Аннотация

В статье суицидальный акт рассмотрен как способ удержания в бессознательном интрапсихического конфликта, связанного с проблематикой потери.

Ключевые слова: суицидальный акт, психологический кризис, психологическая боль, потеря объекта, защитные механизмы.

Вместо введения

Данная статья отражает несколько лет моей работы в качестве «клинициста» в отделении Скорой помощи. Она берет свои корни в некоторой «необходимости» размышления, в том внутреннем «профессиональном» диалоге, который несёт в себе что-то сходное с надежной, с надеждой на некоторое «откровение». Работа в Скорой помощи часто носит чрезвычайный характер, в связи с этим ядром этой работы чаще является «повторение», чем «осмысление». В представленной статье речь пойдёт о психическом кризисе – суицидальном акте, в его эфемерности и интенсивности.

Наша работа опирается на клинический случай, пациентки Валерии, которая поступила в отделение скорой помощи после «попытки суицида» она же «ПС», иногда к этой аббревиатуре прибавляется слово «демонстративная» или «крик о помощи». Данный термин, в отделении скорой помощи, часто принимает форму полноценного диагноза. Термин «демонстративная» также может нести в себе форму отрицания психического страдания, которое сопровождает суицидальный акт. Часто, только страдание семьи и близких принимает очевидный характер, и может быть услышано. «Крик о помощи» не услышан, не принят, он принимает форму «несправедливости» по – отношению к близким пациента: «Они этого не заслуживают».

В случае первой попытки суицида, наблюдается тенденция говорить о «неосторожности», чем о «крике о помощи». Этот термин употребляется медицинскими работниками в защитной форме, как реакция на агрессивное, деструктивное поведение пациентов по отношению к их профессиональной позиции, которая заключается в лечении и спасении жизней в рамках оказания скорой помощи.  В то же время, параллельно, попытка суицида систематически имеет тенденцию восприниматься как «демонстративная». В этой тенденции прослеживается некоторое облегчение: «это всего лишь демонстрация». Смерть как желание и как возможный итог суицидального акта подменяется криком о помощи. Вопрос смерти отбрасывается, «крик о помощи» всегда на стороне жизни.

Смерть через суицид близкого человека всегда есть страдание для его окружения. Как можно «вписать» желание близкого умереть в систему отношений с другими членами семьи? Человек, который выжил после суицида (когда суицид стал «попыткой суицида»), тут же попадает в тесный клубок отношений. Присутствие родственников и близких во время госпитализации прекрасно это подтверждает. Каждый пытается найти, дать смысл поступку, каждый ищет тот момент «крика о помощи» на который они хотели бы прийти.

Смерть и крик о помощи, как два возможных итоговых желаний суицидального акта, мы и рассмотрим в данной статье.

Клинический случай

Первая встреча. Валерии 38 лет, она замужем, мать двоих детей, сыну 10 лет и дочери 8 лет, по профессии она секретарь.

Я встретила пациенту на следующий день после её госпитализации в отделение скорой помощи, куда она была доставлена после попытки суицида через «добровольное употребление высокой дозы медикаментов».

В нашу первую встречу, через много часов после попытки суицида, Валерия раздавлена. Она постоянно плачет, говорит, что больше не может выносить свою семейную обстановку: она не выносит своего мужа, особенно его ревность, которую она называет патологической. Муж отслеживает все её приходы и уходы, её телефонные звонки и т.д. «Это постоянное унижение, я как в тюрьме, я всё время боюсь его реакцию, я больше не могу это выносить». Семейная обстановка тяжелая, Валерия говорит не о физическом насилии, а о психологическом. Она больше не выносит его присутствие в одном вместе с ней помещении, это «стало для меня физически не выносимо», в итоге Валерия избегает своего мужа любыми способами, «я даже стараюсь лечь спать до его прихода с работы, чтобы не иметь с ним дела».

Несколько месяцев назад Валерия решила расстаться с мужем, но откладывала свой уход ради детей, «я ждала, чтобы они чуть подросли, я не хотела, чтобы они прошли через это». Также её пугало, что при официальном разводе её муж «сделает всё, чтобы она потеряла опеку над ними». Она обратилась за юридической консультацией несколько недель назад и начала процесс развода. Её муж не дал согласия. С помощью своей семьи (близкое окружение в курсе их семейных проблем) Валерия нашла временное жильё и должна была переехать через 5 дней: «это не просто моя прихоть, я хочу развестись».

Во время беседы Валерия не высказывает суицидальные мысли, её слова не отражают установившегося или хронического депрессивного состояния. Она психологически устала. Она не может больше себя сдерживать, контролировать. Она ждет развода, который будет для неё «освобождением». Говоря о попытке суицида Валерия говорит, что она была «на дне», «вчера я была в аду, я так больше не могла, я хотела присоединиться к моему отцу, он покончил с собой 3 года назад».

Контекст суицидального акта. Вечером, в гостиной, Валерия сидела на диване со своей дочерью, которая смотрела мультфильм. Её мужа не было дома. Она писала СМС, когда муж вернулся домой. Он выхватил её телефон, начал задавать вопросы, между супругами разговор быстро перешёл в крик. «Эта отвратительная сцена» между ними в последнее время происходила почти постоянно. После ссоры, Валерия ушла в ванную комнату где приняла «импульсивно» таблетки, которые ей «попались под руку», «я так больше не могла». В своей попытке суицида она никого не винит, «это касалось только меня». «Я вспомнила своего отца, он был человеком большой души, я хотела к нему присоединиться». 

Скорую помощь вызвал муж.

Вторая встреча. На следующий день Валерия спокойна, её речь более конструирована. Валерия была очень близка со своим отцом, он застрелился 3 года назад. Они всегда имели теплые отношения, Валерия во всем его поддерживала и помогала. Она упоминает один из дней, когда он зашел к ней «просто так, идя по своим делам». Она почувствовала, что «что-то с ним не так», «что ему не хорошо», «что нужно было его задержать, не дать ему уйти». Они долго проговорили, после чего он ушел к себе домой.

В день самоубийства, отец также зашел к ней, но она была «занята своими мыслями, я его не слушала, не услышала, не уделила ему достаточного внимания».

Говоря об отношениях своих родителей, Валерия говорит о своей матери как о «тиране». Она винит её в депрессии отца. У Валерии есть пять братьев и три сестры, она седьмая из восьми детей. Свои отношения с ними она описывает как «очень сплочённые».

После самоубийства отца, Валерия пережила очень тяжелый период, она обратилась за помощью к психологу. «Я тогда поняла, что если кто-то решил покончить с собой, его уже никто и ничто не остановит», - эту фразу она повторяла много раз и за которую, как мне казалось, она держалась как за спасательный круг.

Валерия вышла замуж в 24 года, после двух лет совместной жизни. Их брак знал и счастливые моменты, её муж поддерживал её в трудные периоды. Особенно она вспоминает два из них. Первый был в начале её карьеры. Устроившись на свою первую должность, Валерия стала предметом психологического унижения со стороны её начальника. Постепенно ситуация на работе стала невыносимой, она ушла в продолжительный отпуск по болезни и вынуждена была начать судебный процесс, который она выиграла. «Это было очень непростое время». Второй трудный период был после смерти её отца. В процессе терапии у психолога, Валерия приняла решение расстаться со своим муж: «Я заслуживаю лучшей жизни». Она вспоминает, что еще до брака у неё были мысли порвать их отношения, на что её будущий муж ей ответил: «Если ты от меня уйдешь, я покончю с собой». Они поженились через два месяца: «Я не могла его бросить». Валерия описывает своего мужа как «незрелого», «зависимого от неё человека» и «никакого отца»: «Я больше не могу его выносить, я не выношу себя рядом с ним», «я хочу жить своей жизнью, просто жить».

Валерия говорит о внебрачных отношениях мужа. Два года назад она узнала об измене мужа, он порвал все отношения с другой женщиной сразу, именно с этого времени Валерия начала чувствовать его недоверие к себе: «как будто это я ему изменила, а не он мне».

После выписки из больницы, Валерия решили пожить с детьми некоторое время у своей сестры, она не хочет заезжать домой даже за вещами. На текущий момент она не хочет встречаться с мужем даже на секунду.

Послегоспитализационная первая встреча

Наша следующая встреча состоялась три дня после выписки. В комнате ожидания я не узнала Валерию и она меня тоже. Она сказала, что помнит содержание наших бесед, но не помнит меня физически. Я, в свою очередь, была удивлена её перевоплощением, передо мной была элегантная и улыбчивая женщина. Тем не менее содержание нашей беседы не изменилось.

Валерия временно переехала к своей сестре, её братья помогли с переездом. Квартира сестры намного меньше Валериной, но ей там было очень уютно. «В безопасности», - как она сказала.

Валерия вернулась к разговору о разводе, о смерти отца, депрессии, психотерапии. Она снова повторила, что она поняла, что «если кто-то решил покончить с собой, его уже никто и ничто не остановит». Она хочет жить своей жизнью и расстаться с мужчиной, которого она больше не может выносить.

Отношения её родитель были плохими, она снова упоминает о деспотичности своей матери и винит её в депрессии отца. Её мать живёт не далеко от нее, они иногда видятся. С ней она не делится своими проблемами. Валерия предпочитает о ней не говорить. 

Моё общее впечатление от этой встречи с Валерией, было ощущение её спокойствия, я бы скорее сказала успокоения, уверенности в себе, в её планах и в будущем.

Послегоспитализационная вторая встреча

После выписки Валерия не виделась со своим мужем и не желает с ним встречаться. Когда муж был на работе, она заезжала в их квартиру за некоторыми вещами «на первое время». Она готова «всё» оставить мужу, только лишь бы побыстрее с ним развестись. Её дети живут с ней, её дочь на сегодняшний день не хочет видеться с отцом, её сын видится с ним каждое утро перед школой.

Валерия согласна, чтобы муж забирал детей через выходной. Она хочет иметь время для себя. Она думает, что её муж не выносит саму мысль, что ей может быть хорошо одной, без него и без детей. Она хочет, чтобы он наконец-то стал отцом для детей. Через несколько месяцев, после окончания учебного года, Валерия хочет переехать в другой район города, ближе к центру. Она начала подыскивать новую школу и новую работу. Ей нужно будет всё «построить заново».

Обсуждение

Психический дистресс и психологическая боль

Валерия вербально выражает свое психическое состояние, психологическое страдание в продолжительном плаче и в словах «я на дне пропасти», «я так больше не могу». Она исчерпала все свои ресурсы, дошла «до крайней точки» и не может себя больше сдерживать. Произнесенные слова пытаются помочь ослабить напряжение, разредить ситуацию, определить границы её возможностей, её успокоить. Слова помогают найти ясность в мыслях. Для Валерии, говорить - это также думать, ей нужно время и место, чтобы вернуть себе эту способность думать, подумать о себе. Это требует определенных изменений во внешней реальности. Госпитализация и была одним из этих изменений, где больница выступала в качестве нового пространства.

Состояние психического дистресса отчетливо прослеживается у Валерии. Психический дистресс всегда сопровождается психологической болью.

 «Психологическая боль – это состояние острого напряжения, сопровождаемое неприятными эмоциональными переживаниями, не имеющего для человека ни конца, ни определенного представления» (Freud, 1993).

Если это состояние переходит границы выносимого, оно может разрушающе воздействовать на психическую организацию человека, и в таком случае, приближается к состоянию «примитивной агонии» и «страха исчезновения» описанных Д. Винникоттом (Winnicotte, 1975) или к переживанию «безымянного ужаса» (Bion, 1983).

Страх исчезновения как раз и является тем центром дистресса, которое переживается субъектом как падение в бесконечную пустоту. Субъект вынужден отстраниться психически, чтобы выжить. Это отстранение происходит благодаря одной из форм расщепления: расщепление в Я, о котором говорит Р.Руссийон (Roussillon, 2012). Расщепление Я как защитный механизм (описанный Фрейдом З.) имеет тесную связь с травматическим опытом, который включает в себя несовместимые репрезентации. Расщепление позволяет поддержать эту несовместимость «ценой разрыва психики, этот разрыв никогда не исчезнет, а наоборот будет увеличиваться со временем» (Freud, 1985).

Опираясь на предложенный выше клинический случай, мы можем рассматривать суицидальный криз как одну из форм проявления психического дистресса. Состояние длительного острого напряжения может привести к неспособности психики поддерживать связанность Я, где границы внутреннего и внешнего затемняются, чувство существования изломляется. Суицид представляет собой один из возможных выходов из этого состояния посредством отстранения, исключения себя из невыносимого опыта, когда все другие возможные способы выхода из него, внутренние и внешние, были исчерпаны. 

То, что мы называем в профессиональной речи «попытка суицида», может также представлять собой одну из форм отстранения, форму прерывания (или обрывания) психического опыта, который напрямую связан с чувством бытия. Это отстранение или прерывание, как форма расщепление, проявляется в суицидальном акте.

 «Я может избежать разрыва в том или ином месте благодаря тому, что само себя деформирует, лишая себя собственной целостности, возможно, даже расщепляя себя или распадая» (Freud, 2010).

Я думаю, что стоит отдельно упомянуть об экстремальных условиях, о которых говорил Рональд Фэйрбейрн (Fairbairn, 1974) о состояния дистресса и о парадоксальном выходе из него, когда субъект чувствует себя в тупике. Суицидальный акт может быть рассмотрен как проявление шизоидного состояния: субъект отстраняется, радикально самоудаляется. Возникает вопрос: какова тогда природа интрапсихических элементов, которые субъект, не имея возможности связать в единое целое, вынужден расколоть?

Р. Руссийон предлагает разделять понятие расщепление Я, как защитный механизм описанный Фрейдом в 1938 году, и расщепление в Я. Их различие заключается в природе того, что психика не может связать в единое целое: два пути репрезентации для первого, и один путь репрезентации и один не – репрезентации для второго. З. Фрейд говорил, что разрыв психики не исчезает, а наоборот нарастает и «подчиняет» ему последующий психический опыт, но, несмотря на это, то, что было расщеплено, всегда будет пытаться вернуться. На модели вытеснения, как защитного механизма, а также как и необходимого механизма для конституции психической жизни, расщепление Я также открывает двери для других видов расщепления, для других шизоидных проявлений.

Вернемся снова к страху исчезновения. Винникотт в 1974 году писал по этому поводу:

«... возможно, что при изучении этого страха мы найдем некоторый общий знаменатель, который укажет нам на существование универсальных феноменов» (Winnicotte, 1974).

И проявление шизоидного состояния, и разрыв в Я (который не перестаёт увеличиваться), не имеют ли они одни корни происхождения? Когда вытесненное снова возвращается, снова проявляет себя в экстремальных ситуациях, может ли это быть понятым как защита по модели расщепления в Я или наоборот, может ли содержание расщепленного расцениваться как защита по модели вытеснения?

Я бы ответила утвердительно, хотя этот вопрос остается открытым. Я вспоминаю одну фразу Жана Бержере, который предлагал, если можно так сказать, «среднее» решение:

«Некоторые симптомы, имеющие репутацию «психотических», могут просто напросто маскировать генитальную и эдипову этиологию конфликта в невротической структуре с несколько «поврежденным» вытеснением» (Bergeret, 1998).

Возникает очередной вопрос: расщепление Я как защитный механизм, имеет ли оно связь с этим «поврежденным» вытеснением и если да, то какую? Если мы рассматриваем суицидальный акт как проявление расщепления в Я, как защитный механизм против психического опыта по агоническому типу, когда превышение возможностей Я связать в единое целое опыт таков какой он есть несет в себе опасность деструктуризации, то стоит отдельно задуматься о природе этого «превышения» возможностей Я. О какой силе мы можем говорить, о какой форме адаптации (как способ борьбы с дисфункцией)?

Приведенный выше клинический случай находится в невротическом регистре. Тогда возникает очередной вопрос: суицидальный акт не несет ли в себе ограниченность этой психической организации, не указывает ли он на некоторый ущерб в ней, либо на отдельное её качество?

Суицидальная сцена и суицидальный акт

В суицидальной сцене проявляется совокупность элементов личной истории развития и её недостатки, особенности построения субъекта, то что осталось «неизвестным» для него самого и то, что проявляя себя, нарушает его психическое равновесие. В суицидальном жесте, это «неизвестное» проявляет себя, выходит на сцену, на сцену эфемерную, на сцену вне сознания, «на дне», прямо перед «падением».

В вышерассмотренном клиническом случае суицидальная сцена носит интрузивно-проникающий характер: Валерия и её дочь находились одни в комнате. Муж, вернувшись домой, «проникает» в эту сцену, требуя в ней участия, прерывает её интимность. Эта сцена напоминает отношения супружеской родительской пары Валерии, которые для нее сводились к одному слову: тирания.  В этой сцене проявляется и личная история детства Валерии и конфликтная супружеская пара её родителей.

Валерия говорила, что откладывала разрыв отношений с мужем из-за страха потерять своих детей. Прибыв в отделение скорой помощи, она проговаривает этот страх. Не стоит ли за этим страхом страх потерять что-то из своего детства? Это возвращает нас к вопросу о месте детей в семье Валерии и к её собственному месту ребенка в родительской семье. Взрослея в конфликтных отношениях родителей, дети становятся их свидетелями. Когда конфликтные отношения родителей прекращаются или разрываются, то для детей прекращаются и их отношении с родительскими объектами. Такие отношения вне конфликта, просто не существует. В словах Валерии проявлялась эта «необходимость» сделать всё, чтобы избежать разрыва: «всегда можно договориться» думала она.  

Суицидальная сцена описанная Валерией отсылает нас к её семейной истории, где угроза смерти очень высока. Она пытается вырваться из семейной истории по - своему её проигрывая, выдвигая на первый план непосредственную угрозу своей собственной смерти. Эта сцена есть суицидальный акт её личной истории, где Валерия играет и главную роль и роль режиссёра сценария, который был давно написан, но все еще остается актуальным.

Постсуицидальный период. В выше предложенном случае мы можем проследить катарсический эффект попытки суицида. Действительно, перестройка, реорганизация внешней реальности после попытки суицида влечет за собой, естественно, и психическую реорганизацию.

Валерия поменяла местожительства, несмотря на потерю в комфорте, она чувствует себя в безопасности, будущее ей кажется более спокойным и светлым, как и её новая жизнь. Она заново «родилась», или заново «повзрослела», как взрослеют дети выходя из детских отношений. Её детские отношения, её отношения с родительскими фигурами, которые оборвались после смерти отца, тоже изменились во внешней и внутренней реальности.

Последствия попытки суицида проявляются практически в то же мгновение. Без сомнения, они проливают свет на то, что пыталось таким образом разрешиться, исчезнуть, замолкнуть.

Валерия после двух постгоспитализационных встреч желает оставить терапию «на потом». Возможно ли, что ощущение пропасти еще слишком близко, быть может необходимо время, чтобы построить хоть какой - то мост, по которому было бы легче пройти над этой бездной? Человек находясь в сложном положении, и сталкиваясь с той или другой формой деконструкции, не может в одно и тоже время и строить и разбирать.

Психотерапевтическая работа есть в некотором смысле работа деконструирования, для этого она требует наличие сохранившихся конструкций, чтобы избежать ощущения опасности оказаться полностью на руинах.

Проблематика потери объекта

Клинические случаи нам показывают, что проблематика потери объекта часто присутствует у «суицидальных» пациентов. Эти пациенты потеряли что-то, кого-то, аффективно инвестированный объект и как следствие эта потеря, как любая потеря, провоцирует психические изменения, в основном бессознательные. Психическая реакция на потерю указывает на качество отношения к потерянному объекту. Реакция не столько на потерю реального объекта, а сколько на отношение к этому объекту. В случае разочарования, когда реальный объект не потерян, но когда он не соответствует ожиданиям субъекта, в данном случае отношение к объекту (идеальному), пертурбирует внутренний мир человека.

Суицидальный жест не несёт в себе как таковой реакцию на потерю объекта, а скорее является одним из её элементов. Не все попытки суицида происходят на фоне типичного депрессивного синдрома. Депрессивное состояние иногда замаскировано, внешне как бы отсутствует. Потеря может не проявляться как таковая, она включается в вопросы смерти, развода, измены и иногда всё вместе как в нашем клиническом случае. Мы не можем сказать, что это само событие, каким драматичным оно бы не было, ведёт человека к суициду. Эти события включены в индивидуальную историю человека. Пациенты, и иногда их семьи, удивлены, обескуражены суицидальным актом их самих или их близких. Связь между болезненным событием и попыткой суицида не всегда очевидна. И, действительно, это не болезненное состояние является причиной суицида, а скорее та психическая работа, которую это состояние провоцирует, та «работа горя» о которой мы часто говорим, после смерти близкого человека.

«Работа горя» и есть та психическая работа по дезинвестированию объекта, когда внешняя реальность, а именно потеря объекта, требует от человека ««оставить позиции либидо» «связанных с этим объектом»», чтобы по окончанию этой работы «вновь стать свободным» (Freud, 1998).

Приведенный выше клинический случай является одним из примеров суицидального акта импульсивного характера. Субъект, столкнувшись с разрушительной ситуацией, погружается в состояние хаоса и индифференциации. Это проявляется в словах пациентки «Я была на дне», «дошла то точки», которые в свою очередь указывают на острое ощущение границ бытия. 

Каким образом суицидальный акт становится возможным выходом из этого непереносимого состояния? Во-первых, источник возбуждения дистанцируется. Этот источник остается неуловимым для субъекта: с одной стороны, психическое состояние субъекта этого не позволяет и с другой – благодаря состоянию индифференциации между внешней и внутренней реальностями. Вписываясь во внешнюю реальность, суицидальный акт несёт в себе обрыв объектных отношений. Что касается внутренней реальности, то происходит её перемещение на тело и/или органы. Благодаря этому психическая боль перенаправляется на/в него (тело), прерывая таким образом мыслительную активность. Суицид как выход заключается таким образом в обрыве объектных отношений путем грубого дезъинвестирования объекта.

Идентификация и нарциссизм

Представленный клинический случай ставит под вопрос природу инвестирования пациенткой своих супружеских отношений, о точнее то место, которое занимает муж в этих отношениях: муж её больше не устраивает. Как мы уже сказали выше, потеря объекта, в норме, запускает работу по дезинвестированию объекта, чтобы по окончанию этой работы, реинвестировать другой объект. В нашем клиническом случае произошёл «сбой» в этом процессе: потерянный объект (как отец) не был дезинвестирован, а в место него был дезинвестирован как раз другой объект: муж.

Многие научные работы по изучению семейных отношений и интерсубъективных связей в них говорят о наличии «бессознательного договора», который является неотъемлемым условием зарождения, создания супружеской пары. Каждый участник этого договора, в отношениях с другим, приносит и прорабатывает свою инфантильную историю, историю отношений с родительскими объектами и с той супружеской парой, которую эти родительские объекты формируют. Привязанность к объекту несет в себе либидное объектное и нарциссическое инвестирование. Любая потеря объекта, который был сильно инвестирован является, как следствие, также нарциссической потерей. Отношения с материнским объектом, с первичным объектом оставляет след в будущих отношениях субъекта. В этих материнских отношениях присутствует также отец в его отношении к материнскому объекту и к их супружеской паре, которую вместе они формируют.

Когда, вследствие потери объекта субъект ставит точку в своих супружеских отношениях (или пытается её поставить), то это может также указывать на изъян в восприятии себя своим супругом: субъект видит себя в глазах другого таким, каким он не хочет себя видеть: «Я больше не выношу себя рядом с ним» говорила Валерия. В этом можно увидеть что-то от зеркального отражения, когда зеркало расколото, то и отражение тоже расколото. Это «расколотое» отражение указывает на проблему идентичности, на нарциссическую хрупкость или повреждение, или даже на нарциссическое «кровотечение» фигурально выражаясь.

В суицидальном акте просматривается реакция как протест на вмешательство «другого», на проникновение «другого» во внутренний мир. При суицидальном акте происходит нарциссическая регрессия, где тело занимает место Я и где тело становится местом инстинктивного инвестирования.   

Заключение

Расщепление Я как защитный механизм входит в структуру психического аппарата и является неотъемлемой частью психической жизни. Совокупность психических «потрясений», вызванных работой горя, работой потери, ослабляют Я в его способности к синтезу. «Импульсивный» суицидальный акт может представляться как «единственно возможный выход», целью которого является удержание в бессознательном интрапсихического конфликта, связанного с проблематикой потери. Проявление этого конфликта в Я ведет субъект к состоянию психического дистресса. Употребление выражения «единственно возможный выход» мне кажется уместным: субъект, рискуя исчезнуть навсегда, пытается отстранить себя с целью спасти то, что ещё может быть.

На качественный характер «единственно возможного выхода» суицидального акта влияет внутренний опыта человека. Интенсивное шизоидное проявление при суицидальном жесте, то есть ощущение быть чужим для себя самого, напрямую связано с состоянием внутренней спутанности, которое ведёт в результате к проявлению расщепления Я и может привести субъект к этому «единственно возможному выходу». Попытка суицида есть попытка отстранения Я в ситуации ощущения своего исчезновения. Это отстранение проявляется через объектный разрыв, который позволяет прекратить мыслительный процесс и нарциссическую регрессию.

В данной статье мы рассмотрели и привели некоторые размышления о природе суицидального акта импульсивного характера. Тем не менее, ещё остаются многие вопросы, о которых интересно поразмышлять, а именно:

В чём заключается природа выбора способа суицидального акта, как и почему он происходит в тот, а не в другой момент? Каковы в данной ситуации особенности психической работы человека с первичным травматизмом? Каким образом проявляется в суицидальном акте инфантильная история субъекта? Как этот отдельный опыт может провоцировать или нет психическую реорганизацию?  Именно эти вопросы требуют дальнейшего анализа и осмысления.