значении базисной установки аналитика (присутствия, доброты) напомнило о более ранней дискуссии в “Revue Franзaise de Psychanalyse”, в рамках которой А. Берж выступил со статьей “Личное уподобление, или о психоаналитическом искусстве” (Berge 1959). Мнения участников дискуссии разделились: одни делали акцент на признании права и необходимости разработки каждым психоаналитиком собственного, индивидуального стиля действия, другие же высказывались против индивидуальных различий, которые, по мнению Ф. Паше и П. Люке, должны быть сведены к минимуму, чтобы сохранить зеркальный характер психоаналитической процедуры и избежать проявления нарциссических компонентов, влияющих на стиль аналитика.

Реакции Накта на сообщения Флурнуа (Flournoy 1968) и Анцьё (Anzieu 1970) свидетельствуют о том, что для него речь идет прежде всего об установке, дающей ощущение безопасности, о “климате”, который можно определить через отсутствие у психоаналитика страха. Речь идет о своеобразном состоянии душевного покоя, которое, как полагает Накт, должен испытывать и анализанд в своей “бесконфликтной зоне психического”, которую Гартманн, Крис и Лёвенштейн назвали “автономным Я”. Мы подчеркиваем это особо, поскольку двадцать лет назад тот же самый многоуважаемый автор отрицал понятие автономии Я, понимая Я не как единство, а как один из психических процессов, которые возникают при столкновении раздражителей, проистекающих изнутри, с раздражителями, относящимися к объектам, и служат их удовлетворению, то есть как взаимодействие функций.

Вместе с П. Люке (“К вопросу о невербализуемых факторах лечения” [Luque 1957]) и Р. Барандом (“Время молчания” [Barande 1961] и “Метапсихологическое эссе о молчании” [Barande 1963]) Накт, пожалуй, был одним из аналитиков, придававших большое значение невербальным отношениям в психоаналитической терапии и молчанию как фактору интеграции. Все это является попытками дать собственный ответ на проблемы, которые с начала 60-х годов обсуждались в понятиях “конструкция”, “реконструкция” и “здесь и теперь”.

Если проследить за публикациями и дискуссиями, то создается впечатление о повторении того, что происходило — при всем различии параметров — с самим Фрейдом, когда он, сделав печальное открытие, что перенос мешает воспоминаниям (1895), изменил ряд своих представлений и стал уделять основное внимание проблеме переноса. Это послужило более глубокому пониманию пропасти, которая может существовать между тем, что слышит анализанд, и тем, что говорит аналитик, и интенсивностью соответствующих переживаний. В языковом отношении об этом свидетельствует, пожалуй, тот факт, что фрейдовский термин “вытесненное представление” прежде всего в кляйнианской школе превратилось в “бессознательную фантазию”, выражение, являющееся чем-то вроде позитивного побочного значения фрейдовского термина. Оно использовалось Фрейдом только для покрывающих представлений, вызывающих истерическое отыгрывание. В то время это выражение было широко распространено и, по-видимому, включало в себя и понятие “вытесненное представление”, связанное с бессознательным переносом в аналитической ситуации. По поводу этого переноса Фрейд еще в 1905 году писал, что его прояснение собственно и составляет задачу аналитика, который при этом не может рассчитывать на помощь анализанда, каким бы восприимчивым он ни был ко многим другим мыслям.

В повторении, составляющем сущность переноса в процессе анализа, так же, как и в переносах в повседневной жизни, нельзя упустить ничего, что определяет его оригинальность в ситуации, где оно вынуждено искать свой перевод на язык слов. Можно сказать, что понятие “бессознательная фантазия” является уместным в психоанализе маленьких детей, у которых впервые возникает вербализация, и его следует противопоставлять вытесненным представлениям взрослых. Фактически понятие возвращения вытесненного материала позволяет предположить, что до своего разделения слово и содержание являлись, пусть даже и короткое время, конгруэнтными. Процессы символизации в сновидениях и процессы символизации у детей можно сравнить с партитурой написанной и партитурой спетой (И. Баранд); их можно также сравнить с различием между языком и речью (А. Грин), при этом второе понятие говорит о физическом присутствии в самой ситуации, а также о категории воображаемого. Ж. А. Жандро предлагает отделять фонетическую речь от семантической.

Согласно Д. Анцьё (Anzieu 1970), правильная интерпретация возвращает удовольствие, переживаемое ребенком, когда благодаря символическому действию он вновь обретает утраченный объект, например через объект, связанный с кормлением грудью. Основываясь на этой идее, Анцьё приходит к утверждению о реципрокных идентификациях аналитика и анализанда, восстановлении и двусторонней восприимчивости. В концепции Фрейда акцент делается на своего рода преодолении страха кастрации благодаря становящейся вновь доступной энергии влечений, включая “подтверждение неудовольствия” (Ференци). Если этот процесс неосуществим, человек остается в области избегания потери через регрессию к отношениям, инкорпорирующим объект, где “быть” и “иметь” выступают не в значении независимости, а в значении “крипты” в понимании Н. Абрахама и М. Торока (Abraham, Torok 1972). В этом случае субъект должен посвятить себя требуемым отношениям, которые поддерживает с ним инкорпорированный объект.

Прежде всего в интерпретации необходимо связать репрезентант и аффект, устранить разрыв, парализующий влечения или ведущий к задержкам развития, симптомам или страхам. Р. Мажор пишет о том, как “символическая связь”, возникающая при интерпретации, создает условия для “нарциссического обретения себя”, когда человек сам восстанавливает связь между своими высказываниями, своей фантазией и своими симптомами.

Что касается символической связи, то необходимо сказать: как ни трудно следовать Лакану в его идее о том, что бессознательное структурировано как речь, все-таки именно высказанное анализандом, то есть его речь, и является единственно тем, если максимально исключить все остальные параметры, с чем имеет дело аналитик; при этом имеется в виду аффективная речь. Это соответствует представлениям маленького мальчика, что человек имеет обыкновение выражать все с помощью речи.

Таким образом, мы могли бы с успехом заменить формулировку   на противоположную и сказать, что бессознательное, если оно больше не является   бессознательным, доступно нам в ситуации терапии и даже при самоанализе только   посредством речи. Речь — это больше, чем средство коммуникации; она служит проводником   тела, внешнего мира, воображения, сигнификанты и символы получают в ней реальное   выражение.

Собственное направление: Жак Лакан

Влияние идей Лакана, о которых мы собираемся здесь рассказать, распространяется далеко за пределы психоанализа. О его концепции “стадии зеркала” впервые услышали в 1936 году на конгрессе в Мариенбаде, в 1949 году она уже была представлена в своем окончательном варианте на конгрессе в Цюрихе. В ней говорится о важности зеркальных образов для формирования Я, каким оно предстает нам в психоанализе.

Его радикальная критика картезианского “cogito” сводится к тому, что не человек создает реестр сигнификантов, а наоборот, он сам создается ими. Человек децентрирован по отношению к миру, который превосходит его и от него ускользает. Следующим тезисом о том, что нечто “говорит” в человеке и что “бессознательное есть дискурс другого” делается шаг от организации воображаемого к организации символического.

“Стадию зеркала можно понимать как идентификацию в полном смысле, который в психоанализе закреплен за этим термином: как преобразование, происходящее у субъекта благодаря восприятию образа. То, что образ для такого фазового эффекта является предопределенным, достаточно убедительно доказывается уже тем, как используется в теории античный термин “имаго”” (Lacan 1966, нем. изд. 64). “Функция стадии зеркала выступает для нас теперь как частный случай функции имаго, которая заключается в том, что оно устанавливает отношения между организмом и его реальностью, или, как принято говорить, между внутренним миром и внешним” (там же, 66).

Перед ребенком стоит задача овладеть образом своего тела. Этот антиципированный образ тела в смысле пригодного целого занимает место страха, связанного с “фантазией о расчлененном теле”. Опережая идентификацию с другим, осуществляемую при посредстве речи, он будет структурировать Самость или, точнее сказать, Я. Эта первая идентификация становится основой для всех последующих идентификаций, одновременно, выступая в качестве сигнификанта, первоначальная функция тела определяет воображаемое. Она отводит место для нарциссизма, проясняет картину первичного мазохизма и влечения к смерти в соответствии с ролью архаических образов, создающих фантазию о расчлененном теле.

Эдипов комплекс рассматривается как вторичная идентификация, которая осуществляется посредством интроекции имаго родителя своего пола. Посредством эдиповой идентификации субъект выходит за рамки базисной агрессивности первой субъективной индивидуации.

Стадия зеркала представляет собой разделительную линию между категориями воображаемого и символического: по ту сторону фантазирования и узнавания образа, предшествующего физической форме тела, в ней появляются очертания символических цепей и тень некоторой третьей фигуры, наверное, фигуры смерти. Было бы заблуждением, если бы человек стал считать себя создателем этих цепей. Скорее наоборот, вовлечение в этот реестр открывает человеку “defile2 radical de la parole”.

Третьим понятием воображаемого треугольника, подчиняющим себе пару мать-ребенок, является отец: “Le nom du pкre”, что следует понимать одновременно как “non” (“нет”) и “nom” (“имя”). Как обладатель фаллоса он является носителем закона. Лакан рассматривает фаллос как фундаментальный сигнификант бессознательного. Появление сигнификанта “отец” как обладателя фаллоса, как творца закона также связано с его смертью. Символический отец, поскольку он олицетворяет закон, есть мертвый отец. Эта концепция была использована Г. Росолато (Rosolato 1969) при изучении религиозных мифов и генеалогии. Символический реестр со своей стороны образует субъекта. Человек глубочайшим образом заблуждается, полагая, что он является причиной самого себя; только в той мере, в какой он задействован в этом реестре, субъект может войти в “радикальное соприкосновение с речью”. Истина бессознательного заключается в том, что человек “заселяется” и преобразуется сигнификантами.

Цепь сигнификантов проявляется через симптомы, то есть через появление, исчезновение или преобразование одного из сигнификантов. Все описанные Фрейдом механизмы (отвержение, вытеснение, отрицание, смещение, искажение) понимаются Лаканом как операции с сигнификантами символической цепи.

Всемогущество и господство сигнификантов над субъектом, который их выражает, Лакан выводит из того факта, что бессознательное структурировано как речь и что символический материал, скрытый в бессознательном, подчиняется здесь тем же законам, которые открываются при изучении внешней речи. Первая сеть сигнификантов соответствует синхронной структуре речевого материала, поскольку каждый элемент функционирует благодаря своему отличию от другого. Но сигнификант — это только символ чего-то отсутствующего, причем сам символ выступает как уничтожение вещи. Следовательно, существует вторая сеть — сеть сигнификатов.

Тем самым Лакан критикует то, что представляется ему как упразднение вербальной категории, образующей фундамент психоаналитического лечения, и в противоположность этому “опошлению психоаналитической теории” призывает вернуться к Фрейду. Он категорически выступает за возвращение аналитического опыта к слову и речи как к его первооснове. Он подчеркивает, что описанные Фрейдом механизмы, в сущности, отображают риторику бессознательного, при этом двумя важнейшими формами являются метафора (вытеснение) и метонимия (смещение). Лакан отстаивает идею существования изначального сигнификанта, фаллоса, представление о том, что структура бессознательного подобна структуре речи, а его содержание представляет собой дискурс другого. Пожалуй, чтобы раскрыть бессознательное — эту скрытую и непонятую речь, — необходим аналитик, дискурс субъекта всегда основывается на дискурсе с другим. Человеческая речь образует коммуникацию, в которой отправителю возвращается от получателя его собственное сообщение в измененной форме.

Стремясь заново вернуть теорию Фрейда к ее основам, Лакан делает объектом аналитического исследования вожделение и пытается понять вожделение (желание) через сравнение с потребностью и притязанием (требованием) (см. статью А. Грина в т. II).

В отличие от потребности вожделение никогда не удовлетворяется с приобретением объекта. Оно не является просто апелляцией одного человека к другому, не является просто призывом к любви, как в случае притязания. Отличительной особенностью вожделения является то, что оно коренится в воображении субъекта. Оно представляет собой желание человека быть желаемым другим, желание признания другим своего собственного вожделения, при этом его фундаментальным сигнификантом и объектом остается “фаллос”. Этот тезис был продемонстрирован П. Оланье-Касториадис на перверсных структурах.

Процесс обновления психоанализа после Второй мировой войны и вплоть до последнего времени сопровождался во Франции бурной и постоянной полемикой вокруг Лакана, чему способствовали различные факторы, среди которых немаловажную роль, безусловно, сыграли его личность, стиль и своеобразная манера преподавания. Возникавшее напряжение стало причиной двух уже упомянутых нами расколов в 1953 и в 1963 годах. По-видимому, вначале они были вызваны прежде всего различиями во взглядах по поводу проведения лечения, а не теоретическими разногласиями, как утверждают сейчас. Ведь в любом психоаналитическом обществе могут быть члены, по-разному понимающие различные аспекты теории Фрейда.

Как бы ни относились к ортодоксии лакановского “возврата к Фрейду”, он оказывал стимулирующее воздействие на французских аналитиков широтой своей критики и направленностью собственных исследований. Кроме того, он резко отвергал всякого рода психологические теории, стремившиеся перетянуть психоанализ на свою сторону: бихевиоризм, динамическую психиатрию (Массерман), психологию Я (Гартманн) и американский неопсихоанализ (Фромм, Хорни, Салливен).

Аналогичным образом, будучи порой излишне резкими в своих суждениях, он способствовал тому, чтобы “расставить по своим местам” труды великих пионеров психоанализа — тенденцию Ференци к “биологизму”, тенденцию Джонса к “феноменологизму”, концепции фантазий и интернализированных объектов Мелани Кляйн или теорию “объектных отношений”, разрабатывавшуюся во Франции Морисом Буве. Вся его педагогическая деятельность определялась жестким противоборством с аналитиками, которые, по его мнению, переняли не столько дух, сколько букву фрейдовских открытий, с аналитиками, относившимися в основном к группе, не признавшей его!

Труды Лакана отличаются своей оригинальностью среди работ французских авторов благодаря особому значению, которое придается “слову как месту аналитической истины”. Многие его работы сложны для понимания, поскольку автор намеренно придал им эзотерический характер, причем не в содержании, а в форме изложения. Читатель согласится, что здесь на первый взгляд речь идет о “непрозрачности” самого бессознательного, смысл которого не может быть непосредственно данным. Этот факт автор намеренно учитывает в своей речи.

Эзотерика сочинений Ж. Лакана, без сомнения, явилась одной из причин фанатизма его последователей — подлинного социологического феномена во французской университетской среде в последние два десятилетия, приведшего к разделению на “лаканианцев” и “нелаканианцев”. Из тех, кто попадал на его семинары, лишь немногие, да и то в ограниченной мере действительно были знакомы с трудами Фрейда. “Сколько людей искали прежде всего чего-то необычного?” — спрашивал себя Ж. М. Пальмье, — “Нужно также понимать, что в опорочившем себя феномене “лаканианства” имеется нечто напоминающее “старого мага”, однажды победившего Ницше в Рихарде Вагнере; несомненно, Лакан тоже в некотором смысле способствовал нездоровым тенденциям нашего времени, хотя это и не было его умыслом”.

Аудитория Ж. Лакана, вначале ограничивавшаяся персоналом больницы “Сент-Анн”, стала по-настоящему широкой только после опубликования “Трудов” (1966). “Труды”, отображающие прежде всего основные воззрения автора, вызвали многочисленные споры между его приверженцами, противниками, а также бывшими приверженцами, которые стали противниками, а потому можно сказать: ““Труды” позволяют проследить за прогрессирующим разрушением синтаксических правил лакановской речи... Стадия зеркала есть иллюзия. Ортодоксия Лакана — миф, нет ничего более далекого от истины идей Фрейда...” (Д. Анцьё).

Даже в самой “Школе Фрейда” интерпретации концепций Лакана отличаются друг от друга, это подтверждают более поздние теоретические работы таких авторов, как Оланье-Касториадис, Ланг, Лапланш, Леклер, Перье, Понталис и Росолато.

Еще в 1960 году К. Стейн задавался вопросом, возможно ли, применяя в психоанализе лингвистическую модель, прийти к большему, чем поверхностные аспекты бессознательного, как его представлял себе Фрейд. А. Грин высказал замечание по поводу использования текстов Фрейда, датированных 1915 годом (первая топическая модель), посвященных вопросам метапсихологии, в которых не могли быть учтены изменения, сделанные в более поздних текстах. В своей работе “Аффект” (Green 1970) он критически высказывается по поводу недооценки аффектов в пользу репрезентации влечений в теории Лакана. С. Леклер и Ж. Лапланш, долгое время являвшиеся поборниками лингвистической интерпретации фрейдовской теории бессознательного, отошли от своих первоначальных воззрений (см. послесловие 1965 года к их докладу о бессознательном на 6-м коллоквиуме в Бонневале, 1960).

В частности, Лапланш высказывает свои сомнения в правомерности непосредственного сведения лингвистических операций к бессознательным процессам.

Как же сегодня обстоят дела с предпринятой Лаканом попыткой   “вернуться к Фрейду” и быть верным духу его учения, которая должна была   еще раз проверить положения психоанализа и обеспечить развитие его концепций,   чтобы избежать “изоляции в мире, в котором он существует”? В анонимных статьях   в журнале “Scilicet” Лакан в последнее время, похоже, стал признавать свое поражение   и занимать более умеренную позицию, чтобы в будущем обеспечить больший   успех в распространении своей теории.

Защитники теории Фрейда: Франсис Паше

Позицию Франсиса Паше можно охарактеризовать как позицию бдительного стража, который, по его собственным словам, “с педантичной преданностью” отстаивает теорию Фрейда как вне, так и внутри психоанализа. Он постоянно изобличал попытки “искажения духа учения Фрейда”, которые он, например, усматривал в “использовании Фрейда, будь то с целью опровержения субъективизма в метафизике или с целью защиты и иллюстрации детерминизма или появившихся в последнее время децентрированного неоидеализма и структурального позитивизма”. Столь же решительно он противостоял и новой тенденции рассматривать психоанализ как адаптационный инструмент современного общества; эта критика была связана с отвержением им гартманновской “психологии Я”. Паше выступал против фетишизации одной из частей фрейдовского наследия в ущерб целостной теории, которая таким образом ставилась под сомнение. Равным образом он пытался очертить границы фрейдовской терапии.

Паше критиковал злоупотребление психоанализом, когда он “изображается исчерпывающей силой, способной объяснить действительность во всей ее совокупности и ниспровергающей все моральные, этические и научные ценности: свободу, оригинальность и значение личности”. Он писал: “Я считаю, что такое использование психоаналитической теории относится к интеллектуальному терроризму”.

То, что любое действие, любое слово, любую мысль, любой труд можно попытаться интерпретировать, еще не значит, что они разлагаются без остатка. “Не все можно расшифровать через концептуальную сетку”, — таково его глубокое убеждение. Можно либо не допускать существования такого остатка, либо надеяться, что он все-таки есть, если исходить из другого способа рассмотрения (метафизики).

Для Паше важно не пренебрегать постулатом об извечности конфликта влечений, добиться признания истинности системы Фрейда во всей ее совокупности, равно как и существования у человека “потустороннего мира”, недоступного для психоаналитического исследования. Такая позиция, то есть признание недосягаемости метафизической сферы для психоаналитического исследования, возможно, покажется непоследовательной, если учесть острую критику автором концепции Гартманна об автономной бесконфликтной сфере Я и герменевтики Поля Рикёра и его религиозных целевых установок.

Объект попадает в пространство психического тела. Структура этого пространства определяется противоречивыми и сложными тенденциями двух инстинктов: эроса и влечения к смерти. Среди французских авторов Паше, безусловно, является самым последовательным защитником гипотезы Фрейда о дуальности влечений. Он разъясняет свою позицию по отношению к структурализму и лаканианству: “Нам недостает синхронии. К душевной жизни нельзя подходить как к организации сродства, выбранной за ее постоянство (К. Леви-Стросс), или как к способу мышления некой эпохи, способу мышления, не признающему генез и развитие (М. Фуко)”.

“Для нас важна “диахрония”. Она не является ни временем обратной связи, приводящей к restitutio ad integrum системы, ни временем Гегеля, начало которого означает начало становления существа, а конец — его завершенность. “Диахрония” — это индивидуальное время, необратимое, несмотря на повторение, время движения вперед и возможных изменений, которые для каждого человека начинаются и прекращаются с ним самим”.

Вследствие этого в анализе не может быть преобразования структуры в современном понимании этого термина, поскольку структура подчиняется смыслу. Поэтому “современная догма о том, что структура есть сущность самой психики и, так сказать, ее истина, является ложной”.

Константность общей энергии, то есть количественный фактор, определяет тот факт, что любое изменение в психике является качественным. Значение одного из элементов этого энергетического целого нельзя отделять от степени его катексиса. Поэтому невозможно отказаться от экономического подхода и рассматривать психическую реальность лишь как процесс, как это делает “лакановский структурализм”. Энергия также связана со структурой: влечение к смерти разделяет ее, а эрос снова ее объединяет. В этом отношении основополагающей является работа Франсиса Паше “Антинарциссизм” (см. также статью Ж.-М. Алби и Ф. Паше в т. I).

Нарциссизм: Бела Грунбергер

Бела Грунбергер поставил своей задачей исследовать причины нарциссизма, понятие которого было введено Фрейдом в 1914 году и может расцениваться как дополнение к концепции объектных отношений. Психоаналитическое понимание концепции нарциссизма, которая, по мнению Грунбергера, является редуктивной, содержит в себе представление о нарциссической обиде. Речь идет о возникновении чувства вины, поскольку человек полагает, что должен стыдиться своего нарциссического чувства всемогущества.

Грунбергер изучает антагонизм между сферой влечений и нарциссической сферой и говорит о ностальгии “по нарциссической асексуальной вселенной”, где нет напряжения, порождаемого влечениями. Это стремление лежит в основе формирования Сверх-Я, которое ребенок защищает от утраты чувства собственной ценности, грозящей ему в противном случае ощущением своего бессилия. Нарциссическая травма утраты чувства всемогущества в дальнейшем сменяется запретом инцеста. Неотения и создает это спасительное табу. Отныне связанное с влечениями чувство вины защищает от чувства стыда, порождаемого нарциссической обидой.

Проекция желания всемогущества (Я-идеал) должна представлять собой барьер, защищающий от разрушительных и неизбежных конфликтов влечений; точно так же обстоит дело и с примитивной фантазией о нарциссической триаде или фантазией о божественном ребенке — противоположностью фантазии о первичной сцене, которую не допускает ребенок. Функция идеализированных образов заключается в освобождении от жизни влечений. Не получая достаточной поддержки от матери, они становятся опасными, поскольку приводят к недостижимой проекции, и субъект вовлекается в невыносимое противостояние с самим собой. Отталкиваясь от идей Фрейда, автор предполагает, что при депрессии тень Я падает на объект, поскольку тень объекта падает на Я. Стыд, который испытывает Я перед своим идеалом, есть инверсия того возвышающего счастья, которое знает ребенок, когда любовь одного из родителей повышает ценность удовлетворения его влечений. Таким образом, Грунбергер вводит четкое разделение: “Сверх-Я — это Библия, а нарциссизм — это Бог, Всемогущий”, то есть притязание анализанда, возводящего нарциссизм в ранг автономной психической инстанции. Главной является способность к действию, само действие служит лишь для того, чтобы приводить доказательства. В известном смысле нарциссизм предшествует Я: вначале все либидо фактически является нарциссическим, это либидо формирует Я-идеал, которое функционирует, обратившись одной своей стороной к Я, а другой содействуя нарциссическому удовлетворению. Для обозначения этой нарциссической инстанции Грунбергер вводит понятие “Самость” (soi), которое имеет тот же ранг, что и Оно, Я и Сверх-Я. Эта “Самость” находит своих союзников скорее в оральных компонентах влечений Я, чем в более поздних. Но и анальная составляющая обеспечивает автономным антиинстинктивным компонентом в той мере, в какой в ней выражен энергетический аспект, то есть происходит испытание силы с объектом в ущерб другим ценностям. Другими словами: нарциссический параметр сдерживает жизнь влечений субъекта, которые не поддерживаются извне, а потому родители должны подвести ребенка к восприятию его собственных влечений[8]. Разумеется, если акцент ставится на анальном удерживании доступного выделению объекта, который одновременно является нарциссическим и объектным, то мы подходим ко второму противоречию (помимо противоречия между нарциссизмом и жизнью влечений), противоречию, характерному для анальности в силу присущего ей антиинстинктивного и антиобъектного параметра. (Грунбергер подчеркивает “эту одномерность вселенной анальной стадии”.)

Не является ли в этих условиях нарциссизм скорее инстанцией, витальным фактором целостности, который обнаруживается на любой стадии развития?

Описание нарциссической интегрированности во всех ее формах было бы описанием фаллоса, фаллического имаго с той оговоркой, что фаллос и кастрация являются понятиями, обозначающими не действия или состояния, а различные аспекты функции. Этот образ в известной степени является выражением удачного соединения инстинктивного акта, позволяющего снять напряжение, и нарциссического катексиса этого акта, то есть его значения в любви к себе: таким образом идея интегрированности Я связываются с идеей интегрированности органа копуляции и наоборот. Грунбергер предлагает оставить термин “пенис” для инстинктивного фактора, а термин “фаллос” для нарциссического фактора совершенства (см. также статью Й. Шторка в этом томе).

Прежде чем остановиться на работах Грунбергера об аналитическом процессе и перейти к обсуждению точек зрения других авторов, мы хотели бы подчеркнуть новаторское значение этих трудов, посвященных проблеме нарциссизма. И все же возведение нарциссизма в ранг еще одной инстанции скорее вредит работе, тем более что описание нарциссизма у Грунбергера совпадает с самой жизнью, а потому говорить о его автономии еще сложнее, чем об автономии других инстанций. Эти же замечания можно отнести и к работе Ж. Шассеге-Смиргель “Заметки о Я-идеале” (Schasseguet-Smirgel 1973), где автор исходит из подобного определения нарциссизма. На наш взгляд, непрерывность и временной аспект скорее характеризуют нарциссизм, которому ошибочно приписывается универсальность; в этом смысле его трудно классифицировать в рамках топического подхода.

Познакомиться со многими другими теориями нарциссизма можно по материалам коллоквиума, посвященного этой теме (“Revue Franзaise de Psychanalyse”, 29, 1965, 5–6), и отраженного в статьях Д. Брауншвейга, С. Лебовичи, М. Ренара, Ф. Паше, П. Люке, М. Бенасси, М. Фэна, П. Марти.

Аналитический процесс: новые исследования

С 1956 года Грунбергер занимался глубинным специфическим процессом, который подчиняется собственным силовым линиям независимо от конфликтов и построения аналитических понятий. Он напоминает о том, что Бодуэн делал различие между аналитическими формами переноса — репродукцией пережитого, аналитическими отношениями и отношениями в начале лечения. Человек решается на психоаналитическое лечение в надежде достичь идеала совершенства, без этого заново пережить конфликт было бы для него невыносимым. Нарциссический порыв был бы бесконфликтным и доамбивалентным, а фаллос (как символ активности), когда он принимает прежде всего нарциссические, не отягощенные чувством вины значения, сделал бы доступным ощущение полноты бытия. Аналитический процесс представляет собой диалектическое движение “подлинной автономии пениса-фаллоса”. Если понятие нарциссического совершенства репрезентируется через фаллос, то оно реализуется в единстве формы и содержания. Оно специфическим образом проявляется на каждой стадии развития и обеспечивает возможность свободной регрессии, важность которой отмечал еще Ференци.

Аналитический процесс осуществляется через нарциссическую регрессию и функционирует посредством высвобожденной им энергии. Фрустрирующим анализ оказывается только там, где речь идет о влечениях, но не там, где речь идет о нарциссизме. Поскольку последний преобладает над удовлетворением влечений, настоящей целью лечения является восстановление его интегрированности. В ходе лечения невротик получает возможность заново пройти развитие от галлюцинаторного удовлетворения желаний до овладения объектом, “объектализации” нарциссизма или “нарциссизации” объектных отношений.

Этот процесс созревания влечений происходит при посредничестве аналитика как “имаго для всего”, а невроз переноса обеспечивает равновесие между периодом, когда Самость усиливается за счет Я, и противоположным периодом, приводя к “оптимальному единению личности”. Сила Я предполагает, таким образом, теснейшее взаимодействие между нарциссизмом и Оно. Добавим тенденцию Грунбергера: стремление использовать концепты, способные опираться на независимую от исторических факторов генетику, в чем некоторые будут усматривать угрозу психоаналитической типологии, но которые, пожалуй, позволяют избежать риска проекции на пациента раскрытого психоаналитиком романа.

Два аспекта такого понимания процесса, нарциссическая инстанция, “Самость”, и неисторичность, подводят нас к рассмотрению совершенно иного во многих отношениях подхода, изложенного Ж. Кестембергом и Э. Кестемберг в работе “К вопросу о генетических перспективах психоанализа” (Kestemberg, Kestemberg 1965). Эти авторы выдвигают гипотезу о Самости как центральном аспекте отношений в рамках первичного нарциссизма, который в течение всего периода развития проявляется в аутоэротизме и эротическом поведении. Речь идет об “удовольствии от деятельности”, о котором позволяет говорить изучение форм гедонистической активности, не сопровождающейся конфликтами и не выступающей в качестве эротизированной защиты[9]. Следовательно, эта “Самость” выступает в качестве своего рода инстанции и ядра телесного Я. Таким образом, очередность должна быть следующей: Оно, Самость, Я, Сверх-Я; при этом первичный аутоэротизм накладывает отпечаток на весь период развития, проявляясь в различных конфликтах.

Когда авторы отстаивают необходимость использования генетического подхода и придерживаются позиции историчности, то это, несомненно, происходит вопреки интерпретациям, относящимся исключительно к теоретическим формам организации: либо абстрактно в аспекте индивидуальной драматики, либо, наоборот, в аспекте характерных эпизодов из жизни. Речь идет о том, чтобы не игнорировать целиком особенность объекта в историчности организации пережитого, раннего объекта в жизни индивида и в отношениях, которые сформировались задолго до того, как были реально пережиты. Предобъектное переживание подготавливает формирование Я и фантазий. Авторы делают акцент на временны2х аспектах, которые игнорируются в концепции Мелани Кляйн. Они подчеркивают важность аффективных аспектов, которыми отчасти под влиянием выдающихся исследований Пиаже пренебрегают в пользу когнитивных аспектов.

Генетическая ориентация авторов, противопоставленная структурному психоанализу Криса, Гартманна и Лёвенштейна, вызвала возражение у других участников дискуссии, таких, как Д. Брауншвейг, М. Фэн и К. Стейн, полагавших, что здесь существует опасность нереалистичных интерпретаций, проекции со стороны аналитика.

Как отмечает Г. Росолато (Rosolato 1971), “нетрудно представить себе “синтез”, называемый “диалектическим”, и дополнить инстанцию Я еще одной, обеспечивающей эту перманентную спаянность, Самостью”.

Для Ф. Паше естественным единством является не Я, а Я и другой. Тем самым он разделяет точку зрения Фрейда о необходимости центрифугального катексиса, который в противоположность нарциссизму он называет антинарциссизмом. С. Накт также считает, что первичный нарциссизм нуждается в объекте. С. Видерман в работе “Нарциссизм и объектные отношения” (Viderman 1968) предполагает, что “существование Я, особым образом катектированного так называемым нарциссическим либидо, приводит к катексису объекта”. (См. статьи Х. Хензелера и Й. Шторка в т. I: обсуждение так называемого нарциссизма предполагает обсуждение форм коммуникации в первые годы жизни.)

В 1968 году на психоаналитическом конгрессе романоязычных стран А. Соге обсуждал основные свойства, позволяющие возникнуть и развиваться когерентному процессу с присущим анализанду генезом. Подводя итоги своему выступлению, автор пришел к заключению, что “пара “невротический процесс — аналитический процесс” одновременно имеет значение и дополнения, и противоположности”. Если иметь в виду желание измениться, которым руководствуется человек, стремящийся стать осведомленным и здоровым, то речь здесь прежде всего идет о “диалектике утраченного объекта, которая развертывается в двойственном регистре объектных отношений и нарциссизма”.

Воспоминания, проработка усиливают аналитический процесс; прямым следствием этого является динамическое и экономическое перераспределение агрессивной и либидинозной энергии.

Согласно П. Люке, функциональная реальность аналитика предоставляет объект для интроекций, замещающих Я-идеал. Однако эта возможность обеспечить самого себя соперничает с иждивенческим желанием переложить заботу о себе на объект.

В работе “Идентификации аналитика” Катрин Пара (Parat 1961) оставляет область, которую, собственно, можно охватить понятием “контрпереноса”, чтобы прояснить процессы, происходящие у аналитика: вре2менную идентификацию, свободную и устранимую идентификацию и другие процессы, осознаваемые благодаря различным инсайтам. Такую идентификацию она считает разновидностью пассивной интроекции: удовлетворительной для аналитика, поскольку она соответствует удовольствию от регрессивных установок и радости от либидинозного освобождения. Она делает вывод: “На мой взгляд, необходимо, чтобы аналитик был одновременно и аналитиком и анализандом”.

Р. Баранд в “Поисках аналитического процесса” (Barande 1969) также подчеркивает, что этот процесс и для пациента, и для аналитика каждый раз является новым, а потому нельзя говорить об использовании теоретических знаний по аналогии с научным исследованием.

Организующей силой аналитического процесса является основное правило свободных ассоциаций, поскольку оно не заявляется аналитиком в качестве условия лечения, а заново открывается пациентом: динамика процесса зависит как раз от поступательного преодоления препятствий при ассоциировании, с которыми сталкивается анализанд.

К. Стейн в работе “Воображаемый ребенок” (Stein 1971) излагает свою оригинальную концепцию аналитического процесса. Он объединяет свои зарисовки с ходом собственного самоанализа, а потому его сочинение является и вспомогательным средством, и отображением самоанализа одновременно. Первоначальный замысел этой работы возник в связи с неудовлетворенностью результатами дискуссии по поводу подготовки аналитиков. По мнению Стейна, о психоанализе там не было и речи. Не уместно ли прежде, чем делать предписания о том, каким, вероятно, должно быть обучение, разобраться для себя в действенности вербальной коммуникации аналитика во время сеанса?

Объяснение этой по большей части интуитивной способности требует, по существу, анализа переноса и объяснения того, каким образом воздействует интерпретация. При этом аналитическое пространство рассматривается как пространство, где происходит двоякого рода встреча; это пространство ракрывается на многочисленных примерах аналитического опыта самого автора.

В работе “Психоанализ в первые годы жизни” Р. Дяткин и Ж. Симон сообщают о своем опыте терапевтической работы, который может быть полезен и интересен для тех, кто начинает практиковать в детской клинике. Авторы знакомят нас с практикой, осмысление которой способно в значительной степени изменить теоретические представления аналитиков, поскольку она позволяет лучше представить себе, что такое аналитический процесс, перенос и интерпретация.

Благодаря разделу “Проработка и психоаналитическая теория” этот труд примечателен еще и тем, что в нем обсуждаются все актуальные проблемы (начиная с вопроса о том, насколько возможен и целесообразен детский психоанализ, поставленного впервые Фрейдом в “Анализе фобии пятилетнего мальчика”, 1909, продолжая исследованиями Г. Хуг-Хелльмут и заканчивая дискуссиями, приведшими к разногласиям между Анной Фрейд и Мелани Кляйн). Эта работа позволяет также и нам определиться в своей позиции относительно новых воззрений, пришедших из Англии.

То, каким образом авторы разделяют воззрения Мелани Кляйн или от них отмежевываются, в точности соответствует характеру психоаналитической практики во Франции. Мы узнаем свою собственную позицию в их концепции о связи генитальных и догенитальных фантазий, а также в их подходе к ступеням организации объектных отношений, не укладывающихся ни в представления Кляйн о диахронии, ни в ее гипотезу о неизменном воспроизведении фаз. Кляйнианское манихейство заменяется более тонким процессом восприятия эротизации тела и нарциссических выгод. Развитие в рамках аналитического процесса понимается как форма интроекции “интерпретационного воздействия” аналитика.

В этих условиях интерпретации опираются на эдипов уровень в качестве рационализации глубоких страхов и тем самым делают излишним усиление проекций Сверх-Я. В результате они ведут к преобразованию бессознательных фантазий, а именно характера их драматизации, что связано с изменением притягательности, которой благодаря первичному вытеснению обладают предсознательные представления.

“Бессознательные фантазии”, которые имеются в виду во многих других понятиях (желания-сновидения, галлюцинаторное исполнение желаний, интроекция и т.д.) понимаются скорее как защитные механизмы, а не как репрезентанты влечений. Авторы предостерегают от смешения понятий галлюцинаций удовлетворения и галлюцинаций объекта, смешения, которое проистекает из концепции Мелани Кляйн о врожденности бессознательных фантазий, другими словами, из смешения ею фантазматических и объектных отношений.

Значение фантазии на Международном конгрессе в Стокгольме (1954) обсуждали С. Лебовичи и Р. Дяткин, на эту же тему сделал доклад и Д. Лагаш. С. Лебовичи и Р. Дяткин представляют себе онтогенез фантазии следующим образом: “Для нас бессознательная фантазия — это бессознательное поведение, которое определяется первичным процессом; она подчиняется собственным законам, одни из которых относятся к структуре речи, другие лежат за пределами этой сферы”.

В том же году Ж. Лапланш и Ж. Б. Понталис опубликовали работу “Первичная фантазия, фантазии о происхождении и происхождение фантазий”. П. Люке (“Искусство и фантазии”) различает явные фантазии, которые вызываются темой, и бессознательные фантазии, благодаря которым осуществляется работа над произведением.

Пожалуй, эту проблему можно резюмировать в форме вопросов: бессознательная фантазия как скрытое содержание “смешанных образований” по Фрейду? Бессознательная фантазия как репрезентант влечения (С. Айзекс), как репрезентант внутреннего объекта или как защитный маневр? Р. Дяткин обратил внимание на осторожность при определении понятия бессознательной фантазии, что, по его мнению, является своеобразной защитой.

В работе “Интроецировать — инкорпорировать” Н. Абрахам и М.   Торок (Abraham, Torok 1972) ограничивают понятие фантазии точным значением,   указывая на ее защитную функцию “сохранения топического status quo” и подчеркивая,   что ее бессознательный характер означает не то, “что она находится вне субъекта,   а то, что она относится к скрытой топике”. Эти авторы противопоставляют   фантазию процессуальному изменению, возникшему вследствие внутреннего или внешнего   принуждения. На утрату, которая постигает психическое, отвечает фантазия о поглощении,   закрывающая эту брешь: процессы, пытающиеся радикально устранить уязвимость,   возникшую в результате потери объекта, и поглотить объект посредством “сохраняющегося   вытеснения”.

Исследования перверсий, женской сексуальности и любви

Г. Дамезон писал о перверсии: “Для психопатолога, как и для психиатра, существует опасность попасть в ловушку аналогии невротических и психотических структур”. Это тем более справедливо, что психопатолог, если он не выступает экспертом, пожалуй, имеет дело лишь с определенными типами перверсий. Он не знаком с работой “Случай перверсного мазохизма, очерк теории”, появлению которой мы обязаны смелому перу М. де М’Юзана (M’Uzan 1972). Изучение этого редкого случая позволило ему утверждать, что механизм совместного возбуждения, значение которого подчеркивал Фрейд, не исчерпывает всех тайн эрогенного мазохизма. Боль, а также ритмические феномены приводят как к исчезновению, так и переживанию телесных границ, к триумфу над своим собственным унижением: к ситуациям, коренящимся в эпизодах из раннего периода развития человека (см. также статью Ж.-М. Алби и Ф. Паше в т. I). И. Баранд пытается рассматривать эту проблематику на стыке индивидуального и коллективного, Р. Баранд — в рамках аналитического процесса. Эти работы написаны скорее с антропологических позиций, равно как и в статьи Р. Мажора и Ш. Давида в этом же томе (“La sexualite2 perverse”— “Перверсная сексуальность”, 1972).

Другие авторы — П. Оланье (Aulagnier 1967) Г. Росолато (Rosolato 1967) — отмечают прежде всего значение перверсии как вызова и отрицания кастрации. Для С. Стьюарта (Stewart 1972) и Дж. Макдугалл (MacDougall 1972) перверсия — это “возвращение к первичной сцене, бесконечно разыгрываемая и главная форма маниакальной защиты... творение, предпочитаемое помешательству”.

Работа В. Гранова и Ф. Перье “Проблема перверсии у женщин и идеалы женственности” (Granoff, Perrier 1964) помогает перейти к проблеме женской сексуальности, теме, которой посвящен седьмой номер журнала “La Psychanalyse” со статьями Ж. Лакана, Э. Лорена, Ф. Дольто и Ж. Ребо. В этой связи здесь следует также назвать еще одну книгу — “Новые психоаналитические исследования женской сексуальности” (1964), в которую вошли работы Ж. Шассеге-Смиргель, К. Ж. Люке-Пара, Б. Грунбергера, Дж. Макдугалл, М. Торока и Ш. Давида. Авторы стремятся освободить женскую сексуальность во всех ее многочисленных проявлениях от покровов, постоянно ведущих к ее отчуждению. Пожалуй, будет слишком самонадеянным верить в разнообразные фантазии и мифы, которые одновременно раскрывают и скрывают эту особенно труднодоступную тему. Представленные здесь подходы обогащают нас новыми перспективами и освобождают от невысказываемых вслух предрассудков.

Две оригинальные книги о любви, менее ориентированные на, казалось бы, ограниченную тему, заслуживают сравнительного изучения. Речь идет о работах Ш. Давида “Состояние влюбленности” (David 1971) и “Эрос и антиэрос” Д. Брауншвейга и М. Фэна (Braunschweig, Fain 1971). Авторы обсуждают вопросы антагонизма, нарциссизма, эротических влечений, унижения в любви из-за необходимости по-новому организовывать Я, которое с появлением конкурирующего объекта оказалось изгнанным из своего привычного поля. Они рассматривают взаимные и противоречивые сексуальные отношения двух людей, а также скорее нарциссическую форму эротизированной социализации.

Основное намерение Ш. Давида в центральной главе под названием “Ядро того, что мы называем любовью” заключается в том, чтобы продемонстрировать творческий параметр, а также качественное и количественное своеобразие чувств и влечений, связанных между собой в “любви”, несмотря на их отличие друг от друга.

“Эрос и антиэрос” — это увлекательная книга, содержащая множество историй и перспективных идей, о которых вкратце рассказать очень трудно. По прошествии более чем пятидесяти лет благодаря этой книге можно понять, какое негодование должен испытывать современный читатель, знакомясь с “открытиями во фрагментах фрейдовского анализа истерии” (1905). То же самое можно сказать и о “весьма спорных, но имеющих практическую ценность описаниях Фрейдом и Кляйн эдипова комплекса как точки равновесия в центре структуры Я”.

Вместе с тем нам представляется, что лучшие работы последнего   десятилетия обязаны своим появлением скорее воображению и умозрительным рассуждениям   авторов, обращающихся к неисчерпаемому по своей глубине материалу, чем методологической   и теоретической строгости, характерной для работ предыдущего периода. Быть может,   теперь — после того, как психоанализ оказал влияние на все области знания и   трудноопределимым образом способствовал переменам в мире, — он сам подвергается   обновлению?

Детский психоанализ

В развитии детского психоанализа во Франции можно выделить два периода: короткую предысторию до Второй мировой войны и второй период, начавшийся в 1948 году.

Появление работ Валлона, Пиаже и Гольдштейна проложило путь к пониманию в теории и практике. Детская практика находилась тогда под влиянием знаний, накопленных неврологией и общей психиатрией; кроме того, новые знания она черпала из применения тестовых методов. П. Маль напоминает о том, что признание роли родителей не только как носителей генетической наследственности, но и как лиц, предоставляющих ребенку модели идентификации, имело в то время большое значение. Параллельно с этим открытием детские терапевты стали приобретать опыт личного анализа. П. Маль констатирует, что внимание обращалось главным образом на вторичные выгоды от болезни, а не на глубинные структуры ребенка.

В это время появились формы терапии, о которых пишет С. Моргенштерн (Morgenstern 1934), вышли в свет первые работы Ф. Дольто и Г. Моко (Mauco 1935).

Первая детская поликлиника психоаналитической ориентации была создана в 1948 году П. Малем (работавшим впоследствии вместе с Ж. А. Фавро). Детские клиницисты С. Лебовичи, Р. Дяткин, Ж. А. Фавро, П. Люке-Пара обобщали свой опыт в различных статьях, таких, например, как “Детский психоанализ” (1956). В основанном в 1958 году и выходившем раз в полгода журнале “La psychiatrie de l’enfant” (“Детская психиатрия”), публиковалось все больше статей из этой области, в то же время увеличивалось число клиницистов, а сеть институтов, призванных удовлетворять запросы населения, становилась все более плотной. В 1966 году вышла в свет работа В. Смирнова “Детский психоанализ” (Smirnoff 1966), в 1970 году — сборник под названием “Психотерапия детей и подростков” со статьями И. Баранд, П. Бурдье и С. Дайма Люгасси и работа “Познание ребенка через психоанализ” С. Лебовичи и М. Суля.

В полемике между Анной Фрейд и Мелани Кляйн большинство аналитиков занимали промежуточную позицию и использовали оба источника так, как это представлялось наиболее приемлемым, и в зависимости от того, с какими детьми, психотическими или “предпсихотическими”, они имели дело. В работе Р. Дяткина и Ж. Симона “Психоанализ в раннем возрасте” (Diatkine, Simon 1972) на примере аналитической работы с трехлетней девочкой продолжается разработка теории и обсуждаются технические вопросы применения психоанализа в этом возрасте. В то же время А. Думик предлагает другой, параллельный подход: с точки зрения отношений матери и ребенка. В работе с еще более маленькими детьми Дольто проявила удивительную эмпатическую способность, которой, однако, если верить ее ученикам, по причине интуитивного главным образом характера ее инсайтов едва ли можно научиться. Вопросы подростковой и юношеской терапии обсуждаются в работах П. Маля и Э. Кестемберг.

Проблема обучения терапевтов, работающих исключительно в детских   клиниках, была наконец в негативном смысле разрешена в 1970 году на общеевропейской   встрече в Женеве.

Психосоматические исследования

Во Франции существует своя собственная психосоматическая школа (см. статью Я. Бастиаанса в этом томе). Как и в других школах, здесь тоже существует опасность застревания на устоявшейся модели психогенеза, о чем с тревогой говорила еще Мари Бонапарт, опасность явно выраженного монизма, который, однако, можно использовать в мультидисциплинарных исследованиях и в психоаналитически ориентированной практике. Путь психогенетически восходящего анамнеза не идентичен временной биографической последовательности, но тем не менее он ведет к обладающим терапевтическим эффектом прояснениям и одновременно к изменению установки в отношениях врач-пациент. В этой новой модели пациент идентифицируется с позицией терапевта, оказывающей на него воздействие, в результате чего она проникает в него самого.

“Мы полагаем, что клиническое исследование объектных отношений является единственным средством точно определить уровень регрессии... Таким образом, при отсутствии пространственно-временных данных о психических функциях психоанализ вводит новое измерение — объектные отношения. Все более точные знания об их развитии начиная с рождения, о средствах защиты от своих влечений, применяемых индивидом на каждой стадии этого развития, позволяют ставить диагноз относительно уровня регрессии… Обычно соматические реакции притупляют наши контакты с внешним миром, абсорбируя при этом ставший помехой энергетический излишек” (Marty, Fain, 1956). Авторов интересует не столько характерология, сколько экономические условия, способствующие соматизации определенных аффективных конфликтов, а также их распределение между контркатексисом и интенсивностью первоначального конфликта. В работе “Психосоматические исследования” (Marty, de M’Uzan, David 1963) авторы разъясняют опасность интерпретаций, высвобождающих энергию, которая не всегда используется в новых катексисах; они также осознают “нарциссические проблемы наблюдателя” (Марти) в психосоматической клинике и значение соматических симптомов, возникающих словно для того, чтобы регрессивным путем избежать конфликтной ситуации. По-видимому, выбранная функциональная система в критический момент своего развития подверглась серьезным испытаниям (Марти) и она центрирует на себе регрессию привычным способом возвращения к архаической фиксации, которая когда-то была адекватной, а теперь является фантазматическим редуцированием, которая иногда выражается в виде так называемого “оперативного мышления”.

У других больных проявляется прогрессирующая глобальная дезорганизация, сопровождающаяся депрессией вследствие недостатка или атрофии либидо.

Согласно М. Фэну (Fain 1965), речь идет не столько о регрессии,   сколько о первичном недостатке предоставляемых матерью идентификационных   возможностей, что приводит к чрезмерной восприимчивости и постоянному риску   депрессии. Эту точку зрения он разъясняет на примере многочисленных наблюдений,   прокомментированных Сулем и Крейслером.

Изучение психозов

Несмотря на то, что концепция психозов существует во Франции уже много лет (Hesnard 1927, Schiff 1935), С. Накт и П. К. Ракамье предваряют свою работу “Психоаналитическая теория делирия” (Nacht, Racamier 1958) следующим замечанием: “Настало время психоаналитикам всерьез заняться психозами”. Здесь есть возможность на месте исследовать “великую неизвестную” нарциссизма (Renard 1955) вслед за Федерном, Нунбергом и М. Кляйн. Было важно также внести некоторую ясность относительно этиологии патогенных элементов предпсихотической структуры и исследовать специфические условия, приводящие при утрате объекта к распаду личности.

В некоторых работах особое внимание уделяется проблеме печали, депрессии, меланхолии (Pasche 1961, Grunberger 1972, Abraham, Torok 1973). Благодаря переизданию “Особенностей мышления одного нервнобольного” (Schreber 1903) вновь стал актуальным один из номеров “Revue Franзaise” (1966), посвященный паранойе, который появился вслед за несколькими работами об этой книге и ее авторе. Кроме того, хотелось бы обратить внимание на статью Г. Росолато “Паранойя и первичная сцена” (Rosolato 1969). Работа Ж. Л. Донне и А. Грина под названием “Психоз пустоты” (Donnet, Green 1973), где анализируется одна-единственная беседа с пациентом, обращена прежде всего к заинтересованным клиницистам.

Семинары и исследования, проводимые на основе психодрамы, посвящены этой проблематике у взрослых (П. К. Ракамье, Ж. Кестемберг, Ж. Жильбер, П. Оланье), у детей (С. Лебовичи, Р. Дяткин, Ф. Дольто), а также в семьях (А. Грин) и у детей душевнобольных (Бурдье).

На ежегодных конгрессах психоаналитиков романоязычных стран обсуждаются всякого рода практические и теоретические вопросы, при этом один день всегда посвящается проблеме психозов. В 1970 году П. К. Ракамье издал сборник “Психоаналитик без кушетки” с подзаголовком “Психоанализ и психиатрические учреждения”. Восемь аналитиков рассуждают здесь о проблемах учреждений, с которыми им доводилось сталкиваться в послевоенное время, в период, когда такие клиницисты, как Бальве, Тосквель, Боннафе и Дамезон пытались “исцелить лечебницы, чтобы исцелить больных”.

Техники групповой психотерапии и психодрамы

В последние два десятилетия получают все большее распространение исследования в области групповой психотерапии, особенно психодрамы. Эти методы практикуются самыми разными группами аналитиков, которые периодически обмениваются своим опытом и с этой целью не так давно создали специальное общество; кроме того, проводятся международные конгрессы по групповой психотерапии.

Одним из важнейших аспектов, от которых зависит развитие и успех групповой терапии, является сложность отграничения ее от смежных дисциплин. Психоаналитики обеспокоены чрезмерным использованием групповой динамики в различных областях, плохо подготовленных к управлению и контролю над ее воздействием. Это относится к сфере производственного психоанализа, где эти методы применяются для планирования и организации работы, или к группам, выбранным для социологических исследований, и, наконец, к университетской среде, особенно к гуманитарным наукам, где они используются для “повышения чувствительности” студентов к проблемам индивидуальной психологии. Кроме того, психодрама и социодрама становятся своего рода социальной игрой со всеми опасностями дилетантского обращения с соответствующими техниками.

Когда после Второй мировой войны психоаналитики стали пробовать себя в различных техниках групповой терапии, привнося в этот метод психоаналитическую установку, то свой опыт они чаще всего использовали все же в практике психодрамы. Первые попытки были предприняты С. Лебовичи и его коллегами перед началом и вскоре после окончания Второй мировой войны. Из-за недостатка контактов со школой Морено они были сугубо эмпирическими. На ученых произвело впечатление то, что поведение пациентов, удивительно легко и спонтанно включавшихся в психодраматическую игру, казалось тесно связанным с рядом факторов, которые соответствовали динамике дискурса в классическом анализе. Им стало ясно, что игра, равно как и речь, является продуктом влечений и механизмов Я, причем психоаналитическая клиника и ее терапевтические возможности находили гораздо больше подтверждений, чем просто “вновь обретенная спонтанность” или “обучение жизнью”, если использовать термины Морено.

Французские психоаналитики различают два метода: аналитическую психодраму, когда работа проводится с одним пациентом, и психодраматический групповой анализ, применяемый в работе с группой.

С теоретическими положениями, касающимися специфики этой формы терапии, проявления и последствий переноса и контрпереноса, применения интерпретаций и т.д., которые были разработаны Лебовичи и его коллегами на основе психодраматической практики, можно ознакомиться в статье “Итог десятилетней психодраматической практики” (Lebovici, Diatkine, Kestemberg 1958).

Представители другой французской школы, возглавляемой Д. Анцьё, исходят прежде всего из того, что и дети, и взрослые демонстрируют настоящую социальную потребность, что облегчает проведение групповой терапии по сравнению с индивидуальной. Экстернализация детского Сверх-Я, возникающего в результате интернализации родительских запретов, может здесь проявиться идеальным образом. Если на протяжении длительных стадий символизм действия содержит индивидуальное значение, то адаптация каждого отдельного члена может быть оценена только тогда, когда группе удается функционировать как единое целое. Целительный эффект групповой психотерапии объясняется присущими терапевтической группе характеристиками, отличающими ее от реальной социальной группы: мобильностью, ограниченностью во времени, воображаемыми отношениями. Наступающий катарсис является следствием не столько эмоциональной разрядки отдельного человека, сколько осознания скрытых коммуникативных структур. Д. Анцьё опубликовал целый ряд работ (Anzieu 1956, 1966, 1970, 1971, 1972), в которых периодически сообщалось о ходе исследований и их результатах.

Отметим, что психодраматический групповой анализ применяется   в основном в психиатрических отделениях для детей и взрослых, тогда как индивидуальная   аналитическая психодрама скорее показана для психотических больных или же используется   в диагностических целях при первом собеседовании в консультационных центрах.   С. Лебовичи подчеркивал благотворность влияния диагностической психодрамы на   аудиторию как в дидактическом смысле, если речь идет о присутствующих психиатрах   и их коллегах, так и в терапевтическом смысле, когда речь идет о близких для   пациента людях. Эта функция с успехом может быть использована в целях теоретической   и технической подготовки представителей многочисленных профессиональных категорий,   занимающихся проблемами нормального и патологического развития ребенка,   а также в самом широком смысле всех тех, кто заботится о психическом здоровье   детей и взрослых. Тем не менее французские психоаналитики используют групповые   методы с большой осторожностью: они отказываются от техники ролевой игры там,   где “терапия” социального существа расширяется до решения человеческих конфликтов   на социально-экономическом уровне. Они рассматривают психоаналитическую подготовку   как обязательное условие для пользования методами, которые направлены, по существу,   на экспериментальное поле взаимодействия переноса и контрпереноса.

Проблема обучения психоанализу и передачи психоаналитических знаний

Проблема подготовки психоаналитиков явилась главной причиной первого раскола французского психоаналитического движения в 1953 году. В последнее десятилетие ей придавалось все большее значение, о чем свидетельствуют новые вызванные этой проблемой расколы в обеих образованных в 1953 году фракциях, а также многочисленные теоретические работы, посвященные обучению психоанализу в Парижском психоаналитическом обществе (ППО). Проблема продолжает оставаться актуальной, особенно для ППО, где со времен раскола в 1953 году постоянно возникают конфликты и кризисы, которые тем не менее не ставят под сомнение целостность группы. На научных собраниях комиссии по вопросам образования этой группы постоянно обсуждаются теоретические вопросы обучения психоанализу. Благодаря принятию новых договоренностей, касающихся изменения принципов и форм обучения, до сих пор удавалось сглаживать противоречия, порождаемые этой взрывоопасной проблемой.

Рамки настоящей статьи не позволяют нам детально проследить за развитием данной проблемы; впрочем, об этой динамике читатель может сделать вывод из упомянутых выше уставов различных объединений. Мы же ограничимся перечислением основных работ.

1. Вскоре после возобновления деятельности в 1945 году по инициативе С. Накта был введен принцип невмешательства и строгого нейтралитета аналитика при обучении будущего аналитика, личный анализ которого он ведет. Такой подход противоречит обычаю, принятому в большинстве объединений, входящих в МПО.

2. Практика контроля на групповых семинарах делает возможным коллективное участие; одновременно разрешается присутствовать кандидатам, допущенным к обсуждению контрольных случаев. Их участие в групповом контроле в качестве слушателей позволяет им впервые ознакомиться с методом лечения. Это правило применяется прежде всего в ППО. Как ни странно, оно свидетельствует о стремлении французских психоаналитиков сохранить в чистоте классические формы терапии (об этом же говорит и принцип невмешательства), причем в отличие от англосаксонских коллег они подчеркивают различие между контрольным и личным анализом.

3. Все более явно ставится под сомнение специфический характер учебного анализа. Это проявляется в нежелании ставить квалификацию аналитика в зависимость от его звания и места в иерархии и стремлении воссоздать свободу аналитического процесса у будущих аналитиков. В этом смысле в развитии ППО можно выделить два этапа: устранение в 1963 году категории обучающих аналитиков; все титулованные члены уполномочивались проводить анализ, по-прежнему называемый учебным анализом. Параллельно с этим была отменена прежняя практика недопущения лиц без медицинского образования к психоаналитической подготовке.

С 1970 года к обучению стали допускаться кандидаты, анализ которых проводился внештатными членами. Эта тенденция по-разному проявляется и в других группах, существующих в рамках французского психоаналитического движения, о чем можно судить по соответствующим положениям в их уставах.

Мы уже отмечали парадоксы Школы Фрейда, которая повышает ценность понятия дидактики, несмотря на то, что, согласно положению, психоаналитиком является каждый, кто объявляет себя таковым. В 1967 году ППО посвятила один из коллоквиумов учебной комиссии проблеме подготовки аналитиков; его цель состояла в том, чтобы на теоретическом уровне охарактеризовать профессиональные и личностные качества, необходимые для работы аналитика. Студенческие волнения в мае 1968 года стимулировали в ППО обсуждение вопроса о передаче психоаналитических знаний. Ему были посвящены многочисленные статьи (Ж. Л. Донне, Р. Баранда, С. Лебовичи, Ж. Руара), написанные под впечатлением от семинаров, коллоквиумов или научных встреч, открытых для всех членов общества. Такие статьи собирались в различных журналах и печатались в специальных тематических номерах (см. список литературы в конце настоящей статьи).

Разумеется, внимание к вопросам образования не является специфической   особенностью французского движения, о чем свидетельствуют предварительные конгрессы,   которые регулярно проводит МПО перед международными конгрессами. И все   же создается впечатление, что благодаря своим практическим рекомендациям французские   объединения находятся в авангарде борьбы с бюрократическими тенденциями, которые   в различных обществах МПО угрожают нарушить процесс подготовки будущих аналитиков.

Резюме

В заключение мы сошлемся на высказывание Эриха Фромма в работе “Кризис психоанализа” (Fr omm 1970): необходимо, чтобы у каждого аналитика была установка исследователя, а не специалиста, стремящегося использовать свои знания для того, чтобы заработать средства к существованию. Он намекает на тенденцию к бюрократизации, которая с течением времени, несмотря на всю научность первоначальной установки, ведет к определенному конформизму.

Провозглашаемое большинством французских аналитиков стремление сохранить чистоту классического учения может завести в подобный тупик — пожалуй, именно так нередко и происходит. Можно увидеть, что те, кто поначалу испытывают сомнения, впоследствии, как правило, склоняются к тому, чтобы защищать наработанное ими от каких-либо изменений. Тем не менее для многих аналитиков пример Фрейда, сделавшего самого себя объектом своего анализа, остается таким же труднодостижимым, как и его наследие. Воззрения Кляйн или Гартманна никем во Франции не перенимались вслепую, напротив, они постоянно подвергались критике и ревизии, что скорее вело к плодотворному оживлению деятельности групп, чем просто к полемике. Постепенное освоение классических трудов Абрахама, Ференци, Федерна, Райха, Райка, Германна и др. сделало более плодотворными и собственные исследования аналитиков. Очень многие французские аналитики созданием своих концепций отчасти обязаны тому или иному представителю этого первого поколения, уже с 20-х годов влиявшего на развитие французского психоанализа.

Является ли французский психоанализ по-прежнему жизнеспособным и можно ли считать многочисленные дебаты, расколы и перегруппировки в поисках своего собственного пути признаком его молодости?

Можно удивляться феномену возвращения к жизни “старых авторов”, а также упорного изучения фрейдовского наследия с целью раскрыть все его тайны.

С 1967 года мы располагаем таким рабочим инструментом, как “Словарь по психоанализу”, появлением которого мы обязаны Ж. Лапланшу и Ж. Б. Понталису. Это сопоставление психоаналитических понятий и комментарии к ним возникли благодаря прочтению с технической, критической и исторической точек зрения трудов Фрейда и его последователей. И уже само их изложение привело к новой постановке вопроса. “Если фрейдовские теории представляют собой защитную оболочку его вчувствования, одновременно скрывает его и обнажает, то как тогда обстоит дело с самым ядром?” — задается вопросом Н. Абрахам в работе “Ядро и оболочка” (Abraham 1968).

Сейчас самое время вновь обратиться к письмам к Флиссу и снам из “Толкования сновидений”, выхватить написанное из контекста жизни Фрейда, чтобы придать ему особое значение в обновленном контексте. Даже если подобное начинание определяется амбивалентными интенциями и проекциями, заслуга его заключается в том, что оно снимает табу с фигуры Фрейда и включает его в нашу среду. Критическое прочтение “Конечного и бесконечного анализа”, дополнения, сделанные к истории Вольфсманна (“человека-волка”), являются одновременно попыткой переосмысления и развития фрейдовского наследия.

Мы надеемся, что в ходе настоящего краткого изложения, к возможной   неполноте которого читатель должен быть снисходителен, нам удалось показать,   что французское психоаналитическое движение не утратило активности и жизнеспособности.   Это означает: у него есть будущее, что вселяет в нас оптимизм.

ПРИМЕЧАНИЯ

[1]Так, важные статьи были помещены в журнале “Temps Modernes”, издаваемом Ж.-П. Сартром, а также в “La Nef” Л. Фора, в “Arc” и др.

[2]Несмотря на то, что работы американских культур-антропологов вызвали во Франции большой интерес, тем не менее среди французских исследователей этот метод не нашел приверженцев.

[3]Согласно Мерло-Понти, это относится также к темам, которые подтверждают психоанализ, но как раз при ускоренном и поверхностном анализе скрывают “бессознательное второй степени”.

[4]На конгрессе в Риме (1953) Лакан дал следующее определение: “Сигнификант — это совокупность материальных элементов речи, связанных единой структурой; сигнификант представляет собой материальную основу речи: буквы или звуки. Он не является ни сигналом, ни обозначением предмета, так же как, и сигнификат. Сигнификат — это общий для всех смысл некого опыта, о котором сообщается в речи: он проявляется в глобальности следующих друг за другом сигнификантов и не может быть каким-либо образом упорядочен в сигнификанте предложения”. Цит. по: Rifflet-Lemaire, Jacques Lacan, Bruessel: Editions Dessart 1970, 89.

[5]Как мы видим из других статей, процесс становления психоанализа во многих странах протекал аналогичным образом.

[6]Необходимые сведения можно найти в шестом выпуске журнала “Psychiatrie Aujourd’hui” (ноябрь 1971 года), посвященном уставам современных психоаналитических объединений.

[7]Психологический феномен, открытый Б. Зейгарник (1927), состоит в том, что нерешенные задачи и прерванные действия запоминаются лучше, чем завершенные.

[8]Алиса Балинт отмечает, что наше отношение к самим себе развивается точно так же, как наше отношение к окружающему миру.

[9]Это удовольствие от действия   может быть приближено фаллическим катексисом или даже объясняться катексисом   всего тела. Оно выражает собой исчезновение страха кастрации в рамках вторичного   нарциссизма.