Овладевая, ты всегда теряешь.

Данте. «Божественная Комедия»

Одна из причин рационализации нашего по­ведения заключается в том, чтобы замаски­ровать совершаемое действие. Объяснение того или иного поступка может совершенно не от­ражать его истинной причины и даже быть связано с волей кого-то другого. Мы говорим, что, например, «дьявол нас попутал». Поступки человека, подвер­женного зависимости, совершаются под воздейст­вием «кого-то», кого зависимый не знает, но кто дол­жен быть удовлетворен. Если неизвестный «кто-то» не получает удовлетворения, последствия могут стать катастрофическими. Неизвестный «кто-то», находящийся внутри зависимого человека, почти всегда является убийцей.

Как правило, повернуться лицом к убийце – зна­чит обратиться к бессознательному. Убийство со­вершается, пока жертва находится под анестезией зависимости. Возвращаясь в сознание, зависимый человек видит орудие убийства. Вот использованная игла, рядом – пустая ампула; вот начатый, остав­ленный на завтра торт. Налицо все доказательства убийства. Жив ли этот зависимый человек? Быть мо­жет, он при помощи какого-то колдовства вернулся к жизни? Самая серьезная проблема в лечении за­висимых людей заключается в том, что они живут в заколдованном состоянии. Они вовсе не мертвы, они живы. Вернувшись к нормальной жизни, они могут вновь совершить еще одну попытку. Попро­бовать еще раз испытать на себе это колдовство. Ощутить на себе его воздействие. Их вера возраста­ет. Счастливый шанс игрока! Всякий раз, убив себя, они оживают как по мановению волшебной палоч­ки. Зависимые люди живут не по законам природы, а по законам колдовства. Всем ведает и руководит маг и колдун.

В своем диалоге «Ион» Платон с большой долей иронии описывает последователей Бахуса, отрав­ленных своим кумиром. Во время ритуального тан­ца, трижды совершая магический круг, «вакханки, когда они одержимы, черпают из рек мед и молоко, а в здравом уме – не черпают»[1]. Если же мы решим помочь зависимым людям вновь прийти в созна­ние, мы должны постараться понять то колдовство, которое превращает воду в райское молоко, даже если наше понимание отнимет у них богов и лишит их ложного ощущения нуминозного. Они впали в заблуждение, и до тех пор, пока мы потворствуем этому колдовству, мы поощряем это заблуждение, которое ведет их к саморазрушению.

Разумеется, возникает вопрос: «Какой колдун превращает явления природы в дьявольскую на­смешку над священнодействием?» Пресуществление – часть таинства святого причастия, ритуа­ла, который должен совершать стоящий у алтаря католический священник: тело Христа, которое символизирует пресная лепешка, вкушают колено­преклоненные верующие. Хотя в ритуальном дейст­ве зависимого человека такого пресуществления не происходит, подверженные зависимости люди тя­нутся к объекту своего желания, словно он столь же сакрален, как воплощенное в хостии¹Христово Тело. В данном случае эпитет «табуированный» оказы­вается точнее, чем «сакральный», ибо «табуированный» одновременно означает сакральный и запретный, магически притягательный и оттал­кивающий.

Если вы собираетесь освободить человека от за­висимости, нужно обязательно распознать и рас­крыть колдуна, обладающего столь мощной маги­ческой силой.

Часто дети закономерно обожествляют родите­лей или же заменяющие их родительские фигуры, например, священников или министров; эти взрос­лые становятся носителями магических проекций. Если подрывается доверие, которое появилось вме­сте с проекцией, может возникнуть зависимость. Если отношения между родителями и ребенком по­строены на физическом или психологическом наси­лии, любовь противоестественно отождествляется с запретным объектом, который ассоциируется с на­силием. Суть любой формы зависимости заключает­ся в радикальной потере доверия.

Зависимость возобновляет травмированное отношение к телу. Действия родителей в прошлом могут превратить тело ребенка в табуированный объект. В таком случае ребенок бессознатель­но заключен в темницу своего тела, как пленник, и не имеющий возможности им распоряжаться.

В романе Клода Тарда «Сладкая смерть»[2], книге, которая может разрушить даже веру заядлого лю­бителя сладкого в «две груди из ванильного моро­женного с двумя сосками из вишневых леденцов»[3], девушка подписывает «пакт о смерти», решив по­кончить с собой из-за любви к сладкому, наблюдая и сознавая чудовищные превращения, которые пре­терпевает ее тело. Таким образом она мстит своей «правильной» матери, которая хочет, чтобы ее дочь была худенькой и красивой. В самом конце книги молодая женщина осознает, что «основной причи­ной» зла является ее зачатие. Она не была дочерью того блондина, которого считала своим отцом. Ее родным отцом был темноволосый испанец.

В последней сцене женщина съедает свадебный торт, который заказала по случаю своего торжест­венного бракосочетания со смертью. Описав произ­ведение кулинарного искусства, «сияющее серебри­стым жемчугом сахарных кристалликов, покрытых карамелью», она продолжает:

Самую верхушку торта украшала традицион­ная брачная пара – жених и невеста: он – во всем черном, она – вся в белом; они держатся за руки, и на губах у них обоих застыла натянутая оди­наково пустая ярко-розовая улыбка. Наивный образ величайшей человеческой иллюзии. Ибо что могут сделать сейчас эти двое, поднявшие­ся так высоко, но вынужденные скатиться вниз с отвесной горной скалы и закончить свою жизнь, как мухи, прилипшие к липкой бумаге жизни?.. Я говорю горькую правду, материнское молоко отчаяния, оно прогоркло и его заменили искусственным… мне, темноволосой кар­лице, тупой и достаточно хлипкой физически, мне, невежественному маленькому чудовищу… с глазами цвета сажи, напоминающими темное, несмываемое пятно.

Мои глаза цвета чернил. И маленькие ку­лечки розовых конфет, скрытые в тени лампы. И черный яд скорпионов.

А сейчас, двадцать лет спустя, меня, нако­нец, осенила истина. Глупое маленькое чудо­вище, я оказалась слепым воплощением преда­тельства. Внезапно я вообще лишилась имени. Безымянная среди безымянных, я даже не знаю имени того испанца¹.

Предательство детской реальности превратило тело девочки в полновластного тирана; все ее способно­сти оказались в его полном подчинении.

Темная мать – зловещая мать – изо всех сил со­противляется свету, который выявляет ложь. Не про­бужденная духовным светом природа или вовсе не соприкасается с душой, или слепо защищает ее от нестерпимой боли. Перед человеком стоит задача раскрыть предательство доверия, которое привело к разрыву связи между телом и эго-сознанием.

В сновидениях зловещая мать может появлять­ся в образе погруженного в болото полусонного крокодила; при этом ее огромная энергия дремлет: она инертна, неподвижна и совершенно бездухов­на. Она постоянно вызывает у сновидца усталость. Она может появляться в сновидениях в любое время, но на поздних стадиях анализа сновидцу понятным ему способом сообщается о том, что прежде, чем он обретет духовное зрение, ему придется погрузиться в самые глубины психики.

Иными словами, прежде чем мы ощутим в себе духовность, должна освободиться жизненная сила в самой глубокой чакре, открытой всем земным энергиям.

Именно здесь зависимость может оказаться ко­ролевской дорогой к бессознательному, но иногда эта дорога может привести на скотный двор – прямо в ясли, где лежит божественный младенец, и тогда мудреца будет очень сложно отличить от скотины. Опасность рецидива зависимости побуждает из­бавившихся от нее людей смотреть на мир широ­ко раскрытыми глазами, теперь уже в полной мере сознавая, что зависимость принесла им страдания, которые привели их к воссоединению со своим те­лом на очень глубоком уровне, к осознанию света в своем теле и любви Софии, освещающей изнутри всю жизнь. На таком уровне сознания они могут из­влечь силу Самости, чтобы постепенно, шаг за ша­гом, обратиться к самой мрачной стороне своей зависимости.

Способность к извлечению божественной силы нашла свое исключительное выражение в учении ис­лама о Судном дне. Согласно легенде, Фатима, дочь Магомета, в этот день снимет свою чадру, как толь­ко перейдет мост Сират. Этот мост острее лезвия меча и тоньше человеческого волоса. Он соединяет Землю и Небо. Под ним слышится тяжкое дыхание Преисподней. Снятие чадры Фатимой символизиру­ет в исламе появление осознающей себя феминин-ности, соединяющей правоверных с Аллахом через пророка Магомета. Этот апокалипсический союз по­добен союзу жениха и невесты, описанному в Книге Откровения Иоанна Богослова.

Фатима, как невеста, снявшая чадру и соединив­шаяся с божественным, становится неким аналогом Христа, который в притче о возвращении предстает в образе жениха, пришедшего в полночь к мудрым девам, которые наполнили свои светильники мас­лом, чтобы отвести их на брачный пир. Неразум­ные же девы,

взявши светильники свои, не взяли с собою мас­ла: мудрые же, вместе со светильниками свои­ми, взяли масла в сосудах своих; и как жених замедлил, то задремали все и уснули. Но в пол­ночь раздался крик: «вот, жених идет, выходите на встречу ему». Тогда встали все девы те и по­правили светильники свои. Неразумные же ска­зали мудрым: «дайте нам вашего масла, потому что светильники наши гаснут». А мудрые отве­чали: «чтобы не случилось недостатка и у нас, и у вас, пойдите лучше к продающим и купите себе». Когда же пошли они покупать, пришел же­них, и готовые [пойти] вошли с ним на брачный пир, и двери затворились[4].

Союз невесты и жениха (тела и духа) (Антонио Канова, 1757-1822, Лувр, Париж)

В этих образах жениха и невесты можно усмотреть состояние зависимого человека, шаг за шагом ведо­мого Самостью. Раскрывшаяся София, или Прему­дрость, видится переходящей через опасный мост Сират, который соединит ее с объектом желания, тогда как лежащая под мостом пропасть, кишащая ложными устремлениями, ждет лишь одного ее не­верного шага.

Очень важным в лечении зависимости стано­вится подчинение власти, превышающей власть Эго, которой Эго научилось доверять, преодолевая испытанное в детстве предательство. С возрастани­ем доверия усиливается сознательная связь между телом и Эго; обостряется чувствительность к психи­ческой и физиологической отраве, и тело обретает способность к самоочищению. По выражению одной женщины, «Самость постоянно выталкивает наверх всю предысторию». Другая женщина выразила это так: «Прежде я могла съесть дюжину банок орехо­вой пасты. Теперь мой желудок начинает протесто­вать, если я съедаю одну». Третья ворвалась в мой кабинет и, смеясь, заявила, что стала совершенно сознательной, потому что раньше она могла выпить лошадиную дозу алкоголя, а теперь ее организм реа­гирует даже на один глоток. Концентрация, требуе­мая для поддержания напряжения, нашла отраже­ние в следующем выражении пациентки: «Я говорю не об обжорстве шоколадом. Моя душа на костре: она привязана к столбу и корчится в пламени. Я ду­мала, что боролась со своим слабоволием. Теперь я считаю, что борюсь с силами и убеждениями, ко­торые на виду у всех пытались погубить мою душу. Я даже в течение часа не могу быть довольна собой».

Эти женщины кроме анализа проделали боль­шую работу, продолжавшуюся более пяти лет, что­бы установить связь между душой и телом, и стали воспринимать свою зависимость как указанный Самостью путь, ведущий к осознанию и пережи­ванию перевоплощения. На первой стадии самым болезненным у них было ощущение, что чем боль­ше они погружались в работу с телом, тем силь­нее у них обострялось ощущение заброшенности и тем явственнее становилось желание сохранить существующую зависимость. Если же им удавалось удержаться от этого гипнотического притяжения, они ощущали, как их тело превращалось в раздувше­гося тирана. Тому, кто стоял между ним и райским молоком, грозила символическая смерть. Выдержав это напряжение, они достигали самого ядра травмы: тело превращалось в тирана, так как подчинялось колдовскому заклятию, неподвластному законам эго-сознания. Независимо от того, на чем именно держалась власть родительских образов – на велико­душии или насилии, – тело ребенка считалось объ­ектом, который следовало наполнить или опусто­шить, наказать или сделать предметом игры.

Родители могут праздновать победу над ребен­ком, но, в конечном счете, нет никакой радости в том, чтобы одержать верх, применяя силу, даже если эта сила искусно замаскирована. Доминирование есть владычество, и тело, которое подверглось насилию, очень твердо усвоило его уроки. Оно превращается в покинутого властелина, лишенного благотворно­го воздействия любви. Оказавшись в изоляции, оно становится одержимым, цепляется за вещи или лю­дей, наделяя их волшебной силой. Попадая в зави­симость от этих талисманов ради обретения хоть какого-нибудь жизненного смысла, тело становится беспощадным в своем требовательном стремлении овладеть ими и установить над ними контроль, стре­мясь как можно дольше продлить ту фантасмагорию, в которую оно больше не верит.

Я не вижу смысла в том, чтобы заставлять ро­дителей чувствовать себя виноватыми. Каждый из нас – продукт современной культуры, одобряю­щей конкуренцию и стремление к власти. Едва ли мы осознаем, что такое любовь, сосредоточенная в теле. Мы порой смешиваем ее с сексуальностью и путаем с неудовлетворенностью. Однако истинная любовь пронизывает каждую клетку нашего тела. Она сразу распознается животными, детьми и даже некоторыми взрослыми, которые или родились вме­сте с ней, или обрели ее через страдания и лишения. Тонкая позолота вины не может скрыть ощущения заброшенности, лежащего в ее основе. Наша задача – изменить сложившуюся психодинамику.

Неодолимое чувство заброшенности, застав­ляющее страдать множество людей, уходит своими корнями не в сиротство, не в запущенность ребенка, а в одиночество детской души. Проецируя на ребен­ка его искусственный образ, родители тем самым уничтожают реального ребенка – того, которого оставили родители, и он лишается ощущения своего Я и потому вынужден уйти глубоко в себя. Именно вследствие этого широко распространенного наси­лия возникает чувство стыда, связанное с каким-то неизвестным ребенку проступком, из-за которого он ощущает чувство вины. Сны, в которых совершается убийство или возникает изувеченный труп, сообща­ют о предательстве, которое не перестает ощущать и взрослый человек. Например, когда над отноше­ниями нависает угроза опасности, взрослый человек покидает ушедшего глубоко в себя ребенка, который по-настоящему честен; затем взрослый снова наде­вает маску, старается быть ласковым и сохранить отношения любой ценой. Существуют два уровня вины: «Я виноват в том, что я такой, какой есть» – и на более глубоком уровне: «Я покинул самого себя».

Покинутый человек становится жертвой кол­дуна, который пользуется его одиночеством, играет на отчужденности, воздействует волшебными чара­ми на ту область, где, по его мнению, обитает душа, а затем резко разрушает иллюзию. Темная часть кол­дуна уводит зависимого человека все дальше и даль­ше в тот таинственный мир, где царит смерть; его светлая часть, воплощаясь в образе мудрого старца, может открыть перед освобожденной душой творче­ский путь. Подлинность чувства становится лезви­ем бритвы, разделяющим два этих мира. «Я не прав, я виноват, я жертва, я заслуживаю наказания» – эти слова приводят к колдовскому заклятию и зависи­мости. «Я не оставлю себя, я не виноват, я останусь тем, кто я есть» – эти слова открывают путь к таин­ству и творчеству.

Юлия была зависимой, ее детская вера в отца была сломлена; помимо всего прочего, он смущал ее своими насмешками. Он оказался тем колдуном, который каждый раз во время вечерней сказки оча­ровывал ее, заставляя забыть о печали, и в то же вре­мя еще глубже нагонял на нее тоску.

Чтобы избежать предположения, что каждый отец, читающий маленькой дочурке ночную сказку, бессознательно втягивает ее в свою эротическую фантазию, следует кое-что сказать об этих особых отношениях, на которых постепенно фокусировался процесс анализа.

Отец был очаровательным пуэром («вечный юноша»), воображение которого строило дворцы там, где другие люди видели лишь развалины. Отстра­нившись от жены, считавшей его идеализм угрозой материальному достатку и благополучию семьи, он обратился к дочери, в которой искал для себя глав­ную психологическую поддержку. Он старался за­щитить дочь, когда она была еще мала, от внезап­ных эмоциональных взрывов матери, которые часто кончались рукоприкладством. В результате Юлия стала повсюду его сопровождать, куда бы он ни на­правлялся, и самым счастливым временем детства считала часы, которые проводила у него в студии или сидя на его коленях, декламируя стихи или на­певая песни. Казалось, они объединились против безразличного, если не враждебного им мира ради духовного наслаждения. Это наслаждение они по­лучали вместе, когда воображение дочери подпиты-валось отцовским вдохновением.

Мир, в котором пребывали отец и дочь во вре­мя совместных чтений, был тайным драгоценным миром, который ассоциировался с запретной «вер­шиной». Волшебник-отец психологически соблаз­нял свою дочь. Ребенок чувствовал стыд, но стыд совершенно непреодолимый, ибо он рождался в ин­тимной атмосфере, создававшей отцу ореол божест­венности. Они оба оказались во власти странного таинственного ритуала. Каждый раз девочка про­веряла присутствие волшебной силы, стараясь по­нять, может ли она прекратить плакать, находясь в одиночестве. Такой контроль постепенно привел к тому, что она утратила связь со своими телесными ощущениями. Несмотря на то что в памяти Юлии не было следов физического насилия, психологиче­ское предательство привело к расщеплению души и тела, т. е. по своему воздействию походило на на­стоящий инцест.

По всей вероятности, встревоженный эмоцио­нальной насыщенностью этих отношений отец по­стоянно надламывал их и подрывал безграничное доверие своей дочери. Юлия очень любила сказку Ганса Христиана Андерсена «Девочка со спичками», в которой речь идет об одинокой девочке, потра­тившей накануне Нового года последнюю спичку, чтобы согреться и оживить свои фантазии. Когда кончаются спички, девочка замерзает. Эта сказка об отношении матери к дочери, у которой единст­венным защитником от матери был отец, выполняла терапевтическую функцию. Девочка верила, что, чи­тая эту сказку, отец не только почувствует ее состоя­ние, но и укрепит в ней веру и окажет поддержку. Од­нако, услышав взрыв его смеха в ответ на свои слезы, она ощутила, как грубо он растоптал ее веру. Она превратилась в ту маленькую девочку, последняя спичка которой погасла вместе с взрывом отцовско­го смеха. Ужас еще более усугубился с появлением матери, которая надавала ей шлепков, приговари­вая: «Не позволю, чтобы моя дочь выросла плаксой».

Такие травмирующие эпизоды часто повторя­лись в ее близких отношениях. Попадая под власть волшебного мира безграничной близости, она сра­зу предчувствовала мертвящее дуновение, которое должно было разлучить ее с волшебником и со сво­им телом, застывшим в невыраженных эмоциях. Уже погрузившись в бессознательное, она просто исчезла под шлепками матери. Эта травма позже стала про­являться в бессознательном создании ситуаций, где она манипулировала мужчинами с тем, чтобы впо­следствии пережить их предательство. Еда и секс стали для нее той самой коробкой спичек, опусто­шив которую она умерла бы голодной смертью. Она ела и занималась любовью, стараясь заполнить ва­куум – свое травмированное тело, которое из-за ее отчуждения всегда оставалось пустым.

Юлия сбросила лишний вес, а затем стала посе­щать сессии, на которых работала над установлени­ем связи между душой и телом. На этих сессиях ей пришлось столкнуться со своей уязвимостью, когда полнота уже исчезла и появился ужас, что ее бросит любимый мужчина. Ей неоднократно снился сон, в котором возникал образ привлекательного муж­чины в накинутом на плечи развевающемся черном плаще и широкополой шляпе – образ волшебника, ко­торый имел власть давать или отнимать жизнь. В сле­дующем сне это был обожаемый ею отец, которому она старалась доставить удовольствие. Он же считал, что она сама виновата в том, какой стала. Детские от­ношения, поддерживавшие в ней жизнь, сейчас пред­стали для нее в ином свете. Проекция, которую она направляла на мужчин, опять возвратилась к ней.

Я присутствую на судебном процессе. Суд проис­ходит в моей церкви. Мой отец – судья на кафе­дре. Я приговорена. Приговор неизбежен. Знаю, меня признают виновной в том, какой я стала. Я стою сохраняя достоинство перед отцом-судьей, но испытываю ужас, так как слышу лай голодных псов во дворе на кладбище и пони­маю, что в наказание за мое преступление меня швырнут им на растерзание.

В этом сновидении мы можем увидеть, как отец, пусть даже совершенно бессознательно, предает свою дочь. Будучи уверенной в том, что он понимает ее сочувствие к покинутой всеми девочке из сказ­ки, Юлия сразу отстранилась от него эмоционально, замкнулась в себе, когда он расхохотался при виде ее слез. Ее чувства были вытеснены в ее тело, которое символически трансформировалось в ужасных со­бак, угрожающих растерзать ее столь же яростно, как она сама накидывалась на еду.

Весьма существенно, что отец появляется во сне в образе, символизирующем патриархальность: судья, епископ, бог отец, – но не проявляет любви лично к Юлии. Реальный мужчина превратился во внутреннего колдуна. По сути, та энергия, ко­торую она однажды спроецировала на отца, стала проецироваться на возлюбленного; отсутствие опо­ры в жизни (мать фактически ее бросила) теперь вы­нуждает ее цепляться за него как за мать; страх по­терять его вызывает в ней навязчивую потребность в еде (сладость материнского кормления). Голод­ные собаки во дворе были готовы уничтожить все, что она в себе отрицала: чувства, слезы, сексуаль­ность. Но ес ли так, как же ей найти выход? Разъярить отца – значит лишиться этого мира. Таким образом, она винит себя за неприятный исход их совмест­ной волшебной жизни, ее сердце рвется на части. Привести в ярость своего возлюбленного означало для нее еще раз кинуть прощальный взгляд на гасну­щий свет последней спички. И она подавляла в себе истинные чувства, ожидая смертельного приговора.

Назначенное в сновидении наказание отцов­ского комплекса исходит из места, где расположены его, а теперь и ее отвергнутые чувства, клокочущие в яростных инстинктах, запертых в церковном дво­рике. В сновидении Юлия не обладала ни маскулин­ной силой, чтобы сдержать собак, ни фемининным телесным Эго, находящимся в контакте с землей, чтобы как-то усмирить их. Захваченная перфекционистскими идеалами – на одном витке спирали были проблемы, связанные с приемом пищи, на дру­гом – проблемы идеальных отношений с мужчи­ной, – она оказалась во власти своих фантазий. Она сопротивлялась самой материи, самой жизни. Таким образом, ее тело, не сумев стать хранилищем любви, стало источником собственного отвержения в обра­зе искалеченной, страдающей женщины, вынудив ее стать ригидной и непроницаемой для света.

Стремясь стать «достаточно красивой» в глазах своего возлюбленного, Юлия дошла до анорексии. Ее НЕТ еде постепенно превратилось в эротизиро­ванное НЕТ, заряженное эйфорией голодания. НЕТ своим чувствам, НЕТ своим инстинктам, всем сво­им сновидениям о страстной любви между ней и ее волшебником или ее возлюбленным. Во время го­лодания она чувствовала себя красивой, здоровой, чистой, вполне подходящей для возлюбленного. В разгар поста она услышала демонический смех колдуна-отца, который требовал своего, увлекая ее к совершенству смерти. Однажды она увидела в отце источник света; теперь она таким же увиде­ла своего возлюбленного. Проецируя божественное деяние на человеческое существо, она создала об­раз волшебника, который швырял ее из состояния величия в состояние отчаяния. Она снова начинала объедаться, бессознательно соединяясь с матерью, по которой очень тосковала, и, не имея возможнос­ти ее любить, совершала над ней насилие. В этом насилии было навязчивое стремление овладеть любящей матерью даже через смерть – даже через собственную смерть. Так удавалось на короткое время умиротворить демона, пока душа под обез­боливающим действием углеводов погружалась в глубокий мрак, который магически мог бы пре­вратиться в свет.

Любому зависимому человеку эти крайности очень хорошо известны. Тело-под-контролем – это ненавистный деспот, который изо всех сил сопро­тивляется свету, потому что существует без любви. Голодные псы на дворе ее тела символизируют от­вергаемые инстинкты, которые тщетно пытаются добиться, чтобы их услышали. Юлии необходимо установить с ними связь, последовательно и недву­смысленно выражая свою любовь. Став жертвой необузданных инстинктов, можно прийти к без­различию в выборе партнера, которое, как и нераз­борчивость в еде, свидетельствует о разрыве связи между инстинктом и чувством.

Раннее телесное расщепление, необходимое для выживания, в среднем возрасте начинает об­наруживаться при работе с телом и душой, а также в сновидениях. После нескольких лет такой работы Кейт поняла, что ответственность за ее сексуальные проблемы лежит именно на ней. Привнести их в от­ношения со своим партнером означало разрушить все, что они так кропотливо создавали вместе. К сча­стью, ее партнер оказался очень чувствительным человеком, он тоже работал над собой и преодо­левал свои трудности. Он ощутил произошедшие в ней едва заметные перемены и мгновенно на них среагировал, изменившись сам и создав предпосыл­ки для раскрытия новых возможностей в их отно­шениях. Каждый из них независимо совершал вну­треннюю работу, впитывая в себя общий материал, проявлявшийся в их взаимоотношениях, и тем са­мым создавая новые условия для приложения со­вместных усилий. Таким образом, вместо взаимных проповедей они привнесли осознание в свои взаимо­отношения. Разумеется, возникали и противоречия, но при этом они не приводили к взаимным бессмыс­ленным нападкам. Ярость, накопленная у обоих по­лов, корнями уходит в многовековую историю на­силия. Взаимные нападки в состоянии одержимости не имеют ничего общего со свободой.

В процессе работы над телом, погружаясь в ядро своего страха, Кейт обнаружила там гнев. Затем она осознала, что боялась его выразить, опасаясь дать волю своей ярости. Таким образом она подавляла гнев, усиливая контроль над собой, но при этом всег­да оказывалась на периферии своих чувств. Словом, возникал порочный круг, и тогда ее страх на нее же и обращался. Пока она переживала этот внутренний раскол (изоляцию от своих чувств), когда границы ее личности постоянно нарушал отец-алкоголик, долж­на была оставаться некая часть личности, которую она не могла осознать.

«Я всегда избегала всего, что могло бы вызвать у меня боль от ощущения внутреннего расщепле­ния, – говорила Кейт. – Я должна была стать спо­собной выдерживать эту боль. Если Эго сохраняет достоинство в отношениях с Самостью, оно должно быть достаточно сильным, чтобы справиться с рас­щеплением. В самом центре должно быть свободное место, чтобы я могла его занять».

Вот как она переживала это расщепление на сес­сии (в скобках – мои наблюдения):

У меня возникло болезненное ощущение, настоя­щий страх, что я схожу с ума. Я перевернула всю свою жизнь, стала изворотливой и злой. В дет­ском возрасте мне приходилось раздваиваться, чтобы просто выжить. (Вздыхает, шумно выды­хает, вжимается в сиденье – приподнимается, порывается встать.) Если я себе это позволю, то сойду с ума. В таком случае вы сможете опять меня взять к себе? (Бледное лицо, отсутствие эмоций, прострация.) Я вас уничтожу. (Руки, ступни, тело и лицо искривлены; издает хриплые звуки, обнажает передние зубы. Плюет, челюсть трясется.) Я ничуть не хуже вас. Вы больше меня не достанете. Вам больше не удастся меня провести. Я такая же хорошая, как вы. Я наплюю тысячью мелких брызг, и вам никогда меня не достать. У вас никогда не получится меня заклеймить. Вы сделали меня больной глубоко внутри. Вы позволили мне ощутить, насколько я ужасна. (Подпрыгивает.) Я рассыпаюсь на мил­лионы частичек. Попробуйте, найди те меня, а?

Нет. Там? Нет. Кто я? Здесь? Нет. Кто я? Здесь?

Нет. Попробуйте угадать. Вот она я. Вот кто я такая. Вы совершенно не знаете, кто я на са­мом деле. ВЫ НЕ ЖЕЛАЕТЕ ЗНАТЬ, КТО Я ТАКАЯ. Если бы я смогла вам сказать, я бы это сделала. Вы думаете, что можете сделать меня ручной? Вам никогда меня не достать. Вы считали меня дурой – ДУРОЙ. А я от вас ускользаю. Никому не позволю себя погубить. (Шепот.) И вам не по­зволю меня трясти. (Пристально изучает свои руки, успокаивается.)

Придя в себя, Кейт сказала: «Я испугалась, что дошла до такой крайности. У меня дрожит спина».

В этой дрожи выразилась ярость, которая по­давлялась много лет. Если сосредоточенная в теле травма проявляется в терапевтической ситуации, как это получилось в случае с Кейт, происходит глу­бинное очищение. Как только осознаются подавлен­ные энергии, больше нельзя не обращать на них вни­мания, не подвергая опасности физическое здоровье. Поскольку эти энергии относятся к первичным, базисным, лишь очень немногие из нас позволяют себе дойти до этих хтонических глубин. Но в сно­видениях часто с чердака или откуда-то из подва­ла вырывается психотический персонаж. Полный бешеной ярости, он бегает по всему дому, иногда нападая на людей, вызывая у них дрожь. Если возни­кает страх перед одержимостью гневом, то человеку бывает легче выразить свой гнев. Гнев вырывается с индивидуального уровня психики, ярость – из ее архетипического ядра.

Если человеку в детские годы никогда не прихо­дилось сталкиваться с предательством, вызвавшим травматические последствия, процесс расщепления (внутренней разобщенности) может стать преобла­дающим, а потому – автономным. Человек перестает осознавать свое поведение, в особенности если такое поведение периодически приводит к результатам, противоположным сознательным намерениям. Эго становится столь ослабленным, что не может проти­востоять даже неадекватному поведению или исхо­дной травме. Предательство в детстве не осознается как предательство.

У молодого мужчины, которого звали Кит, мать умерла, когда он был еще подростком. Он не осознал, что в момент смерти мать покинула его, как и не осо­знал, что так же точно он покинул самого себя. Бес­сознательно он считал себя виноватым в ее смерти, и его чувство вины не получало внешнего выраже­ния, ибо он не мог в нем себе признаться. Его неспо­собность принять смерть матери, которую он обо­жал, привели к фантазиям, что ради нее он должен стать совершенным. В итоге он потерпел ряд неудач в осуществлении своих самых продуманных пла­нов. Сам того не сознавая, он с двенадцатилетнего возраста оставался в плену травматического пере­живания.

Находясь под воздействием травмы, кото­рую можно было бы считать причиной его повто­ряющихся неудач, он описал на уровне фантазии, в чем именно состояло его поведение. Постепенно он стал замечать, что живет в фантазии, которую принимает за реальную жизнь. Признав это, он впервые сопоставил два мира. В процессе такого соединения фантазии и факта он нашел возмож­ность излечить психическое расщепление: фанта­зия идет одним путем, факты – другим, и при этом один путь исключает другой. В первый раз его по­разило, что оба пути открыты, так как они могут су­ществовать одновременно. Возможность вписаться в жизнь стала для него реальностью, которая теперь обязательно подкреплялась фантазией. В свои прак­тические планы на будущее он стал закладывать возможности, которые теперь стал считать реали­зуемыми.

Постепенно Кит ощутил, что освобождается от вездесущего бессознательного, которое обкра­дывало его жизнь. Он почувствовал, что мог бы всту­пить в контакт с человеком, в котором на определен­ном уровне осознания он видел себя. Вот описание ситуации в его представлении:

С утра я готовлюсь к уроку. В моем портфеле нет учебников, поскольку у меня их нет вообще. Есть лишь тетрадка с вырванными листами, но в ней нет ни одной записи, поскольку я ничего не за­писывал. В моем портфеле лишь кроссовки и плеер. Я перестал думать о подготовке к уро­кам. Моя подготовка заключается в отсутствии подготовки.

По дороге в университет я не уверен, что все-таки до него доберусь. Попасть туда – значит быть уверенным в том, что я туда не собирался. Я приезжаю туда и вместе с тем не приезжаю. Я снимаю переднее колесо с велосипеда, снимаю цепь и запираю на замок. Теперь я собираюсь пойти на урок, а это все равно, что сказать, что я не собираюсь идти на урок. Я подхожу к две­ри класса. При этом опаздываю приблизитель­но минут на пять. Я уже готов толкнуть дверь и войти, что означает, что я не собираюсь туда входить. Две вещи – делать и вместе с тем не де­лать – слиты воедино. Делать и не делать – это одно и то же. Чтобы войти в класс, туда не сле­дует входить. Чтобы не войти в класс, туда сле­дует войти. Когда я готовился к урокам, я решил войти в класс. Я могу это сделать единственным способом: не входить в него. Я поворачиваюсь спиной к двери и выхожу из университета. По­ступив таким образом, я вошел в класс.

В своей фантазии Кит совершает то, чего не делает в реальности. По сути, такое поведение отвечает ре­альности, которая отвергает фантазию, а то и вовсе ее уничтожает. Реальность – это учебный тест, точ­ная дата написания сочинения, оценка за текущие лабораторные работы, которые он никогда не вы­полнял. По всем трем предметам он отстает, причем отстает основательно, поскольку не выполняет тест, не пишет сочинение и получает за лабораторную работу ноль. Провозглашаемая им реальность от­сутствует. С другой стороны, фантазия ему говорит, что он присутствовал на уроках, не присутствуя там. Он написал сочинение потому, что не написал его. И получил превосходную оценку за лабораторную работу, потому что не сделал ни одного опыта. Он не боится неудачи в том смысле, как ее понимают другие; его неудача, по его мнению, заключается в том, что он не довел до совершенства свою фанта­зию. Не начав действовать, он не может потерпеть неудачу. Он убежден, что все это знает, и в уме он уже все совершил. Но в какой мере его фантазии отвечают реальной ситуации? Дважды потерпев неудачу, он говорит: «Нет, мой разум не дает ответа. Я точно все это знаю».

Затем он встречает молодую женщину, и впер­вые после смерти матери устанавливает с ней истин­но человеческие отношения. Он противопоставляет своему отсутствию не фантастическое присутствие матери, а реальное присутствие молодой женщины своего возраста, образованной, экстравертированной, прекрасно чувствующей свое тело. Она заклю­чает в себе все, что ему не хватает в жизни. Будучи такой непосредственной личностью, она действи­тельно отвечает его фантазии. Сексуальность, связь его тела с ее телом, открытие истинного Другого, тело, отличное от его собственного, – все это снима­ет тяжкое бремя избыточных фантазий, возникших из-за болезни и смерти его матери. Он снова вернул­ся к жизни – той, которая остановилась в двенадца­тилетнем возрасте и продолжалась лишь в фантази­ях, – и к реальности.

То, что испытывал Кит, входя в класс, не входя в него, было травматическим переживанием, вы­званным смертью матери; с этой травмой он ни­когда не сталкивался напрямую. Он так и не сказал матери последнее «прости», и потому не знал точ­но, жива она или нет. Он никогда по-настоящему не ощущал предательства и не чувствовал себя по­кинутым. В конечном счете, он стал запрещать себе выполнять какие-либо действия, и это повторялось снова и снова, так как он не попрощался с умершей матерью. Он не знал, когда входил в дверь, окажет­ся ли за дверью его мать или нет, и даже не был готов это узнать. Его мать умерла. Бессознательно он не знал, что она умерла. Он был не в состоянии проверить это в реальности. Но, полюбив моло­дую женщину, его тело научило его двум вещам: его мать умерла, а его возлюбленная жива, то есть люди умирают, а жизнь продолжается. В настоящее время он изо всех сил старается усвоить, что войти в дверь – значит войти в дверь.

Образ этого молодого человека служит вопло­щением незрелой маскулинности многих зависимых женщин, которые видят во сне некую катастрофу, и у них возникает непреходящее чувство иррацио­нальной вины за то, что они когда-то бессознательно совершили. Их подавленная агрессивность делает их послушными. Реагируя так на свою зависимость, они теряют самих себя. Несмотря на телесное при­сутствие, их личность полностью отсутствует. Если они вступят в контакт с первичной травмой и в ре­зультате появится позитивная маскулинная энер­гия, которая поможет им вернуться к реальности, их развитие продолжится начиная с того возраста, в котором оно затормозилось. Если эта энергия появ­ляется в образе юноши, женщина может обнаружить в себе сильное эротическое влечение к подросткам. Несколько свиданий при луне становятся куда более раскрепощенными и страстными, чем в юности. Не­реализованная сексуальность вызывает эффект по­вторяющихся приливов, которые не только распро­страняются по всему телу, но и возбуждают спящие области психики. Связь с женщиной, которая испы­тывает влечение и воображает его как экспансию, фактически представляет собой слияние в единое целое, ибо ее целостность зависит от наличия Дру­гого. Таково подростковое томление, характерное для романтической любви, во время которой годы бессознательной тоски по потерянной матери сменя­ются периодом ненасытного наслаждения, которое скорее ослабляет, чем укрепляет связь с реальным миром.

В мифологии это состояние передается через образ Парсифаля в романтической повести Кретье-на де Труа (ок. 1185 г.), представляющей собой одно из первых описаний поиска Святого Грааля. Гра­аль – это кубок, из которого на Тайной Вечере при­чащались Христос и Апостолы и который, согласно легенде, привез в Англию Иосиф Аримафейский. Од­нако в повести Кретьена де Труа не дается никакой христианской интерпретации существования Граа­ля. Парсифаль остановился в замке Короля-Рыбака, где оказался свидетелем таинственного ритуального шествия, во время которого вынесли окровавлен­ное копье и сверкающую золотую чашу. Отец и два старших брата Парсифаля погибли в рыцарских сражениях, когда он был еще мальчиком. Он обе­щал матери, которая смертельно боялась за судьбу единственного оставшегося в живых сына, что ста­нет рыцарем при условии, что будет почитать дам, регулярно ходить в церковь и не задавать вопросов. Таким образом, посвящение Парсифаля в рыцари состоялось под влиянием его боязливой матери, а потому его первые представления о Граале ско­рее походили на темную утробу его старой матери, чем на священный сосуд. Затем чаша становится во­площением поврежденного фаллоса ее сына – окро­вавленного копья, представшего взору Парсифаля. Следуя наставлениям матери, он не решается задать ни одного вопроса о том, что увидел. На следующее утро замок Короля-Рыбака исчезает.

Юнг был убежден в том, что в образе Парсифаля воплотился архетипический образ маскулинности, чрезвычайно характерной для XII в. Парсифаль ведет себя так же, как Кит, который входит в класс, не вхо­дя в него. То, что предстает перед ними обоими, од­новременно существует и не существует, а если и су­ществует, то в мире, где все происходит «однажды». Ни Кит, ни Парсифаль, затерявшись в подростковом бессознательном, не представляли себе, что поиск идеализированной матери своего детства, тайно на­правлявший их поведение, – это раненный в погоне за сияющим сосудом фемининности фаллос. Пока маскулинность скована материнской фантазией, су­ществует опасность превращения обряда инициа­ции (в любом возрасте) в ритуальную кастрацию.

Неумение задать вопрос: «Кому служит Чаша Грааля?» – оставляет Парсифаля в объятиях из­можденной матери, единственное желание кото­рой – защитить от жизни и держать в психологиче­ской зависимости плод ее усохшего чрева. Кроме того, эта неудача оставляет в бездействии старого Короля-Рыбака. По мнению Кретьена де Труа, сна­чала Парсифаль совершал свои рыцарские подвиги бессознательно. Не умея себя оценить и отождест­вляя себя со своими деяниями, он тем самым отри­цал содержащееся в них психологическое развитие. Так, например, поклявшись служить деве Бланш-флер и доблестно освободив от врагов ее владения, он даже не подумал попросить ее руки. Реальная претензия на ее руку – это уже осознание смысла собственных поступков. Но вместо этого он вновь пускается на поиски матери.

Парсифаль Кретьена де Труа символизирует Анимус многих современных женщин, незрелая маскулинность которых не может сказать НЕТ за­висимости, налагающей на них заклятие, которое заставляет их томиться в тюрьме бессознательной матери. (Колдунья Кирка превращала спутников Одиссея в свиней, животных Матери-Земли.) Слиш­ком часто женщины путают свою уязвленную, а потому слишком чувствительную маскулинность со стремлением воссоединиться с отвергавшей их матерью. В таком случае их неизбежно привлекает мужчина, занятый бессознательными поисками по­терянной матери. Они находят в нем воплощение своей собственной потребности в воссоединении. В результате Парсифаль-возлюбленный неизбежно уводит их в материнскую обитель, в тот самый тем­ный подвал их зависимости.

Анимус в образе Парсифаля-подростка – это ма­менькин сынок, в действиях которого отсутствует чувство реальности. Это сын, выросший без отца. Возможно, он несет в себе материнскую духовную проекцию, а потому лишен связи со своим телом и земным чувством. Его теневой стороной может быть ведомый дьяволом фаталист, постоянно со­блазняющий зависимого человека пройти по краю пропасти. На внешнем уровне жизнь становится та­кой пустой, что лишь флирт со смертью позволяет сознанию ощутить вкус жизни. На более глубоком уровне сверхъестественные усилия избежать мрач­ного, инертного существования позволяют осознать смысл жизни в течение нескольких мгновений.

Женщинам с Анимусом такого типа снятся тореадоры, акробаты, автогонщики, водители ско­ростных катеров, астронавты и водолазы. Их собст­венная цыганская Тень становится естественным партнером для совершенных мужчин, которых мало заботит их собственная жизнь. Их соединяет связь любовь-смерть; их страсть становится анестезией, позволяя им, рискуя, использовать магию, способ­ную их уничтожить. Их реальный вклад заключа­ется в том, чтобы вместе ощутить смерть во всей полноте. Это вечные альпинисты, карабкающиеся по отвесной скале на самый ее пик.

Женщинам, страдающим анорексией, часто снятся любовники, которыми управляет дьявол. Они служат воплощением деспотизма духа, лишенного тела. Таким воплощением может быть художник-гомосексуалист, обожающий изумительное строе­ние ее тела и посвятивший себя тому, чтобы вопло­тить ее красоту в мраморе. Когда это молчаливое совершенство полнеет, он идет дальше, выискивая другое совершенное лицо. По отношению к ней как к женщине он испытывает не больше чувства, чем испытывает она сама по отношению к своей женской Тени. Они оба совершают убийство своей истинной маскулинности и фемининности.

В реальности, когда цыганская Тень встречается с порхающим пуэром, жизнь становится безрассудно привлекательной и заманчивой. Если они вступают в брак и у них появляются дети, «цыганка» может превратиться в ответственную, но чем-то постоян­но обиженную мать и требовательную жену. Под­резав своему «летуну» крылья, она его приземляет. Тогда ей становится с ним скучно; она может найти убежище в зависимости или же найти себе другого спутника. Таким образом, колесо будет совершать один оборот за другим, пока не вмешается сознание.

Я не собираюсь иронизировать по поводу таких партнеров. Многие мужчины и женщины в моем ка­бинете проливали горькие слезы по человеку, ко­торый принес глоток свежего воздуха и луч света в их мрачную пещеру. «Я снова ожил(а), – говорили они, – и не могу вернуться обратно». Играя с детской непосредственностью, сосредоточившись на игре так, что просветляется воображение, можно впервые или в очередной раз активизировать спящую энер­гию. Если юный Парсифаль сможет задать вопрос, который принесет осознание, даже «летун», которо­му подрезали крылья, сможет вновь их расправить.

Рассмотрим случай Энн, стремящейся после развода организовать новую жизнь для себя и сво­их детей.

Энн влюбилась в мужчину, спроецировав на него свои духовные ценности и полностью поверив в возможность создания с ним тех отношений, которые, по ее мнению, можно было назвать дли­тельными. Но тут ее друг встретил другую женщину. В отчаянии Энн занялась игрой с образами. Она на­рисовала портрет злого колдуна (см. рисунок), пре­вратившего ее в жертву своих прихотей.

Она принесла этот рисунок мне и положила на кушетку, словно желая излить свою печаль и гнев. Позже обсудив, что это могло бы означать, мы ре­шили попробовать перевернуть изображение вверх ногами. Тогда мы увидели не колдуна, а круглое лицо смеющегося клоуна. Мы не могли поверить в то, что увидели. Совершенно не осознавая этого, Энн, изображая злого колдуна, нарисовала самого настоящего клоуна. Совмещение в одном изображе­нии столь парадоксальных ракурсов так ее изумило, что она даже рассмеялась.

В бессознательном всегда имеется возможность для такого парадокса. Сознанию остается лишь рас­смотреть ситуацию иначе: перейти от единственной точки зрения Эго, подвластной колдуну, к надлич­ностному видению, которое символизирует клоун, способный ощущать трагедию и вместе с тем наблю­дать ее со стороны. Клоун знает, что боль возникает, когда нам приходится пожертвовать всеобъемлю­щим эгоцентричным обладанием, и делает нас очень чувствительными к потерям, но при этом клоун при­знает отчуждение, которое ведет к свободе. Энергия клоуна сосредоточена на тончайшей грани между слезами и смехом, индивидуальной и божествен­ной комедией. Шутливая концентрация, обыгры­вающая противоположности и выплескивающаяся за их рамки, и есть та энергия, которая может из­менить колдуна.

Мерлин – архетипический волшебник с чер­тами клоуна. Он сын дьявола, рожденный от девы. В силу своего происхождения он олицетворяет очень важный трансформирующий образ для зависимых людей, ибо сочетает свет Люцифера и земную суть полностью сформированной юной женщины.

На первый взгляд, его двойственная или даже многомерная природа и его мошеннические и клоунские черты придают ему качества Мефи­стофеля, но его знание прошлого и предвидение будущего свидетельствуют о более высокой сте­пени осознания по сравнению с королем Арту­ром и его рыцарями, которые, действительно, со­вершенно бездумны и бессознательны. Именно благодаря этой более высокой степени осозна­ния, Мерлин, как и Грааль, действует как фор­ма спроецированного сознания, поскольку он обнажает человеческие ошибки и преступления. Будучи пророком дьявола, отправленным в мир Сатаной, он и проявляет себя как Антихрист…

Благодаря материнской добродетели, дьявольское наследие Мерлина не может про­являться автономно. Дьявольские черты про­являются в его колдовских чарах, в проделках над людьми и в желании их одурачить. Но, в об­щем, ни одна из этих черт не является пагубной[5].

Образ Мерлина особенно значим для людей с явно выраженными психическими контрастами, ибо он близок к природе, воплощает божественную энер­гию и позволяет сдерживать напряжение противопо­ложностей. Как клоун, он компенсирует ригидность истощенного коллективного сознания, открывая путь к иррациональным глубинам с присущим им богатством инстинктивных и архетипических энер­гий. «Таким образом, Мерлин становится… целост­ным человеком… в нем живет обычный человек, целостность которого выходит за обычные рамки». Черты клоуна придают его образу функции цели­теля; при этом становится заметно его однобокое, эгоистичное, трагическое развитие. Именно Мерлин указал Парсифалю путь к замку Короля-Рыбака.

Поиск основанных на любви связей между существующими противоположностями – духом, лишенным телесности, и бессознательным телом – оказался самой трудной задачей в процессе анали­за Бриджитт. Угнетающая ее энергия заставляла ее психический маятник качаться из стороны в сторо­ну: от света – через положение равновесия – к тем­ноте и отчаянию.

Бриджитт – женщина, которая в результате ошибки врачей лишилась первичной связи с матерью.

Когда она родилась, матери отдали чужого ребен­ка. Спустя какое-то время эту ошибку обнаружи­ли, но ее мать уже привязалась к другому ребенку. Таким образом, Бриджитт стала для своей матери не реальным ребенком, а постоянным напоми­нанием об отсутствующем ребенке. В результате Бриджитт выросла, культивируя в себе скрытое от­чуждение к самой себе, как если бы у нее за спиной или у нее внутри находился другой человек – настоя­щая дочь ее матери. У этого отчужденного Я пре­обладало характерное стремление к совершенству, возникшее под влиянием теневого Анимуса.

Очень рано ее тело (которое она бессознательно не могла целиком ощущать как свое из-за нарушен­ной связи с матерью) утратило способность рассла­бляться и двигаться, используя собственную энер­гию. Она металась из одной крайности в другую: от лжеконтроля и тотального контроля до полного отсутствия контроля. Этот поведенческий паттерн проявлялся в ее пристрастии к еде, к покупкам, в том, как она тратила время и деньги. Почти в каж­дой сфере жизни она постоянно переходила от пир­шества к голоданию. Больше всего ее беспокоило, что ежегодно ее вес значительно изменялся и раз­ница в весе достигала 35 фунтов[6]. Такие колебания веса вызывали у нее сильную тревогу.

Наконец, в один из выходных она оказалась в больнице. Вспоминая это потрясение и последую­щие изменения в своей жизни, она писала:

Я думала, что моя усталость была вызвана на­коплением постоянно действующего стресса. Он заглушал мою способность распознавать странные симптомы. Бог знает, откуда у меня стресс! Теперь у меня к тому же и диабет! Он по­губил веру в то, что мое тело сможет принять пренебрежение и совершенное надо мной насилие. Я поняла, что относилась к телу как к барже, нагруженной всяческими стрессами. Я пихала в него пищу, лишь бы заглушить его усилия, на­правленные на то, чтобы рассказать мне о сво­ей боли. Я не могла его услышать, и до сих пор оно чувствует, будто несет на себе непосильную ношу. Я считала себя непобедимой и потерпе­ла поражение. Очень печально думать о том, что я больше не буду хозяйкой жизни, которую выбрала, но если бы это со мной произошло до того, как был открыт инсулин, то я бы уже скоро умерла.

Я была в ужасе. Посмотрела на дворик, где толпились пожилые люди, страдающие диабе­том. Слепота, ампутация ног, проблемы с серд­цем и почками – меня больше пугает полная таких страданий жизнь, чем сама смерть. Я не понимала, как все случилось. Совер­шенно точно, что я не хотела, чтобы у меня был диабет. Я никак не могла понять, как по­стоянная страсть к еде, с самого детства, могла привести к столь губительным последствиям. В конце концов, я старалась быть хорошим че­ловеком. У меня никогда не возникало мысли о самоистязании.

В то время именно ужас подвиг меня к тому, чтобы взять на себя ответственность за состоя­ние своего тела. Я четко осознала, как сильно хочу жить. Я хотела сделать все от меня зави­сящее. Раньше я никогда не понимала, что мое пристрастие к еде притупляет способность отда­вать. Мне следовало научиться любить свое тело, научиться использовать пищу для того, чтобы о нем заботиться.

Мне пришлось столкнуться лицом к лицу со своей зависимостью. Я знала все подробности о питании своей души. Если рассуждать рацио­нально, все это имело смысл. Совершенно иная задача – применить эти знания. Мне следовало изучить свою душу и ее потребности, как я из­учила свое тело и все, что ему необходимо.

Едва перешагнув тридцатилетний рубеж, Брид-житт оказалась под угрозой серьезного заболева­ния, исход которого – диабетическая кома и смерть. Не имея той самой первичной связи, она старается открыться для принимающей фемининности. Ког­да она впервые осознала свое положение, Анимус стал больше, чем обычно, истязать ее тело. Она про­являла исключительную настойчивость в точном измерении количества съеденной пищи и длитель­ности упражнений. Ее тело реагировало периоди­чески возникающими симптомами: напряжением в спине, спазмом в левом бедре, онемением левой стороны шеи и левого плеча. (Все симптомы относи­лись к левой стороне тела, символически связанной с фемининностью.) Пытаясь все подвергать анализу, она по-прежнему мучила свое тело. Страх неопре­деленности возрастал, как только она фиксировала повышенное содержание сахара у себя в крови. И она снова очутилась в больнице.

Я осознала, что, несмотря на упорство, с кото­рым я стремилась управлять своим телом, моя поджелудочная железа оставалась в декомпенсированном состоянии.

Быть больной диабетом оказалось гораздо хуже, чем я это себе представляла, поскольку я не могла управлять этой болезнью с помощью медитации, диеты и упражнений. Чем больше я тревожилась, тем труднее становилось контро­лировать содержание сахара в крови. Я делала все возможное. Я была в неистовстве. Я под­вергала свое тело таким истязаниям, что потом даже боялась повторить что-то подобное. Мне следовало принять как должное необходимость ежедневно колоть инсулин.

Я стала понимать, как трудно справлять­ся с самой собой. Очень большое достижение – только допустить это! Я стала понимать свою основную зависимость. У меня была слишком слабая защита от внутренней матери; я чувст­вовала, что съедала все, что только возможно. Мои родители были истинными сиротами, пе­ремещенными из Германии лицами, бывшими узниками концентрационного лагеря во время войны. Они вступили в брак в Канаде. Мое не­мецкое происхождение вселяло в меня детское чувство вины. Я должна быть лучше, чем эти ужасные фашисты. Должна быть самой лучшей дочерью, сестрой, женой, другом, пациент­кой. Я всегда избегала любых ситуаций, если точно знала, что не смогу оказаться лучшей, или неопределенных ситуаций, когда не зна­ла, смогу ли понравиться. Я играла себя. Ста­ралась поступать так, чтобы жизнь совпадала с судьбой. Такое поведение подпитывало мою одержимость и веру в то, что я должна быть са­мой лучшей. Это вызывало паранойю. Теперь мне следовало перестать себя контролировать. Наконец-то я осознала, что не могу больше вы­держать боль своих родителей.

В целом моя борьба с едой есть не что иное, как стремление соединиться с Богом, открыть внутри себя энергетический источник. Это мо­жет прийти только от принимающей матери. Этот источник соединяет человека с его душой. Только тогда я смогу сказать: «О, как прекрас­на жизнь». Та, которой я была раньше, чувст­вовала, что ее душе требуется пицца и жа­реный цыпленок. Меня до сих пор одолевает подростковая дрожь при виде телевизионной рекламы продуктов, которые предназначены для кого-то другого и от которых я вынуждена отказаться. Я ощущаю себя треснувшей бетонной пли­той или разлетевшимся на куски пустым гли­няным горшком. Затем, сконцентрировавшись на упражнениях йоги, я смогла почувствовать в своем теле воду. Я была руслом реки. Я текла вместе с находящимися у меня внутри мель­чайшими формами жизни. Они дали мне воз­можность почувствовать, что у меня было место в этом мире, и после всего, что со мной произо­шло, жизнь приобрела новый смысл. Раньше образы походили на вспышки интуиции. Они не обладали способностью проникать внутрь, так как им негде было развиваться, мое русло походило на материнское чрево, в стенках ко­торого, куда должен внедриться и найти себе пристанище эмбрион, нет кровеносных сосудов. Здесь ничто не могло сформироваться.

Сейчас я регулярно занимаюсь йогой, по­зволяя образам проникать в свое тело. Я кон­центрирую внимание на образе ивы, пускаю­щей корни. Говорят, что для людей, лишившихся своих корней, требуется три поколения, чтобы ощутить их вновь. Я стараюсь. Едва делаю глу­бокий вздох, вижу образ ивы, чтобы вдохнуть жизнь, и с удивлением ощущаю в своем теле дрожь, чувствуя, как этот образ входит в мое тело и растворяется в нем. Так я чувствую свою связь с землей и благодарна за то, что живу. Я не знаю, поняла бы я все это, если на своем жизненном пути я не уперлась бы в стену.

Бриджитт не задается вопросом: «Хочу ли я жить?» – она много раз ответила на него «Да!». Она, никогда не представлявшая себя вне тюрьмы своего полного тела, стала твердо отстаивать свою красоту. Посте­пенно она стала понимать, как избежать своей ис­тинной травмы – отчуждения от тела. Обращаясь с ним как с «баржей», она заставляла его нести бремя вины, одиночества и непризнанных чувств.

До сих пор для нее была актуальна проблема власти. Телесная тирания однажды выявила ее бес­силие в отношении еды; теперь тирания духа дави­ла на ее беспомощность перед диабетом. Несколь­ко фраз в ее рассказе раскрывают бессознательное стремление к власти, которое сводит на нет инди­видуальное ощущение души.

В попытках преодолеть это отчуждение она воспринимала прогуливающихся по больничному двору пожилых людей как груду разбитых и рас­колотых образов. Она относилась к своей душе как к незнакомке, которую «должна научить», а к свое­му телу – как к узнику, которого, под страхом на­казания, следует держать «под контролем». Поз­же она поняла: «Я добилась своего. Я старалась заставить свою жизнь войти в нужную мне колею». До сих пор в ее фразах слышались почти военные команды, звучавшие с иронией, например, когда она говорила: «Мне надо поставить себя в положе­ние, в котором не требуется никакого контроля». Эти «надо» и «должна» по-прежнему подрывали ее свободу и держали ее на расстоянии от самой себя. Тем не менее работа, которую она проделала с об­разами, научила ее кое-что себе позволять. Ее тело получило возможность расслабляться, открываться свету, и у себя внутри она ощутила Бога. Она лю­била и знала, что любима. «Это никак нельзя осо­знать интеллектуально, – сказала она. – Это нужно пережить».

Внутренний мужчина Бриджитт был настоя­щим убийцей дракона, и его аналитическая установ­ка отделяла Бриджитт от ее инстинктов. Теперь она дала себе время определить свое отношение к нему и ему, в свою очередь, возможность определить свое отношение к ней. Они вместе учатся приспосабли­ваться друг к другу и таким образом проявлять ува­жение к той сфере, в которой основная роль принад­лежит инстинктам.

Моя диабетическая программа продумана очень точно. Каждое утро я делаю анализ крови на са­хар. Если содержание сахара превышает шесть единиц, я могу принять на завтрак две хлебные единицы; если ниже шести, то три. Если с утра я была физически активна, то я могу съесть больше фруктов. Я должна учитывать каждый съеденный кусочек и каждую совершаемую про­гулку. Я поверила, что, позволив своему телу расслабляться и быть более доступным, я тем са­мым подпитываю его. Внутри него существуют энергии, которые меня питают. Осознание этого отняло у меня все силы, ибо для меня рассла­биться – все равно что умереть. Я продолжаю ра­ботать с энергией ивы. Привнося в свое тело эту животворную энергию, я подпитываю себя. Та­кая восприимчивость ослабляет принуждение.

Болезнь Бриджитт активизирует поддержку ее Я. Избавляясь от деспотической власти старого от­цовского комплекса, а также от инертности старого материнского комплекса, она находит у себя внутри дочь-деву, решающую, что ценного содержится в ее серебряном кубке, и вместе с тем узнающую, что ее внутренняя маскулинность достаточно сильна, что­бы защитить эту ценность.

Вера приводит к капитуляции. Если капиту­ляция не оправдывает себя, то восстановить веру становится практически невозможно. Противопо­ложностью капитуляции является одержимость, когда человек подпадает под власть энергии, по­буждающей его вцепляться во все или отбрасы­вать все, что попадается ему под руку. Чтобы вы­брать капитуляцию, требуется фемининный сосуд, достаточно прочная основа, чтобы сделать выбор и отдать себя во власть неизвестного. Мир метафо­ры – это мир капитуляции, мир подчинения, мир игры, мир желания покончить с неверием. Люди, находящиеся в плену зависимости, не могут от­даться игре, не могут добровольно отказаться от не­верия, так как не могут капитулировать. Они не мо­гут доверять миру, предоставляющему им выбор. Для них не может быть никаких различных уровней участия. Их жизнь заключается либо в том, чтобы что-то схватить, либо в том, чтобы отбросить от себя прочь. Капитуляция с помощью метафоры – через та­нец, музыку, искусство, воображение – это игра. Это возрождение веры. Это связь с основой творчества, в которой совершается истинная трансформация.

Сохранив способность пребывать в волшебном мире иллюзии, Бриджитт посвятила себя творчес­кой деятельности в сфере искусства. Но тяжелые телесные травмы привели к нескончаемой борь­бе ее индивидуального бессознательного против воздействия этой иллюзии, и оно не давало пре­вратить жизнь Бриджитт в достижение холодного совершенства. Физиологическое разрушение тела осуществлялось исподволь, дабы предотвратить опустошение духа. Тело, которое она считала «бар­жей», содержало ту энергию, которая боролась за ее освобождение от навязчивой потребности в дости­жении духовного совершенства. Природа стреми­лась включить ее в жизнь.

В этой борьбе отразилась компенсаторная ди­намика сознания и бессознательного: природа, ко­торая, казалось бы, ведет жестокую борьбу против Эго, по существу, борется за освобождение от вол­шебного заклятия духа. Вместе с тем не нашедший телесного воплощения дух все больше осознается как тиран, который губит человека, а не продлевает его жизнь. Оказывается, что природная энергия, ко­торой до сих пор пренебрегала Бриджитт, содержит в себе искру творчества. Поняв это, пациентка смог­ла осознанно работать над освобождением тела. То, что ей казалось внешним, а именно что ее покинула мать, в ее личном бессознательном стало основой ее творческой силы. Обратившись к телесным образам, она извлекла энергию из комплекса, наполнив ею эго-сознание. Мать-дракон была принесена в жертву. Перестав быть врагом Эго, она превратилась в Со­фию, любовь и мудрость, в которых для Бриджитт сосредоточилась жизненная сила бытия. Любящее постоянное присутствие Софии разрушило колдов­ские чары и – физиологически и психологически – открыло Бриджитт для реальной жизни. Родная мать покинула ее, оставив свободное пространство, – и его заняла архетипическая мать. Веря в нее, за­висимый человек ощущает Благодать, исцеляющую то предательство, которое когда-то было совершено.

В этом медленном процессе поиска компромис­са исключительно важной оказалась присущая Со­фии энергия клоуна. В то время как Эго трагически ощущает утрату своего контроля, София часто по­является в сновидениях с практическим, любящим советом, открывающим сновидцу систему ценно­стей. Она видит богослужение, которое бессозна­тельно совершают люди. Каким бы отвергнутым ни чувствовал себя сновидец, София сосредотачива­ется на душе, представляющей для нее первостепен­ную важность. Противопоставляя суетное и вечное, она смеется, ибо видит все в совершенно ином све­те. Иногда в сновидениях она совершает кульбиты или сбивает сновидца с дороги на полпути, – и тогда все переворачивается вверх дном. Ее энергия клоуна защищает сновидца от влияния коллективных уста­новок, ибо она произносит запрещенные истины, противоречащие иллюзиям, в которых мы живем. Она и ЕСТЬ САМАЯ СУТЬ мгновения.

Так как Бриджитт прилагает все усилия, чтобы слушать свою внутреннюю фемининность и играть с возникающими в теле образами, она вступает в контакт с внутренним целителем. Осознавая свое тело, она открывает для себя то, что раньше считала своим желанием соединиться с Богом. Она открывает для себя, что ее постоянное стремление услужить другим заменяло ей любовь к своему телу, которое она на самом деле отвергала. Теперь же она, наконец, формирует с ним связь и таким образом очищает свой храм. По описанию Бриджитт восстановление связи с ее отвергнутым телом было очень спокой­ным переживанием, но придавало ей огромную силу. Иногда ее тело, казалось, насмехалось над ней, иногда становилось подлинной основой ее Я. Отно­шение между отвергаемым телом и духом в данном случае гораздо острее, чем вход Иисуса Христа в свя­щенный город Иерусалим. Заранее зная все проро­чества, которые воплотятся на следующей неделе в жизнь, он сказал дву м апостолам, чтобы они пошли в деревню, взяли ослицу с молодым ослом и привели их к нему. И было сделано все, что могло быть сде­лано, ибо было предсказано пророком: «Все же сие было, да сбудется реченное через пророка, который говорит: „Скажите дщери Сионовой [Иерусалиму]: се, Царь твой грядет к тебе кроткий, сидя на ослице и молодом осле, сыне подъяремной“».