Онтогенез и филогенез человеческой психики

В период зарождения психоанализа Зигмунд Фрейд часто обращался к сопоставлению своих открытий в области онтогенеза человеческой психики с филогенезом: первичный и вторичный процессы, чуть позднее, - эдипов комплекс. Менее известен его интерес к широко обсуждавшейся во второй половине XIX века проблеме «недостающего звена» между обезьяной и человеком в биологической эволюции. В 1917 году в письме Георгу Гроддеку, посвященном проблеме бессознательного, Фрейд, между прочим, написал: «Несомненно, Бсз является надлежащим посредником между физическим и психическим, возможно, оно является давно искомым “недостающим звеном”» (цит. по: Розен, 1971, с. 366). Но чем глубже становилось психоаналитическое понимание ранних этапов человеческой психики, тем меньше для этого понимания привлекались данные филогенеза. В психоаналитической литературе второй половины XX века, затрагивающей филогенез, проблематика собственно психики человека уже полностью исчезает. Причину понять не сложно: филогенетических исследований человеческой психики, сопоставимых по глубине с ушедшим далеко вперед психоанализом, просто нет.

Едва ли не единственным исследователем XX века, вознамерившимся на надежном физиологическом фундаменте реконструировать ранние этапы становления человеческой психики в филогенезе, был российский ученый Борис Поршнев (1905-1972), назвавший эту область исследований палеопсихологией.

Поршнев был не чужд психоанализу и при всех критических оговорках подчеркивал в нем «веру во всепобеждающую силу человеческого разума: убежденность в том, что “бессознательное” любого человека может быть сделано достоянием его сознания» (Поршнев, 1965, с. 195; 1966б, с. 188). Признавал он и важность привлечения данных психоанализа для развития палеопсихологии (Поршнев, 1971б, с. 23). С другой стороны, Поршнев был убежден, что результаты собственных исследований в области палеопсихологии будут полезными для психоанализа. В середине 60-х годов он предложил филогенетическое обоснование того центрального места, которое занимает в психоанализе проблематика либидо. Реконструкция среды обитания и жизнедеятельности ближайших предков человека разумного привели его к выводу: уникальной биологической особенностью человека является избыточный сексуально-поисковый инстинкт, который был жизненно необходим его ближайшим животным предкам и соответствовал норме в условиях высокой дисперсности вида, но который не успел быть уничтоженным естественным отбором ввиду чрезвычайной быстроты происшедшей трансформации (Поршнев, 1964, с. 10-11; 1966а, с. 110; 1966б, с. 204).

Ниже я попытаюсь показать плодотворность привлечения творческого наследия Поршнева и к более поздним психоаналитическим открытиям, прежде всего - к открытию тревоги восьмимесячного.

Открытие тревоги восьмимесячного

Итак, более шестидесяти лет назад Рене Арпад Шпиц, один из пионеров психоаналитических исследований онтогенеза путем прямого наблюдения за поведением детей, обнаружил кардинальный сдвиг в развитии ребенка в возрасте около восьми месяцев - «решительную перемену в поведении ребенка по отношению к другим людям». Он описал этот сдвиг в ряде своих работ, включая итоговый труд, опубликованный в 1965 году. В нем Шпиц пишет:

«Младенец перестает реагировать улыбкой, когда случайный гость склоняется над его колыбелью, улыбаясь и кивая головой». Теперь, продолжает Шпиц, «если к ребенку приближается посторонний, это вызывает совершенно отчетливое и характерное поведение малыша: ребенок проявляет различной интенсивности страх или тревогу, отвергая незнакомца. Поведение каждого ребенка может варьироваться в пределах достаточно широкого спектра. Он может “застенчиво” потупить глаза, закрыться руками, задрать рубашку, чтобы укрыть ею лицо, броситься ничком на постель, пряча лицо в подушки, он может также заплакать или закричать» (Шпиц, Коблинер, 1965, с. 141; ср.: Шпиц, 1959, с. 126). Шпиц обращает особое внимание, что «пугаясь незнакомца, ребенок реагирует на то, с чем у него никогда прежде не было связано никаких неприятных переживаний» (Шпиц, Коблинер, 1965, с. 145). Следовательно, условные рефлексы к тревоге восьмимесячного не причастны.

Подчеркивая важность появления открытого им сдвига в поведении для нормального психического развития ребенка, Шпиц пишет: «не присутствие, а как раз отсутствие тревоги у восьмимесячного ребенка указывает на патологию» (с. 210). И в другом месте: если дети «не сумели сформировать нормальных объектных отношений, они не способны аффективно отличать мать от постороннего и поэтому не выражают тревоги, когда к ним приближается незнакомец» (с. 219). Такое же мнение высказывали и другие авторы. Герман Полмайер писал: «При определенных условиях так называемой нормальной тревоги восьмимесячных может и не быть; такое бывает, когда у ребенка вообще не возникает близких отношений с матерью или с замещающим ее лицом. В таком случае посторонний человек, разумеется, не вызывает страха, поскольку он вообще не конкурирует с близким» (Полмайер, 1977, с. 708).

Впрочем, некоторые исследователи утверждали обратное. Маргарет Малер и Джон Мак-Девитт писали, «что дети, у которых хорошие, прочные отношения с матерями […], скорее всего, будут заниматься изучением незнакомца с удовольствием. И, наоборот, дети, имеющие болезненные или недостаточные симбиотические отношения, чувствуют себя с незнакомцем более дискомфортно» (Малер, Мак-Девитт, 1989, с. 167). Возможные причины такого расхождения во взглядах будут объяснены позже.

Опираясь на сложившиеся в психоанализе представления, Шпиц выдвинул следующее объяснение открытого им феномена: «наиболее вероятным кажется предположение, что ребенок реагирует неудовольствием на отсутствие матери.[…] Когда он сталкивается с незнакомцем, реагирует на то, что этот человек не является его матерью, и, значит, мама “его бросила”» (Шпиц, Коблинер, 1965, с. 145). В более ранней работе Шпиц писал: «лицо незнакомого человека сравнивается со следами памяти лица матери, и обнаруживается ее отсутствие. Это не мать, ее по-прежнему нет» (Шпиц, 1957, с. 42; ср.: Малер, Мак-Девитт, 1989, с. 167).

Психологи и психоаналитики отнеслись к открытию Шпица настороженно. Некоторые критики, наиболее последовательно воюющие с картезианским противопоставлением «человеческого» и «животного», например, Джон Боулби, отказывались признать сам феномен тревоги восьмимесячного (Боулби, 1969, с. 364-368). Большинство же психоаналитиков, признавая важность открытого Шпицем феномена, указывало на факты, явно противоречащие предложенному им объяснению.

Во-первых, подчеркивалась необоснованность отождествления аффектов, связанных с отсутствием матери, с одной стороны, и с присутствием «чужих» - с другой. Ссылаясь на работу Роберта Эмде с соавторами (Emde, Gaensbauer, Harmon, 1976), Филис и Роберт Тайсоны пишут: «до второго года жизни реакции на разлуку гораздо менее предсказуемы или последовательны, чем негативные реакции на постороннего» (Тайсон, Тайсон, 1990, с. 172). Более того, критики указывали, что и сам термин «тревога» для негативной реакции на незнакомца неудачен (Боулби, 1969, с. 366 [примечание]). Энни Катан предложила для данного феномена другой термин - «дистресс» (Katan, 1972).

Во-вторых, приводились данные, согласно которым присутствие матери рядом не препятствует появлению негативной реакции на «чужих». Ссылаясь на «тщательно проведенное экспериментальное исследование» Джорджа Моргана и Генри Риччути (Morgan, Ricciuti, 1969), Боулби пишет: «в возрасте от десяти месяцев до года это поведение встречалось почти у половины малышей, за которыми велось наблюдение» (Боулби, 1969, с. 365).

Сложившееся среди большинства психоаналитиков к концу XX века мнение об открытии Шпица можно передать словами Тайсонов: «Объяснения Шпица тревоги восьмимесячных […] являются недостаточными и неточными.[…] Тем не менее вывод Шпица о том, что возникновение дистресса указывает на важное изменение, достигнутое в ходе развития, остается жизнеспособным» (Тайсон, Тайсон, 1990, с. 172).

Возможно ли предложить альтернативное объяснение тревоги восьмимесячного (или дистресса), лишенное указанных противоречий? Да, концепция филогенеза человеческой психики, разработанная Поршневым, позволяет сформулировать объяснение, хорошо согласующееся с данными, приводимыми критиками.

Палеопсихология Поршнева

В 1945 году, т.е. почти одновременно с открытием тревоги восьмимесячного, Поршнев сформулировал ключевую для палеопсихологии идею тормозной доминанты, но только спустя двадцать лет впервые представил результаты своих исследований публике (Поршнев, 1968; Porchnev, 1969). Наконец, в 1974 году был опубликован его главный труд¹⁾, в котором он подвел итоги своих исследований (Поршнев, 1974, 2007).

Бидоминантная модель: синтез Павлова и Ухтомского

Для более надежной реконструкции ранних этапов филогенеза человеческой психики Поршнев обратился к исследованию ее физиологических предпосылок. В этих исследованиях он опирался на научные результаты, полученные в двух крупнейших российских физиологических школах - Ивана Павлова и Алексея Ухтомского. Более того, Поршнев синтезировал научные результаты этих школ в «бидоминантной модели» (Поршнев, 2007, с. 176, 186) управления инстинктивным поведением животного, включившей принципы работы центральной нервной системы, разработанные в этих школах и порой противоречащие друг другу.

Исследования Павлова хорошо известны на Западе, в том числе, среди психоаналитиков - начиная с Фрейда. Известен и принцип высшей нервной деятельности по Павлову - приспособление безусловных рефлексов к меняющейся среде посредством образования разнообразных условных рефлексов.

Напротив, Ухтомский почти незнаком психоаналитикам, да и вообще - западной науке. Как и большинство российских психологов и физиологов двадцатых годов прошлого века, Ухтомский признавал научные и практические достижения психоанализа; в 1928 году он написал сочувственное предисловие к книге российского психоаналитика Ильи Перепеля (Ухтомский, 1928).

В 1923 году Ухтомский сформулировал и в дальнейшем всесторонне исследовал альтернативный Павлову «рабочий принцип нервных центров», названный им принципом доминанты: все поступающие в организм раздражения содействуют эффекту одного единственного инстинктивного поведения, в данный момент господствующего (Ухтомский, 1923). Вот как он говорил об этом позже: «множество данных из среды, которые должны были бы вызвать соответствующие рефлексы, если бы пришли к нам в другое время, остаются теперь без прежнего эффекта, а лишь усиливают текущую доминанту» (Ухтомский, 1927а, с. 309). Именно принцип доминанты, по словам Поршнева, объясняет, почему «все поступающие раздражения, которые должны были бы вызывать одновременно множество всяческих рефлексов, не взрывают организм», а поддерживают и усиливают одно, необходимое в данный момент организму, поведение (Поршнев, 2007, с. 160).

Однако исследования доминанты вновь и вновь обнаруживали противоречие, даже тупик: либо доминанта реализует себя не полностью, либо она тормозит то самое инстинктивное поведение, которое она перед тем сделала доминантным. О второй перспективе Ухтомский писал: «На своем собственном пути возбуждения, доведенные до кульминации, приведут к торможению под влиянием тех же самых факторов, которые перед тем производили суммирование.[…] Доминанта как известная односторонность действия сама в себе носит свой конец» (Ухтомский, 1927б, с. 286). Это противоречие и разрешил Поршнев в бидоминантной модели.

Согласно Поршневу, управление поведением животного осуществляется не из одного центра, а из системы двух центров²⁾, один из которых работает «по Павлову», тогда как другой - «по Ухтомскому».

Все раздражители, все стимулы, попадающие в сенсорную сферу животного, дифференцируются - по прежнему опыту - на две группы: относящиеся «к делу» и не относящиеся «к делу». Первые направляются в «центр Павлова», вторые - в «центр Ухтомского». Этот второй центр, названный Поршневым тормозная доминанта, собирает все, что может помешать нужному «делу», быстро переполняется и глубоко тормозится, т.е. полностью реализует принцип доминанты. Тем самым, «центр Ухтомского» обеспечивает «центру Павлова» возможность осуществлять деятельность, биологически необходимую животному в данный момент (Поршнев, 2007, Глава 4).

Возникает вопрос: если «центр Ухтомского» в нормальных условиях глубоко заторможен, каким образом исследователь может догадаться о его существовании? Обобщив данные множества физиологических экспериментов, Поршнев пришел к выводу, что в некоторых особых условиях (в ультрапарадоксальной фазе - по терминологии Павлова) два эти центра меняются ролями. Последнее Поршнев назвал инверсией тормозной доминанты: актуальный центр тормозится, тогда как скрытый обнаруживает себя в «странных» действиях: например, вместо того, чтобы есть, животное «вдруг» начинает чесаться. В российской физиологической традиции такие странные действия называют «неадекватными рефлексами», в традиции западной этологии - «смещенными действиями», как их впервые назвал Нико Тинберген (Тинберген, 1953).

Анализируя разнообразие неадекватных рефлексов, нарастающее в эволюции и даже в развитии отдельного животного, Поршнев обращает внимание, что в этих рефлексах «нередко фигурируют подкорковые комплексы, являющиеся по природе более или менее хаотичными, разлитыми, мало концентрированными, вовлекающими те или иные группы вегетативных компонентов» (Поршнев, 2007, с. 469). Ниже к этой особенности неадекватных рефлексов еще будет повод вернуться.

Интердикция, суггестия, контрсуггестия

Далее Поршнев обращается к анализу феномена непроизвольного подражания (имитативного рефлекса) вообще и в популяциях ближайших предков человека разумного - в особенности (Глава 5). Этот анализ приводит его к двум выводам.

Во-первых, неадекватные рефлексы обладают повышенной способностью провоцировать непроизвольное подражание. Следовательно, при определенных условиях одна особь может вызвать смену ролей двух центров управления поведением другой особи, спровоцировав у последней имитативный рефлекс. Приведу условный пример. Если некое животное осуществляет пищевое поведение, неадекватным рефлексом для которого является «поведение почесывания», то другое животное, изобразив почесывание и вызвав его имитацию первым, блокирует тем самым пищевое поведение этого первого. Такое воздействие животных друг на друга Поршнев называет интердикцией - «высшей формой торможения в деятельности центральной нервной системы позвоночных». Он подчеркивает, что интердикция действует не по модели условного рефлекса, не требует положительного или отрицательного подкрепления (с. 231-232).

Во-вторых, согласно реконструкции Поршнева, в популяциях ближайших предков человека разумного имитативный рефлекс приобрел такую силу, что уже таил в себе опасность катастрофы, не будь он обуздан, в свою очередь, каким-то новым биологическим приспособлением (с. 237). Следовательно, продолжает Поршнев, в этих популяциях допустимо предположить стремительное освоение механизмов интердикции. Очевидно, эволюция не могла остановиться и на этой ступени, если не брать в расчет перспективу вымирания вида, представители которого освоили практику подавления любого инстинктивного поведения друг друга.

Сформировавшийся механизм интердиктивного торможения мог быть использован особью, им владеющей, и для торможения самой интердикции, осуществляемой другой особью. Но и это торможение второй степени, в свою очередь могло быть тормозимо. Этот диалектический переход можно передать с помощью метафоры (хотя и не вполне точной): «нельзя - можно - должно». Последняя ступень означает, что подавляется любая деятельность, кроме единственной - игравшей роль неадекватного рефлекса, тормозной доминанты. Тем самым, это уже не «запрещение» поведения, полезного для особи, испытывающей интердикцию на себе, но «принуждение» к поведению, полезному для особи, осуществляющей интердикцию. Поршнев называет эту третью ступень развития интердикции суггестией - первым шагом становления человеческой речи (Глава 10).

Дивергенция неоантропов и палеоантропов

Прежде, чем обсуждать развитие суггестии, необходимо учесть особенности дивергенции (видового обособления) человека разумного и его ближайших биологических предков - палеоантропов (Глава 9). Согласно исследованиям Поршнева, отбор, который привел к появлению неоантропа, «был чем-то скорее похож на искусственный отбор, чем на обыкновенный естественный отбор» (с. 382). Таким «стихийным искусственным отбором», пишет Поршнев, «палеоантропы и выделили из своих рядов особые популяции, ставшие затем особым видом. Обособляемая от скрещивания форма, видимо, отвечала прежде всего требованию податливости на интердикцию. Это были “большелобые”» (с. 390). Поршнев имеет в виду, что в ходе эволюции только в мозге человека разумного появляются верхние лобные доли. О роли этих лобных долей в восприятии речевых сигналов, ссылаясь на исследования Александра Лурии и других российских психологов (Лурия, Хомская, 1966; Лурия, 1963; Лурия, 1969; Чуприкова, 1967), Поршнев писал: «в высокоразвитых лобных долях эти сигналы претворяются в затормаживание всякой иной активности, кроме заданной по каналам речи и сознания» (Поршнев, 1971а, с. 14).

Человеческая речь обнаруживает в генезисе (чистая суггестия) фундаментальную характеристику: невиданный в животном мире потенциал депривации, фрустрации. Сила сформировавшегося механизма воздействия одного организма на другой способна нарушить течение любых физиологических функций, привести к гибели. Поэтому, формируясь, суггестия неумолимо вынуждает ранних людей к сопротивлению, к развитию контрсуггестии (с. 16).

Одной из самых архаичных форм сопротивления суггестии, согласно Поршневу, являются негативные эмотивные (аффективные) реакции - страх, гнев, ярость и т.п.: все они ограждают человека от принудительной силы слова со стороны окружающих людей. Поршнев пишет, что в отличие от более развитых форм контрсуггестии, эти архаичные средства «слабо мотивированы, держатся на полубессознательных традициях и предрассудках. Они ищут скорее не оснований, а поводов. С физиологической точки зрения эмотивные реакции связаны с вегетативными и секреторными сдвигами. В головном мозге ими ведают в основном подкорковые отделы. Это говорит о том, что данная группа контрсуггестивных явлений служит как бы попыткой коры человеческого мозга бросить в бой против суггестии глубокие резервы - эволюционно древние образования в центральной нервной системе» (с. 21). Выше уже упоминалось, что именно эти «глубокие резервы» вовлечены во многие неадекватные рефлексы. Переформулировав эти филогенетические выводы для онтогенеза, можно предположить, что освоению ребенком речевой контрсуггестии предшествует использование негативных аффектов - в их связи с феноменом интердикции. Не эти ли явления так настойчиво искала Мелани Кляйн, называя их деструктивными фантазиями ребенка?

Дивергенция палеоантропов и неоантропов приходится на период верхнего палеолита (40-15 тысяч лет назад). К концу палеолита ранние неоантропы расселились практически по всей пригодной к обитанию территории нашей планеты, преодолев, по словам Поршнева, «такие экологические перепады, такие водные и прочие препятствия, каких ни один вид животных вообще никогда не мог преодолеть» (Поршнев, 2007, с. 405). Причиной стремительного разбегания ранних неоантропов было, подчеркивает Поршнев, «появление и развитие бремени межиндивидуального давления» (Поршнев, 1971а, с. 18-19).

С учетом неравномерности эволюции популяций ранних неоантропов в ходе дивергенции, Поршнев осторожно намечает реконструкцию этого ее этапа: «Старались ли они отселиться в особенности от палеоантропов, которые биологически утилизировали их в свою пользу, опираясь на мощный и неодолимый нейрофизиологический аппарат интердикции? Или они бежали от соседства с теми популяциями неоантропов, которые сами не боролись с указанным фактором, но уже развили в себе более высокий нейрофизиологический аппарат суггестии, перекладывавший тяготы на часть своей или окрестной популяции? Вероятно, и палеоантропы, и эти суггесторы пытались понемногу географически перемещаться вслед за такими беглецами-переселенцами» (Поршнев, 2007, с. 405).

Однако такое разбегание, продолжает Поршнев, достигает предела: по природным, географическим причинам или в силу того, что первых беглецов настигают новые переселенцы, простое взаимное отталкивание оказывается уже невозможным: «Начинаются попытки обратного, встречного переселения. Теперь люди все чаще перемещаются не в вовсе необжитую среду, а в среду, где уже есть другие люди,[…] где необходимо как-то пребывать среди соседей.[…] Люди возвращаются к людям» (с. 406).

Конечно, отмечает Поршнев, первая и вторая волны переселений не были строго разделены во времени: первая в одних географических областях еще продолжалась, когда в других началось и зашло далеко встречное движение. «Земля начала покрываться антропосферой: соприкасающимися друг с другом, но разделенными друг от друга первобытными образованиями» (с. 406).

Поршнев подчеркивает отличительную черту этих первобытных общностей: «Этнос или другой тип объединения людей служит препятствием (иногда это - строгая норма, иногда - обычай, иногда - статистическая реальность) для брачно-половых связей с чужими.[…] Таким образом, эндогамия, разделившая мир неоантропов на взаимно обособленные ячейки, сделавшая его сетью этносов, была наследием дивергенции […], получившим совершенно новую функцию» (с. 406).

По мере того, как вторая волна переселений побеждала первую, завершает реконструкцию Поршнев, «происходило рождение неизмеримо более специфических для человека средств контрсуггестии» (Поршнев, 1971а, с. 19). На смену негативным (деструктивным) аффективным реакциям, использующим наследие интердикции, приходят «средства», опирающиеся на речь и мышление.

Социальная психология: филогенез Поршнева и онтогенез Кляйн

Взаимное обособление человеческих групп как итог и, одновременно, как наследие дивергенции позволило Поршневу для анализа становления у «большелобых» суггестии и ее дальнейшего ограничения контрсуггестией привлечь ключевые понятия разрабатываемой им же парадигмы социальной психологии, исходный пункт которой - универсальная для человеческой истории оппозиция ОНИ-МЫ («чужие» - «свои»).

Разумеется, не следует представлять себе ОНИ и МЫ как некие вещественные объекты, которые наблюдатель может увидеть или пощупать. Во-первых, эти феномены являются сложными комплексами психических переживаний, присущими именно индивиду (МЫ-чувство и ОНИ-чувство). Во-вторых, эти феномены нельзя «увидеть» или «пощупать». О реальном их существовании можно лишь «догадаться» по видимым следам поведения человека, аналогично тому, как по видимым следам движения элементарных частиц можно составить представление об их реальном существовании, аналогично тому, как можно догадаться о существования бессознательного.

В психоанализе понятие МЫ-чувство первым использовал Эмде (Emde, 1988). Поршнев прямо связывает силу суггестии с МЫ-чувством: «Суггестия в чистом виде тождественна полному доверию к внушаемому, в первую очередь к внушаемому действию. Это полное доверие, в свою очередь, тождественно принадлежности обоих участников данного акта или отношения к одному МЫ, т.е. к чистой и полной социально-психической общности, не осложненной пересечением с другими общностями, а конструируемой лишь оппозицией по отношению к ОНИ» (Поршнев, 1971а, с. 14).

Социально-психологическая оппозиция ОНИ-МЫ является наследием отделения людей (прообраз психического МЫ) от палеоантропов (прообраз ОНИ). Однако дальнейшее развитие общественного человека и человеческого общества происходит уже не по биологическим законам: система неуклонно усложняющихся взаимоотношений между людьми, основанная на оппозиции ОНИ-МЫ, включает все больше и больше различных МЫ и ОНИ, пересекающихся и включенных одно в другое. Согласно Поршневу, только принадлежность индивида к более чем одному МЫ формируют в его психике «функцию выбора» и рождают личность, Я (Поршнев, 1969). Один из крупнейших социологов XX века, Норберт Элиас, оказавший влияние на психоанализ, называл такую множественность МЫ «многослойностью» (Элиас, 1987, с. 254, 281). Он использовал понятие МЫ-идентичность (в значении, близком к МЫ-чувству) и подчеркивал: «Без МЫ-идентичности не существует никакой Я-идентичности» (с. 256).

Изложенная концепция филогенеза человеческой психики позволяет переосмыслить и некоторые результаты исследований Кляйн. Оправданной будет гипотеза, что параноидно-шизоидная позиция в психическом развитии ребенка соответствует в филогенезе первой волне переселений ранних людей, тогда как депрессивная позиция - второй волне.

Во-первых, эта гипотеза хорошо согласуется с тем, что основным аффектом параноидно-шизоидной позиции является страх преследования (персекуторная тревога). Онтогенез никогда не повторяет филогенез буквально: если у ранних людей была возможность бегства от «преследователей», практикующих интердиктивное или суггестивное воздействие, то ребенок лишен такой возможности, а потому вынужден ограничиваться интенсивными деструктивными фантазиями и форсировать свое психическое развитие.

Во-вторых, для разрешения депрессивной позиции в теории Кляйн ключевое значение придается репарации (т.е. возмещению ущерба, принесенного прежней враждебностью). Это хорошо согласуется с представлением Поршнева о первобытной экономике, зарождавшейся в ходе второй волны миграций: «дарение, угощение, отдавание - основная форма движения продуктов в архаических обществах» (Поршнев, 2007, с. 423). Отныне «враждебность», препятствующая таким «репарациям», уместна только по отношению к чужим общинам, к ОНИ.

Поршнев поясняет: «На заре истории лишь препоны родового, племенного, этнокультурного характера останавливали в локальных рамках “расточительство” и тем самым не допускали разорения данной первобытной общины или группы людей. Это значит, что раздробленность первобытного человечества на огромное число общностей […], стоящих друг к другу так или иначе в отношении МЫ-ОНИ, было объективной хозяйственной необходимостью» (с. 423). Напротив, межобщинный обмен, в отличие от движения продуктов внутри общины, а также от дани, ритуального дара и других особых форм межобщинного перемещения продуктов, пишет Поршнев, «с психологической точки зрения означает возможность не отдавать, возможность согласия и несогласия, следовательно, возможность выбора» (Поршнев, 1971а, с. 22).

Поршнев не был знаком с исследованиями Шпица. Однако он прямо указывал на аналогию между реакцией ребенка на «чужих» и отношением к «чужим» в филогенезе.

Анализируя оппозицию ОНИ-МЫ в первобытном обществе, Поршнев подчеркивает, что, чем более древними являются переживания МЫ и ОНИ, тем отчетливее выступает различие между этими переживаниями: ОНИ всегда конкретнее, реальнее, несут с собой те или иные определенные свойства - бедствия от «их» вторжений, непонимание «ими» «нашей» (т.е. человеческой вообще) речи. ОНИ не требуют персонификации в образе какого-либо вождя, какой-либо возглавляющей группы лиц или организации. МЫ, продолжает Поршнев, «уже значительно сложнее и, в известной мере, абстрактнее. Реально существовавшая […] взаимосвязь индивидов ощущается теперь каждым из них либо посредством той или иной персонификации, либо посредством различных обрядов, обычаев, подчеркивающих принадлежность индивидов к данной общности в отличие от “них”». В таком контексте Поршнев и обращается к онтогенезу: «Насколько генетически древним является это переживание, можно судить по психике ребенка. У маленьких детей налицо очень четкое отличение всех “чужих”, причем, разумеется, весьма случайное, без различения чужих опасных и неопасных и т.п. Но включается сразу очень сильный психический механизм: на “чужого” при попытке контакта возникает комплекс специфических реакций, включая плач, рев - призыв к “своим”» (Поршнев, 1966б, с. 81-82).

Сказанного о филогенезе человеческой психики по Поршневу достаточно, чтобы вернуться к ее онтогенезу, а именно, к обстоятельствам появления тревоги восьмимесячного и ее важным последствиям.

Тревога восьмимесячного Шпица в свете палеопсихологии Поршнева

В соответствие с психоаналитической традицией, идущей от Фрейда, Шпиц подчеркивает фундаментальное значение фрустрации для психического развития (Шпиц, Коблинер, 1965, с. 138-140). Он приводит яркий и убедительный пример фрустрирующего значения речи взрослого в ее интердиктивной (запретительной) функции, обращенной к ребенку одиннадцати месяцев: «Наблюдатель играет с ребенком и предлагает ему игрушку. После того как ребенок заполучил игрушку и поиграл с ней, наблюдатель забирает игрушку. Когда ребенок тянется к ней, наблюдатель грозит пальцем, покачивает головой и говорит: “нет, нет”. Несмотря на улыбку и приветливое выражение лица наблюдателя, ребенок быстро отводит назад свою руку и сидит с потупленным взглядом и выражением смущения и стыда, словно он совершил нечто ужасное» (Шпиц, 1957, с. 40).

Интердиктивная и суггестивная функция речи

Вначале ребенок и воспринимает речь лишь в ее интердиктивной функции. По словам Шпица, даже в возрасте девяти-двенадцати месяцев запреты являются «гораздо более многочисленными, чем приказания. Они выражаются взрослым, как правило, вербально, и в них делается акцент на соответствующих жестах; например, взрослый может грозить пальцем или покачивать головой. Вертикальная локомоция, которая также приобретается в этом возрасте, быстро увеличивает автономию ребенка, и, соответственно, такие запреты, как “нет, нет” со стороны взрослого, становятся все более частыми во все более разнообразных ситуациях». И далее: «Для ребенка каждый запрет, будь он вербальным, с помощью жеста или сочетанием того и другого, сдерживает действие, начатое ребенком.[…] Каждый запрет означает фрустрацию. Запрещаем ли мы деятельность ребенка, или не позволяем ему получить что-то, чего он желает, или же мы не согласны с формой, которую он хочет придать своим объектным отношениям, мы всякий раз будем фрустрировать влечения его Ид. Поэтому мнемические следы запретов, жесты или слова, в которых мы их выражаем, будут наделены специфическим аффективным катексисом, чувственным тоном отказа, поражения, воспрепятствования, разрушения планов - одним словом, фрустрации» (Шпиц, 1957, с. 34-35).

Наблюдения Шпица хорошо согласуются с результатами филогенетических исследований Поршнева: человеческое дитя с самого рождения вынуждено иметь дело с фактором фрустрации, невиданным во всей предшествующей появлению человека разумного эволюции - с человеческой речью, в первую очередь, с ее интердиктивной функцией, опирающейся на инверсию тормозной доминанты, провоцируемую неодолимой силой имитации.

Зачастую значение речи в общении взрослого с ребенком в первый год его жизни недооценивается. Шпиц специально обращает внимание на это обстоятельство: «Мы редко задумываемся о том, что, какую бы помощь мы ни оказывали ребенку, поднимая его, подмывая, перепеленывая и т.д., он неизменно видит наше лицо анфас, мы сами фиксируем на младенце свой взгляд, двигаем головой и, как правило, что-то приговариваем [курсив мой. - О.В.]» (Шпиц, Коблинер, 1965, с. 54). С другой стороны, не бывает человеческой речи без мимики и жестикуляции, без колебаний тембра, скорости и громкости говорения и т.д., короче - без «аффективного сопровождения». В том же случае, когда эмоции, сопровождающие речь, не вполне понятны, затруднено и понимание смысла самой речи. Именно поэтому в современном интернет-общении и возникла необходимость в так называемых «смайликах», прямо обозначающих эмоции, необходимые для понимания текста.

Поршневская концепция помогает понять физиологическую природу «аффективного катексиса» человеческой речи: ребенок человека появляется на свет уже «большелобым», т.е. «податливым на интердикцию» - еще одно фундаментальное отличие онтогенеза от филогенеза.

Однако уже к 6-8 месяцам в речевом воздействии взрослого на ребенка появляются первые признаки перехода к более высокой ступени, к суггестии (к приказаниям). Российский психолог Ольга Семенова, ссылаясь на исследования, проведенные еще под руководством Лурии (Яковлева, 1958), пишет: «В возрасте 6-8 месяцев также удается выявить первые признаки возникновения речевого управления действиями ребенка.[…] Ребенок 6-8 месяцев способен выполнять простейшие действия по инструкции взрослого (находить взором требуемый предмет)» (Семенова, 2007). Как установил Эмде, примерно к семи месяцам ребенок начинает ждать аффективных проявлений матери, которые ему необходимы для регуляции своих поведенческих реакций в ситуации неопределенности (Emde, 1980).

Возникновение оппозиции ОНИ-МЫ и его ближайшие последствия

Что может противопоставить ребенок росту фрустрирующего воздействия речи взрослого в результате дополнения интердикции суггестией? В первую очередь, мобилизацией известных по прежнему опыту и ярко описанных Кляйн механизмов параноидно-шизоидной позиции, восходящих, очевидно, к поршневским «глубоким резервам - эволюционно древним образованиям в центральной нервной системе». Вероятно, дальнейшие исследования покажут: так называемая «проективная идентификация» (Кляйн, 1946), быстро ставшая одним из самых популярных и, в то же время, самых «запутанных» психоаналитических понятий, соответствует в филогенезе каким-то особо важным ступеням перехода от интердикции к суггестии, которые в поршневских реконструкциях не были (или не могли быть?) выделены.

Но все эти архаичные («кляйнианские») механизмы защиты от суггестии не имеют перспективы. Путь развития остается один: резко сузить круг претендентов на речевую регуляцию своего поведения, на суггестию. Созревание соответствующих структур мозга делает такой путь возможным. И ребенок делает скачок в развитии, противопоставляя тех, кому можно осуществлять суггестию («свои»), тем, кто не допускается до этого («чужие»). Аналогично тому, как в филогенезе происходило разделение «мира неоантропов на взаимно обособленные ячейки». Именно этот скачок и обнаруживается в тревоге восьмимесячного - отчетливо выраженной негативной реакции на «чужих». Так формируется МЫ ребенка - фундаментальная инстанция психического аппарата человека: МЫ - это те, которые не ОНИ; МЫ - это те, терпеть суггестию которых (а позже - осуществлять «репарации» в адрес которых) можно и нужно.

Согласно Кляйн, депрессивная позиция «достигает своего пика около шести месяцев» (Кляйн, 1957, с. 90 [примечание 26]), т.е. одновременно с началом осуществления речью взрослого суггестивного воздействия на ребенка и в преддверии тревоги восьмимесячного.

Предлагаемое объяснение тревоги восьмимесячного проливает свет и на условия успешного разрешения депрессивной позиции: возможность преимущественного катектирования деструктивных фантазий в адрес «чужих» (ОНИ) существенно облегчает интеграцию адресованных «своим» (МЫ) деструктивных и либидинозных импульсов, подчинение первых вторым. Ссылаясь на свою работу 1953 года (Spitz, 1953), Шпиц пишет о результатах появления тревоги восьмимесячного: «объект, который на уровне примерно трех месяцев все еще был разделен на хороший объект и плохой, теперь объединил в себе как агрессивное, так и либидинозное влечения. Кроме того, произошло слияние этих двух влечений. Отныне их расслоение будет патологическим» (Шпиц, 1959, с. 128).

В начале статьи приводились данные, что, вопреки логике Шпица, половина младенцев реагирует на «чужих» в присутствии матери. В свете объяснения, опирающегося на палеопсихологию Поршнева, уместно противоположное сомнение: почему не все? Тайсоны, ссылаясь на многочисленные исследования, пишут: «если связь с матерью надежна, младенец со временем будет проявлять в отношении незнакомца скорее любопытство, а не тревогу. При этом часто происходит едва заметное и мгновенное взаимодействие: младенец смотрит на мать, чтобы иметь эмоциональную обратную связь о безопасности ситуации. В ответ на ее ободряющую улыбку он радостно исследует незнакомца. Но стоит ей недовольно или тревожно нахмурить брови, он ударяется в слезы, отходит от незнакомца и возвращается к матери [курсив мой - О.В.]» (Тайсон, Тайсон, 1990, с. 120; ср.: с. 172-173). Образовав МЫ в качестве не-ОНИ (или даже анти-ОНИ), ребенок получает важный инструмент различения «новых» незнакомцев, дифференцирования их на «своих» и «чужих»: подсказки матери, персонифицирующей МЫ. Вероятно, смешение собственно реакции «тревога восьмимесячного» с приобретаемой ребенком «со временем» способностью дифференцировать новых незнакомцев с помощь подсказок матери и привела Малер к упомянутому в начале статьи мнению о прямой, а не обратной, как у Шпица, связи тревоги восьмимесячного и патологии развития.

Вместе с появлением тревоги восьмимесячного, ребенок попадает в своего рода ловушку: разделив людей на ОНИ и МЫ, сузив число претендентов, которым дозволено осуществлять речевую регуляцию своего поведения, он многократно усиливает суггестию внутри МЫ. По наблюдениям Шпица, «в недели, непосредственно следующие за первыми проявлениями тревоги восьмимесячного, ребенок также впервые обнаруживает многие новые паттерны поведения, действия и отношений.[…] Особенно выразительно это проявляется в восприятии ребенком команд и запретов и его соответствующих реакций» (Шпиц, Коблинер, 1965, с. 162). В другой работе он писал: «В последующие недели происходят поведенческие изменения такого масштаба и значения, что даже случайному наблюдателю ясно, что тревога восьми месяцев есть поворотный пункт в развитии младенца.[…] Социальные жесты, такие, как рукопожатие, будут пониматься и станут взаимными в течение нескольких недель. Начинают пониматься запреты и приказания. Если теперь, например, вы прерываете деятельность ребенка, покачивая головой или говоря “нет, нет”, ребенок прекратит свои действия» (Шпиц, 1959, с. 127).

Тогда же появляется игра. Тайсоны пишут: «Хотя игровые взаимодействия между матерью и ребенком можно наблюдать начиная с двух-трех месяцев, собственно игра появляется между восемью и двенадцатью месяцами» (Тайсон, Тайсон, 1990, с. 197). Поршнев писал, что «игрушки наших детей - это преимущественно изображения того, что им в натуре запрещено трогать, к чему они не имеют свободного доступа в окружающей их жизни взрослых. Кажется, что игрушки просто “изображают” разные предметы, на самом деле они и выражают категорию запрета, которым отгорожена жизнь детей от мира взрослых» (Поршнев, 2007, с. 463). Кляйн, разработавшая для пациентов-детей специальную игровую технику, которая помогала им выразить «запретные» агрессивные импульсы, писала, что один из ее пациентов «подчеркнул мне, когда я проинтерпретировала разрушение им игрушечной фигурки как представляющее нападение на его брата, что он не стал бы это делать с его реальным братом, он делает это только с игрушечным братом [курсив автора. - О.В.]» (Кляйн, 1955).

Сопротивление возросшей силе суггестии внутри МЫ приводит к освоению ребенком более совершенных средств контрсуггестии, опирающихся на речь и мышление. Вскоре ребенок скажет первое слово (по Поршневу, воспроизведение запрета со стороны взрослого прикасаться, манипулировать вещами и «объектами» - интернализация запрета [Поршнев, 2007, с. 233-234]) и первое «нет» (по Шпицу, выраженный жестом и словом отказ подчиниться требованиям взрослого [Шпиц, 1957, с. 35-45, 91-105] - «фрустрация фрустратора» [с. 93]). Оральная стадия психосексуального развития подходит к своему завершению…

Палеопсихология Поршнева и психоанализ: перспективы сближения

Быть может, самый неожиданный результат предложенного в статье сопоставления филогенетических представлений Поршнева и онтогенетических представлений психоанализа - удивительная легкость их согласования.

И дело тут не только в том, что палеопсихология Поршнева, хотя и опирается на научные данные, полученные не позднее конца 60-х годов прошлого века, остается до сих пор единственной филогенетической теорией, всесторонне исследовавшей самые ранние этапы становления человеческой психики. Не менее важно и то, что именно психоаналитические исследования в области онтогенеза приходят к выводам, более близким к поршневской палеопсихологии, чем какие-либо иные онтогенетические исследования человеческой психики.

Шпиц очень близко подошел к объяснению тревоги восьмимесячного, предложенного выше и опирающегося на результаты исследований Поршнева.

Хотя Шпиц и утверждал, что незнакомец для ребенка является исключительно сигналом опасности («мама меня бросила»), в его описаниях реакции на незнакомца отчетливо видна поглощенность ребенка исключительно проблемой отношений с «чужими» - стремление исключить ними контакт; до «своих» в этот момент ему как будто вовсе нет дела. Вот яркий пример такого описания: «Реакция восьмимесячного ребенка на незнакомого человека охватывает широкий диапазон выражений - он может испытывать робость или опустить глаза, словно смутившись, закрыть глаза руками или задрать юбку к глазам, спрятать лицо под одеялом и т.д. За исключением первой и самой мягкой формы, все эти действия служат тому, чтобы не допустить восприятия лица незнакомца.[…] Лучшим свидетельством того, что ребенок […] по-прежнему пытается желаемым образом заставить незнакомого человека исчезнуть, является то, что ребенок снова и снова оглядывается на незнакомца. Он украдкой смотрит между пальцами, выглядывает из-под одеяла - и снова прячется» (Шпиц, 1957, с. 42). К матери ребенок обращается в этот период, как показано выше, только в двух случаях: либо это крик об экстренной помощи - «прогони чужого», либо, чуть позже, это едва уловимая «просьба» о подсказке - «чужим» признать незнакомца или «своим»?

В той же работе Шпиц писал: «Когда “я” дифференцируется от “не-я”, происходит осознание “не-я”, но не осознание “я”. Точно так же, когда в восьмимесячном возрасте устанавливается либидинозный объект, происходит осознание объекта, которое можно увидеть и доказать, но не осознание Самости» (Шпиц, 1957, с. 89). Оставалось только заменить единственное число (Я) на множественное (МЫ), а в тревоге восьмимесячного увидеть, в первую очередь, не противопоставление ребенком себя и объекта, а противопоставление им чужих (ОНИ) и своих (МЫ).

Та же близость к поршневской палеопсихологией обнаруживается, как показано выше, и во многих результатах исследований Кляйн.

Дальнейшее привлечение палеопсихологии Поршнева к психоаналитическим исследованиям и, соответственно, привлечения психоанализа к развитию палеопсихологии, основы которой заложены Поршневым, представляется в высшей степени плодотворными.

Примечания

¹⁾ В этом издании труд Поршнева вышел с большими сокращениями. В 2007 года опубликовано 2-е издание книги на основе полной авторской рукописи, подготовленной к печати автором настоящей статьи.

²⁾ Термины «центр», «рефлекс», используются в статье для краткого обозначения сложнейших нейрофизиологических констелляций в нервной системе на ее разных уровнях, обеспечивающих инстинктивное поведение животного.