Разочарование в себе и терапевтическая позиция

С момента окончания практики прошло шесть месяцев. И я хорошо помню, как во время самой практики и сразу после ее окончания хотелось очень много всего вспомнить и написать.

Потом все, как будто бы абсолютно забылось. Но сейчас, когда я села писать этот отчет, вспомнилось все до мелочей, каждый день работы, лица, фамилии и истории всех семей. Мыслей об этой практике изначально было много, еще до поступления в институт. Были и страхи, и сомнения, и тревоги, и любопытство.

На всех студенческих конференциях я с особенной жадностью слушала рассказы и отчеты тех студентов, которые уже там побывали. Наша группа была первой в истории института, у которой практика в онкоцентре длилась 3 месяца. За эти три месяца многое было прожито и переосмыслено. Во время первых своих визитов пришлось испытать огромное разочарование в себе как в психологе: беседы с мамами были короткими, собственная тревога заметно мешала работе. Очень сильное осознание собственного неуспеха, особенно на фоне блестящих работ, услышанных на конференциях. Когда психологу за шесть посещений удавалось поработать с одной и той же мамой, да еще и проследить положительную динамику. У меня все получалось совсем не так… Встретиться с одной и той же мамой было практически невозможно: кого-то выписывали, кто-то отказывался разговаривать в следующий раз, либо возможное время беседы совпадало с посещениями родственников. Персонал больницы нас тоже не жаловал, часто мы чувствовали себя там лишними посетителями.

Благодаря работе в личной терапии и постоянной поддержке нашего руководителя Евгении Николаевны Фарих мы могли продолжить и завершить эту практику.

Примерно к середине практики у меня настал переломный момент, который принес и наибольшее разочарование в себе как в специалисте и, в то же время снизил тревогу, что помогло продолжать практику спокойнее и увереннее. Я почувствовала, что у меня стало получаться структурировать беседу и отслеживать свои чувства.

Еще одной трудностью в работе стало то, что классификация стадий горя Кюблер-Росс, которой пользуются при работе с горем, на практике была не такой уж простой в определении. Стадии перемешивались друг с другом так, что выделить какую-то одну, актуальную для данного периода, было невозможно, и не всегда эти стадии были в той последовательности, о которой пишет Элизабет Кюблер-Росс, часто элементы стадии депрессии встречались на стадии отрицания, а элементы стадии вины и сделки сливались с элементами стадии гнева.

Решающим моментом стало понимание того, что я очень мало, что могу контролировать здесь, и от меня практически ничего не зависит, кроме того, что каждый понедельник я прихожу сюда на практику и делаю свою работу. Иными словами, моя иллюзия всемогущества была практически полностью развенчана, но в то же время это был важный терапевтический момент. Когда бремя огромной ответственности за все, здесь происходящее, с меня спало, и я поняла, что никого спасти и исцелить я не могу, появились силы, и пришло чувство свободы и раскованности, которое позволило расслабиться и работать дальше уже более спокойно, не предъявляя к себе непомерно завышенных требований. Вместе с этим пришло осознание того, что малый формат нашей работы тоже может быть полезным.

Случай Юры

Первая встреча. 24-е марта

Вика была первой мамой, с которой у меня получилась полноценная беседа. И которая сама просила о встрече с психологом. Когда я вошла в палату я увидела молодую женщину, очень измученную и раздраженную. Она сидела рядом с кроваткой сына, все тело Вики было напряжено, руки дрожали. Юра капризничал: то просил поставить мультфильм, то хныкал и бросал игрушки на пол.

Вика сказала: «Посмотрите на него, пожалуйста, мне кажется, что мой ребенок какой-то аутист» В ее словах было много гнева и отчаяния. В начале Вика рассказывала мне, что у мальчика всегда было сложное поведение, что он и в детском саду не выдерживал больше 2-х часов. С другими детьми в больнице общаться не хотел и на врачей реагировал бурно негативно. Первую химию перенес очень тяжело, после нее у Юры на какое-то время отнялись ноги, и была атония кишечника, а впереди еще долгое лечение. Вика сказала, что Юра очень раздражительный, перестал разговаривать, произносит только несколько выражений: « я сам», «помощь!», «уйди».

Я наблюдала контакт мамы с сыном и отразила особенности их взаимодействия, я сказала, что она так чутко реагирует на каждый его жест и взгляд, что ему не очень-то нужно прилагать усилия, чтобы что-то делать самому и учиться с кем-то ладить. Я сказал, что она очень внимательная мама, но внимание мамы так велико, что сын в какой-то мере ограничивает свое общение с другими людьми, в том числе и с врачами: для мамы он – самый главный, а другие могут хотеть чего-то полезного, но не считаться с его настроением, и тогда он реагирует бурно. Вика жаловалась, что муж как-то отстранен, часто сидит за компьютером, уходит в другую реальность. Я попыталась наглядно для Вики сопоставить эту ее жалобу с ранее сказанными словами о том, что муж, благодаря интернету нашел много средств для лечения сына. А также провела параллель поведения Юры с поведением папы, который, как и отец, по-мужски уходил от реальности, уставившись в переносной телевизор. В течении всей встречи я старалась отражать тревогу мамы за сына, фокусировала маму на ресурсных моментах, чтоб она могла как-то себя поддержать. В конце консультации Вика явно почувствовала себя лучше. Ее тело перестало дрожать от напряжения, мышцы расслабились, голос стал ровнее, она стала спокойней, поблагодарила меня на прощание. Я выходила из палаты и не знала: увижу ли я их еще.

Это была первая консультация, когда я почувствовала себя полезной, уместной там, в тяжелых обстоятельствах. Благодаря этой встрече многое удалось понять и о себе. Например, то, что поза психолога может контейнировать тревогу клиента не хуже слов. Я почувствовала тогда очень хорошо, что значит быть рядом со всем, что есть здесь и сейчас в клиенте, принимать его полностью. И хотя запроса о себе у Вики не было, я отразила ее измученность и усталость, мне показалось важным поддержать ее, вернуть ей ее чуткость и заботу, но в то же время показать на примере ее контакта с сыном, что тревожность матери не дает ребенку быть более стабильным.

Вторая встреча. 12 мая.

Когда, через полтора месяца я увидела в списке дежурной медсестры фамилию Юры и номер палаты, я сразу же решила, что пойду к ним. Во вторую и последнюю нашу встречу я нашла Вику более спокойной, но такой же уставшей. Вика была рада меня видеть. Юра спал под капельницей. Я спросила, как теперь ведет себя Юра, заметила ли Вика влияние болезни на поведение ребенка. Вика сказала, что да, заметила, теперь, когда ему исполнилось 3 года, он стал совсем другим, спокойным и общительным. Играет с другими детьми, сам возит капельницу по коридору. Вика сказала, что она сама теперь видит, как болезнь и химиотерапия влияют на поведение. Пока они были дома, она прочла статью про кризис трех лет у детей, и теперь ей стало более понятно изменение в поведении Юры.

Во время второй беседы я услышала в словах Вики много гнева, досады и негодования, которые были адресованы врачам. Ощущение ограничения собственных возможностей рождает гнев, и Вика много говорила о том, что чувствует себя здесь зависимой. Жаловалась, что ей не позволяют самой принять решение по поводу лечения сына. Основной темой этой беседы были планы на лечение заграницей в Германии. Вика очень верила, что именно лечение там спасет ее сына, она приводила много примеров того, как успешно там вылечили ее племянницу, как там можно просто «сдать ребенка, как машину, в ремонт и все, а потом его вернут уже здорового». Она с воодушевлением перечисляла мне бесконечные преимущества этого лечения.

Я заметила Вике, что на фоне чудесной мюнхенской клиники, этот центр с его врачами и лечением просто блекнет. Вика согласилась, а потом сказала: «А ведь и сюда очереди по 70 человек на место, со всего СНГ, потому что это единственное отделение на всю страну».

Одновременно с мечтами и надеждами на излечение в Мюнхене, Вика сетовала и злилась на местных врачей, на их грубость и равнодушие, она все время сомневалась в адекватности схемы лечения: «Меня все пугают врачом, от которого зависит получение справки для лечения в Германии, говорят, что к нему лучше не подходить». В этот момент мне очень помогло правило, о котором нам много раз говорили на занятиях: «Гнев на врачей мы не поддерживаем»

Я спросила: «Вика, а у кого еще Вы можете узнавать о лечении, есть врачи, с которыми у Вас хороший контакт, Вы же всех здесь уже знаете, наверное?» Она стала думать об этом вслух, перечислять врачей и оказалось, что, на самом деле, есть еще в отделении врачи, у которых она может консультироваться. Но все равно от того врача они очень зависят. Я спросила: «Вика, а что самое страшное может произойти, если Вы к нему подойдете?» Она ответила: «Не знаю, ну, нахамит и все, будешь потом жалеть, что подошла».

В этот раз было очевидно, что она находится на стадии гнева. Также я увидела и признаки переживания стадии сделки и депрессии. На мой взгляд, было очень важно помочь ей выразить гнев, потому что невыраженный гнев осложняет протекание последующих стадий. Я отражала гнев и от этого, напряжение заметно уменьшалось. Гнев, как будто таял на глазах. Это был совершенно новый для меня опыт в работе с гневом, т.к. до этого было много сомнений, что отражение гнева может его только усилить. Она сказала, что собрала много информации и узнала, что здесь можно бесплатно сделать важные анализы ДНК после химиотерапии и не ждать компьютерной диагностики три месяца, а получить ее сразу. Она говорила о том, что хотела даже попасть на прием к главному онкологу России, но потом передумала: «Вряд ли, человек, который видит моего ребенка первый раз, знает больше, чем его лечащий врач»

Я говорила Вике о цикличности этого возраста и важности последовательности для ребенка, об эмоциональной связи матери и ребенка, о том, сколько всего она здесь делает. «Я думаю, безвыходных ситуаций не бывает», - сказала Вика на прощание.