Вступление

В течение последних 10-15 лет продолжается дискуссия о так называемом "новом подходе" или "новой теории" в психоанализе. Это - теоретический и клинико-технический вопрос последнего десятилетия. В каждом журнале до сих пор публикуется одна или несколько статей, посвященных постмодернистскому психоанализу, с такими центральными для него понятиями, как субъективность, объективность и интерсубъективность, на фоне разграничения психологии индивида и психологии двух личностей. В свете этих новых идей концепции нейтральности, абстиненции, анонимности, а также компетентности и авторитета аналитика, критикуются и считаются мифами. Все это влияет на наше понимание переноса и контрпереноса, роли и позиции аналитика в терапевтическом процессе, а также на представления о значении и целях психоаналитической техники. В этом контексте хорошо известны такие авторы, как Столороу, Атвуд и Оранж, Митчел (Stolorow, Atwood & Orange, 1998; Mitchell, 2000), Реник (Renik, 1993, 1998) и среди прочих - Гринберг и Хофман.

В этих дискуссиях защитниками и оппонентами различных психоаналитических систем высказываются самые разные точки зрения по целому ряду вопросов. Основной вопрос в целом необычайно сложен и окружен всевозможными теоретическими, техническими и эпистемологическими проблемами. Я ограничил себя несколькими спорными идеями этих новых теорий и представлю их в рамках психоаналитической концепции реальности. Фактически, эта новая теория представляет собой сочетание подходов нескольких "школ", со всем многообразием различий во взглядах на патогенез, развитие индивида и природу терапевтического воздействия. Например, она испытывает на себе сильное влияние психологии Самости, где одной из аксиом является то, что состояние Самости зависит от отношений с другими (Wolf, 1993). Вообще говоря, можно сделать вывод, что в этих теориях внешний объект более значим, чем его интрапсихическая репрезентация, и что динамика взаимного влияния в интерсубъективной матрице рассматривается как центральный клинический факт (Gabbard 1997; Blum 1998).

В числе прочего это значит, что данная теория опирается на изменения, произведенных в некоторых центральных аналитических концептах, и ниже я буду обсуждать два из них: субъективность и совместное созидание (cocreation). Я хочу начать с краткого исторического обзора по двум причинам. Первая из них заключается в том, что некоторые из приверженцев новых теорий хотят произвести впечатление, что едва ли не все, о чем они хотят сказать, является новым словом, что на самом деле не так. Вторая причина состоит в том, что мы стремимся дихотомизировать и разъединить то, что по существу связано друг с другом. Я должен подчеркнуть, что некоторые теоретики нового толка в настоящее время под влиянием критики уточнили свои взгляды и объяснили, что они на самом деле имели в виду, но состояние дел до сих пор остается запутанным (Treurniet 1996). Например, Гринберг (Greenberg, 2001b) более или менее ясно приносит извинения за эйфорию, с которой он полагал, что открыл нечто, до того никем не наблюдаемое. Реник (Renik, 1998) также пояснил, что с его утверждениями о "непреодолимой субъективности" он не хотел отвергать роль объективности, которую Швабер (Schwaber, 1997) провозгласила ранее.

Моя статья состоит из 5-ти частей: краткая история того направления в психоанализе, которое ориентировано на отношения; размышления о психической реальности; затем - несколько коротких клинических эпизодов и в четвертой и пятой частях я собираюсь обсудить идеи субъективности и совместного созидания. До того, как я приступлю к основным вопросам, я хочу подчеркнуть то, что является основополагающим для моего образа мыслей и для этой статьи. Иногда мы склонны размышлять в категориях черного и белого - точно так же, как и наши пациенты - и связывать моральные ценности то с одной, то с другой идеей. Например, психология индивида сейчас за бортом, а психология двух личностей современнее и лучше, эго-психология авторитарна и принадлежит старому поколению, интерсубъективность же демократична и правильна. Такое цифровое мышление - в стиле "один" или "ноль" - можно обнаружить и в прошлом в различных вариантах дихотомической концептуализации таких терминов, как регрессия или фиксация, первичный или вторичный процесс, конфликт или дефект, эдипальное или преэдипальное, интрапсихическое или интерперсональное, повествование или историческая истина, и так далее. Конечно, это мудро и необходимо - ясно выделять и осознавать различия, но эта известная тенденция - разделять, дихотомизировать и создавать ошибочные оппозиции - легко порождает враждебность между различными группами. Эта дихотомизация, как мне кажется, нарушает аналитическую реальность. Основная линия моей статьи - это убежденность в том, что мышление "или-или" здесь неприменимо, и что мы должны принять позицию "и-и". Нам необходимо осмыслить такие понятия, как "субъективность и объективность", "интрапсихическое и интерперсональное", "внутренняя и внешняя реальность" как диалектические, а не как дихотомические. Как взаимодействующие, а не взаимоисключающие категории, т.е. как различные системы отсчета и поля напряжения. Такая позиция поддерживается и многими другими авторами (напр., Wallerstein 1988; Gabbard 1997; Meissner 2001). Итак, я рассматриваю различные точки зрения в этих дискуссиях о противоречиях как различные подходы к существенным психоаналитическим проблемам, и я предпочитаю говорить о напряжениях и конфликтах, в которых различные позиции приобретают свои "за" и "против", а также обнаруживают свою ценность.

Краткий экскурс в историю

Я начну с краткого исторического обзора, чтобы проиллюстрировать свое убеждение, что в рамках новой теории отношений нам не стоит говорить об изменении парадигмы, в чем некоторые американцы желают нас убедить практически каждые десять лет. Интерсубъективность не является прерогативой какой-то определенной школы психоаналитического движения, однако некоторые авторы упорно стараются навязать подобный взгляд. "Курс на отношения" был взят в психоанализе с момента его возникновения, и это показывает, что, кроме всевозможных изменений, в нашей теории очевидно присутствует и непрерывность. Это не так уж странно, если принять во внимание, что предмет нашего изучения- человек, мы сами.

На Ференци всегда ссылались, как на отца теории взаимоотношений в анализе, но Фрейду также принадлежит много начинаний в этой области - взгляните хотя бы на его дискуссию с Ференци по поводу контрпереноса, а также о том, как справляться с субъективностью аналитика. Нейтральность и абстиненция уже были до этого центральными темами, и Фрейд полностью осознавал тот факт, что целостная личность психоаналитика играет главную роль в анализе, примеры чего можно обнаружить в его работах (см., напр., Goretti 2001). Кроме того, теория, основными элементами которой являются перенос и контрперенос, фактически является теорией отношений, что совершенно не означает, что она в то же самое время не является также интрапсихической теорией. Что касается аналитических отношений, я уверен, что правильным будет сказать, что в прошлом мы видим постоянное противоречие между объективным идеалом аналитика как зеркала и хирурга и, с другой стороны, субъективным идеалом эмоционально вовлеченного аналитика. Разумно изучать рекомендации по технике, относящиеся к 1911-1915 гг., со всеми их требованиями нейтральности, абстиненции и анонимности, в их историческом контексте; пренебрежение этим привело к большому количеству разногласий.

Вплоть до пятидесятых годов прошлого века контрперенос представлялся опасностью, и только статья Паулы Хайманн 1950 г. изменила это отношение. В данном случае также можно найти предшественников. Я имею в виду Стерна, который уже в 1924 г. сказал, что реакции психоаналитика имеют те же самые инфантильные и генетические источники, что и перенос пациента, а также Фенихеля, который в 1941 г. предупреждал, что страх перед контрпереносом может привести аналитика к подавлению его человеческой свободы в целом (McLaughlin, 1981). Многие следовали по пути изучения отношений, из них я упомяну только таких авторов, как Балинт, Бенедек, Литл, а также Лёвальд, Стоун и Сирлз, Кохут и Гительсон; кроме того - традицию объектных отношений в Англии и Шотландии, с которой связаны имена Кляйн, Биона, Фэйрберна, Винникотта и многих других. На периферии психоанализа Салливан всегда и совершенно закономерно рассматривался как тот, кто находился под влиянием Клары Томсон, которая, в свою очередь, проходила анализ у Ференци.

Процитирую Джона Клаубера, который писал около 25 лет назад: "Эволюция теории техники может быть осмыслена как постепенная, но только частичная, победа признания взаимоотношений" (1976). Он имел в виду не только Паулу Хайманн и Винникотта, но также Найта с его акцентом на присутствии аналитика, и Гринсона, который рассматривал способность аналитика любить своего пациента как существенное условие анализа. В этом контексте интересна следующая фраза Гринсона: "Однако, существует все еще недостаточно описаний того, что на самом деле происходит между пациентом и психоаналитиком, исключая описания в терминах переноса/контрпереноса… Сила эмоций, порождаемых аналитическими взаимоотношениями, фактически преуменьшена". В своем обзоре Маклафлин (McLaughlin, 1981) сказал нечто подобное: "Литература по контрпереносу отражает длительную борьбу, направленную на то, чтобы признать человеческие качества и обязанности аналитика-на-работе, чтобы осознать его роль участвующего наблюдателя, открытого контрпереносным откликам, а также, чтобы интегрировать эти аспекты в теорию и технику психоаналитического метода".

В этом контексте заслуживает внимания монументальный труд Рэкера (Racker, 1968). Очень полезно перечитать его строки, начиная с первой презентации идей в 1953 г., и проследить их развитие до 1968 года, когда вышла его книга о переносе и контрпереносе:

Что сделали с этими наблюдениями? Если мы на минуту остановимся, чтобы взглянуть на способ, каким представители новых теорий пытаются освободиться от ощущения авторитарности в психоанализе, мы натолкнемся на такие слова, как: "Хотя любовь и ненависть теоретически были исключены из взаимоотношений в классической модели, теория отношений вернула их" (Mitchell 2000). (См. также, напр., Searles 1959). Некоторые теории нового подхода являются карикатурой традиционного психоанализа и, по моему мнению, их также правильно было бы обвинить в сведении всего множества психоаналитических идей всего к двум: "теории влечений фрейдистской традиции и более современному "ракурсу отношений", который, соответственно, включает интерперсональную точку зрения" (Gedo 1999). Может быть, на первое место здесь выходит то, что предполагал Швабер (Schwaber, 1998): нарциссизм нового поколения психоаналитиков, которые хотят заново изобрести колесо. Некоторые говорят, что новые теории отношений с их акцентом на разыгрываниях (enactments) имеют тесную связь с трудностями нарциссических пациентов, заданными их состоянием отсутствия связей, и с расширением возможностей контейнирования и вступления в эмоциональные отношения с ними (Modell 1993). Другие связывают эти новые взгляды с изменениями, происходящими в мире, и предполагают, что психоанализ, как дитя своего времени, пытается дать новые ответы на эти внешние требования.

Я согласен с Митчелом (Mitchell, 1998b) в том, что дихотомия между индивидуальной психологией индивида и психологией двух личностей является неестественной, и что довод в пользу сочетания индивидуальной и межличностной перспективы также неестественен, потому что влечет за собой нарушение концептуальных слоев. "Отдельные личности опустошаются в рамках межличностной модели, и затем возникает претензия, что нам необходимо создать гибрид индивидуальной и межличностной психологии, чтобы восполнить это. Но индивидуальности все время принимались во внимание межличностной моделью - как бы могло быть иначе?". Таким образом, индивидуальная психология включается в межличностную.

Психическая и материальная реальность

Все вышесказанное имеет отношение к тому, как осмысляется реальность, и это - поле, где расходятся многие взгляды и многие понятия, связанные с реальностью, как, например, "тестирование реальности" и "принцип реальности". Я ограничиваю себя более концептуальным подходом, потому что существует некоторая путаница вокруг того, что мы имеем в виду под термином "психическая реальность" (напр., Arlow 1996; Friedman 1999). Meissner (2001) недавно выражал недовольство следующим образом: "Реальность переживает тяжелые времена в психоанализе. Поток субъективистского мышления, который охватил психоанализ, оставил только несколько ограниченных островков реальности, на которые можно опираться".

Фрейд определил четкую дихотомию между психической и внешней реальностью, и в его подходе традиционно существовало строгое разграничение: фантазия против реальности. В своем "Проекте" (1895) он говорит о "реальности мысли" и "внешней реальности"; в "Толковании сновидений" (1900) упоминает "психическую реальность"; в "Тотеме и табу" он сравнивает ее с "фактической реальностью". В издании "Толкования сновидений" 1919 года внешняя реальность становится "материальной реальностью".

На сегодняшний день уже довольно длительное время существует путаница, связанная с этой дихотомией, начиная с Ференци, который был сторонником того, что центральной является не оппозиция между внутренней и внешней реальностью, а между психической реальностью субъекта и психической реальностью объекта. В прошлом многие аналитики излагали свои взгляды на этот вопрос, среди них - Лёвальд (Loewald, 1951), Арлоу (Arlow, 1985, 1996), Шафер (Schafer, 1970), Валлерстайн (Wallerstein, 1973, 1983, 1985, 1988), и из более современных - Майснер (Meissner, 2000, 2001). Кроме того, 39-й конгресс МПА в 1995 году был посвящен этой теме.

Для Арлоу (Arlow, 1996) очевидно, что термин "психическая реальность" получил всеобщее признание, но существует много различных точек зрения на него, обязанных своим существованием различным теориям патогенеза. Он сомневается в полезности данного понятия: "В данных обстоятельствах, следовательно, понятие психической реальности не имеет общего основания для обсуждения. Он стал анахронизмом". Его собственное понимание психической реальности заключается в том, что он предполагает смешение внутреннего и внешнего миров, переплетение восприятия внешних фактов и бессознательных фантазий. Восприятия, воспоминания и фантазии, все хранятся вперемешку и переживаются как актуальная запись событий. Он определяет психическую реальность следующим образом:

Во многих работах других авторов мы отмечаем тот же подход к пониманию психической реальности (напр., Rosenblatt 1997). Валлерстайн, как и Арлоу, в серии статей, делал акцент на смешении внутреннего и внешнего и отрицал строгую дихотомию Фрейда; он уделял особое внимание тому, до какой степени психическая реальность способна влиять на восприятие внешней реальности: "Даже мир в научном понимании - это также акт нашего (человеческого) ментального конструирования и созидания" (1985). Он пошел дальше, чем Арлоу и Шафер (Arlow & Schafer, 1970), отдавая психической реальности ведущее место, как основе доступного и обоснованного понимания внешней реальности. Психическая реальность, с его точки зрения, формирует внешнюю реальность, оставляя, конечно, материальную реальность нетронутой. "… Нет чистого внутреннего ментального потока, существующего без постоянной примеси избирательно комбинированных внешних восприятий, также - с точки зрения испытывающего переживания человеческого существа - не существует чистой внешней реальности, неизменной и одинаковой для всех; скорее, существует сконструированная внешняя реальность, которой приписывается значение в рамках перспектив, ценностей и интересов человека" (1998).

Это отчасти согласуется с мнением Лёвальда (Loewald, 1951) о том, что изначально нет разграничений между Эго и внешней реальностью; Эго постепенно сепарируется от внешнего мира во время последовательных этапов интеграции реальности со стороны Эго (ego-reality integration). Таким образом, реальность обнаруживается с двух сторон, и Лёвальд описывает этот процесс в терминах конструируемого и проецируемого остатка развивающихся объектных отношений. Это - концепция реальности в терминах взаимодействия и постоянного движения между внутренним и внешним, между восприятием и фантазией. Для Валлерстайна имеет место континуум реальности, в котором реальность становится интегральной частью психики. В своих результатах, относящихся к технике, данная точка зрения также очень далека от Фрейда, который действительно дал аналитику привилегированную позицию визави с объективной реальностью: "что характеризует невротиков, это то, что они предпочитают психическую реальность фактической и реагируют на измышления также серьезно, как нормальные люди на реальность" (1913).

Майснер (Meissner, 2000) недавно сформулировал новое понятие психической реальности, определяя его как субъективное (сознательное) понимание, "включая все сознательные представления, как о внешних объектах и реальностях, так и о внутренних объектах и реальностях. Несмотря на то, что она является сознательной, психическая реальность открыта влияниям бессознательного, как в отношении содержания, так и мотивации". Таким образом, психическая реальность на сегодняшний день - синоним всего субъективного осознания и "актуальной реальности, которая, как известно, также является частью психической реальности, поскольку является знанием". Этчегоен (Etchegoyen, 1996) просто сказал здесь по этому поводу, что психическая реальность есть теория пациента о нем самом и о других. Майснер также ссылается на работу Фонаги и Таргет (Fonagy & Target, 1996 a, b), в которой документально зафиксировано появление психической реальности в детстве. В ней описываются последовательные шаги, благодаря которым ребенок становится способным понять внутренний процесс, образовывая связи между внутренней и внешней реальностью, которые уже больше не разделены, но связанны друг с другом через способность к ментализации. В "состоянии психической эквивалентности" или "состоянии действования" ("actual mode"), которое не основывается на представлениях, маленький ребенок ожидает, что его или ее опыт будет согласовываться с внешней реальностью; в "состоянии представлений" (representational "pretend mode") ребенок понимает, что наличие соответствия между внутренней и внешней реальностью не обязательно. Оба варианта становятся интегрированными в нормальное развитие в рамках "рефлексивного состояния" ("reflective mode") около четвертого или пятого года жизни. Внутренний опыт и внешняя реальность становятся связанными и принятыми как различные в жизненно важном отношении. Это - момент, когда появляется также способность понимать собственное поведение и поведение окружающих в терминах "психических состояний".

Три клинических эпизода

Давайте теперь попробуем проверить некоторые новые идеи, которые столь горячо обсуждаются. В целях ясности и живости я начну с представления клинического материала. Номер "Американского журнала психоаналитической ассоциации", вышедший весной 2001 г., посвящен тому, что авторы назвали "дискуссиями о противоречиях" по поводу новой теории отношений. В начале приводится статья Гринберга (Greenberg, 2001a), в которой он обсуждает весьма спорный клинический эпизод Хофмана (Hoffman, 1994). В чем состоит дело? Пациенткой является студентка-медик, которая однажды звонит, чтобы попросить, чтобы встреча состоялась на несколько часов раньше, чем обычно. Аналитик не имеет возможности изменить назначенное время, и когда пациентка приходит в свой обычный час, она начинает, помедлив: "Я здесь только по одной-единственной причине, и она состоит в том, чтобы получить валиум. Если вы не можете помочь мне в этом, я могу уйти прямо сейчас". Хофман пытается поговорить с ней о значении этого требования, но она настойчиво утверждает, что все это означает лишь то, что ей нужен валиум, а он, как психолог, не может его назначить. Он чувствует себя беспомощным и доведенным до отчаяния, и затем спрашивает, есть ли у нее врач-терапевт, который мог бы прописать лекарство. Когда пациентка говорит, что есть, аналитик продолжает: "Хорошо, если вы дадите мне его номер, я позвоню ему прямо сейчас". Он звонит, и врач соглашается дать рецепт. Хофман замечает, что после этого она впервые стала восприимчива "к исследованию значения трансакции в целом". Он говорит, что, по его мнению, предложил пациентке опыт взаимоотношений, и это стало способом вовлечь пациентку как личность, а не просто как хорошего пациента; он предоставил ей основание и способ, чтобы двигаться дальше; он создал взаимодействие, которое оказалось новым и неожиданным для пациентки.

Этот отрывок клинической работы критически обсуждался многими авторами с разных сторон и с точки зрения различных важных вопросов. Один из них сказал, что в оригинальном отчете было дополнение. Пока Хофман разговаривал по телефону, пациентка шептала: "Это безумие, я могла попросить друга сделать это, я могла это сделать сама". Контрпереносное разыгрывание - основной вопрос обсуждения. Некоторые говорят, что аналитик должен был сначала разобраться в своем собственном импульсе, другие утверждают, что он ведет себя как хороший родитель, и что это просто плохая техника. Мы все когда-нибудь встречаемся с подобными ситуациями, и зависит от момента, психического состояния пациента и наших собственных склонностей, было бы возможным что-то другое или нет. Меня поразило, что Хофман делает такое четкое разграничение между "личностной вовлеченностью" и "хорошим пациентом", а также, что он уверен в том, что это - замечательный способ изменения. Я хочу сравнить этот клинический случай еще с одним (Casement 1982).

Женщина в анализе переживала детскую травму, которая случилась, когда ей было семнадцать месяцев: она перенесла местную операцию на шрамах от ожога. Ее мать, которая успокаивала ее, держа за руки, упала в обморок во время операции и исчезла из поля зрения маленькой девочки. Думая, что ее мать умерла и не может защитить ее от хирурга, который продолжал операцию, она пережила сокрушительную травму. Она настаивала на том, что не может продолжать анализ, пока не будет иметь возможности держать аналитика за руку во время переживания этого опыта. Почти убежденный этим интенсивным требованием, Кейсмент, тем не менее, размышлял о том, что удовлетворение этого требования на самом деле не помогло бы ей перенести переживание исходной травмы. Травма включала в себя отсутствие матери, и если бы он действовал иным образом, то пренебрег бы центральным аспектом травмы и укрепил бы страх пациентки, что это слишком ужасно, чтобы быть пережитым. Аналитик действовал бы как лучшая мать, но это бы исключило возможность для аналитического разрешения. То, что аналитик не вступил в сговор и не принял участия в отыгрывании, позволило пациентке получить полный опыт восприятия его как покидающей, не поддерживающей матери, и, в то же самое время, знаки его участия в трудностях пациентки позволили ей пройти через травматические переживания и проработать близкую к бреду реакцию переноса. Именно готовность аналитика выдержать спроецированное отчаяние окончательно заставила ее осознать, что ее поняли, и что аналитик смог вынести все вместе с ней, вместо того, чтобы сговориться и избежать этого (также рассматривается у Roughton 1993).

Замечательно в этом случае то, как аналитик отказывается от приглашения к разыгрыванию, в то же самое время не оставляя пациентку наедине с ее сложностями. Следует добавить, что он взял выходной, чтобы обдумать ситуацию, таймаут, которого не было у первого аналитика, или который он не взял.

Третий эпизод - один из случаев, приведенных Реником (Renik, 1998). Это случай Этэна - врача скорой помощи 31 года, который говорит в описанной сессии о том, что пережил утром того дня. Молодая женщина была доставлена в службу скорой помощи в коме, на грани смерти, и Этэн провел несколько часов в борьбе за ее жизнь. Он диагностировал гипертонический криз, смог стабилизировать ее состояние, и, к тому времени, когда закончилась его смена, прогнозы по поводу пациентки были оптимистичны. Реник понимал, что этот диагноз было непросто поставить и что Этэн имеет все основания собой гордиться. Довольно внезапно Этэн прервал свой рассказ и отметил, что он чувствует, что утратил внимание аналитика, но прогоняет эту глупую мысль, потому что знает, что Реник слушает. Последний через некоторое время предполагает, что Этэну могла прийти в голову эта идея потому, что аналитику могло бы быть тяжело слушать о его успехе.

Во время последующих ассоциаций пациента Реник осознал тот факт, что ранее на сессии он повернул голову в сторону, чтобы посмотреть, мигает ли световой сигнал на его автоответчике. Он ожидал звонка от друга, с которым должен был встретиться позже, чтобы вместе поужинать, и думал, смогут ли они пойти в новый ресторан вечером. Он также понял, что все то время, пока он слушал пациента, он представлял свою пациентку-женщину в образе своей матери во время ее болезни, приведшей к смерти, и о том, что он был не в состоянии ее спасти. Может быть он сам - не настоящий доктор, который может спасать жизни? После этого он сказал Этэну, что тот был прав по поводу его отвлеченности, и что только что он вспомнил, как хотел проверить автоответчик, потому что ожидает звонка, и отвернулся, задавая ему вопрос. Этэн был чрезвычайно тронут и доволен, он сказал: "Замечательно, что мы можем говорить вот так, что вы можете признать, когда совершили ошибку". И в конце: "Я бы хотел, чтобы с моим отцом было так же".

Интересно отметить, что первое замечание Реника ("может быть, вы боитесь, что я завидую") было правдой, которую он в тот момент не осознавал, потом он обнаружил это при помощи интроспекции, и затем смог сделать второй шаг в подтверждении верного восприятия анализанда. Прекрасный пример, который он представляет как обычную аналитическую работу, но Реник уверен, что многие коллеги заставили бы его сказать Этэну о своих внутренних наблюдениях меньше, в то время как другие заставили бы сказать больше.

Субъективность и объективность

Одна из проблем более крайних позиций в рамках новой теории имеет отношение к субъективности и объективности. Многие авторы критиковали то, что субъективность пациента наделяется особыми правами, а также заявление Реника о непреодолимой субъективности аналитика. У Швабера (Schwaber, 1983, 1990, 1996) сказано, что данное положение ведет к эксцессам, и что признание психической реальности аналитика подвергается нападкам со стороны исследователей, настойчиво утверждающих превосходство психической реальности пациента. Действительно, довольно парадоксально утверждать, что пациент может безошибочно воспринимать реальность аналитика, но не наоборот: "… Интерсубъективнный подход полагает, что пациенты делают объективные наблюдения и оценку своих аналитиков, но аналитики не могут делать реалистичных наблюдений и гипотез о своих пациентах" (Blum 1998). Некоторые добавляют к этому, что точка зрения аналитика не нуждается в обращении к более валидной реальности, чем реальность пациента, но существенно, что его точка зрения является отличной. Центральным для Габбарда (Gabbard, 1997) и других является факт, что аналитик является объектом, внешним для размышляющего сознания пациента. Не так важно, что аналитик говорит объективную истину, но важно то, что отличие ракурса, предлагаемого аналитиком, дает возможность пациенту пересмотреть и, возможно, изменить свой собственный взгляд.

Клинически мы всегда делаем эти два шага: настройка и эмпатия к внутреннему миру анализанда, и после этого - налаживание или конструирование новой разделенной реальности, в которой аналитик участвует со своим "другим" взглядом. Это тот способ, которым субъективности привносятся в обоюдный диалог и взаимное влияние. Как это может быть трудно, среди прочих описал Моделл (Modell, 1991), рассказывая о пациенте, который не мог принимать другие точки зрения. Он также думает, что одна из целей психоаналитического лечения может быть описана как "через игру слияния и разделения дать возможность пациенту участвовать в других сконструированных реальностях". Для Огдена (Ogden, 1994), Кернберга (Kernberg, 1997) и Кавелла (Cavell, 1998b) существуют две субъективности, которые встречаются в потенциальном пространстве, где аналитический третий создается обеими сторонами. Это отсылает нас к Винникотту (Winnicott, 1971) и к тому шагу в раннем развитии, который имеет решающее значение в лечении: когда ребенок начинает видеть мать как отдельный и внешний объект. В работе "Использование объекта и отношения через идентификацию" это выражено такими поэтическими словами:

Это приводит нас к точке зрения Реника на то, что он называл "непреодолимой субъективностью" аналитика (Renik 1993a, b). Что подразумевается под этим? Реник говорит: даже имплицитное притязание на то, что роль аналитика состоит в нейтральности и объективности, должно быть исключено. Влияние личностной психологии аналитика присутствует везде и не может быть редуцированно ни в каком случае. Первая часть данного утверждения верна, а вторая - нет, и я согласен с теми, кто оспаривает его утверждения. Реник не говорит: объективность - трудна, субъективность - неизбежна; но он говорит о "непреодолимости". Это означает, что мы никогда не сможем перешагнуть наш собственный взгляд на вещи, чтобы увидеть вещи под другим углом и чтобы обратиться к чему-нибудь еще, кроме собственной субъективности. Я думаю, его клинический эпизод доказывает обратное: он получает некоторый инсайт и меняет свою позицию. Из этой новой позиции Реник может сказать Этэну, что тот был прав в своем предположении о том, что аналитик не слушал его и был занят чем-то другим. Таким образом он скорректировал свою собственную субъективность, обратившись к субъективности анализанда. Почти забавно видеть, как Кавелл (1998a, b; 1999a,b) в серии статей пытается защитить итерсубъективистов от них самих, обнаруживая их ошибки в логике и рассуждениях. Она убедительно и неоспоримо критикует эпистемологические обоснования большинства их идей, включая утверждение Реника о субъективности, и мы видим, что позднее Хэнли (Hanly, 2001), Лоуф и Питман (Louw & Pitman, 2001), Игл, Волитцки и Уэйкфилд (Eagle, Wolitzky & Wakefield, 2001) и Майснер (Meissner, 2000, 2001) делают то же самое.

Давайте подробнее рассмотрим эту критику. Ошибка интерсубъективистов фундаментальна и, фактически, не имеет отношения к психоанализу. Объективности, в смысле абсолютной объективности и привилегированного знания, касающегося сознания кого-то другого, не существует. У всех нас есть свои частные идиосинкратические конструкции реальности, и на этом основании мы выносим суждения и рассматриваем вещи в субъективной перспективе. Субъективность всегда присутствует существенно и неминуемо, и это порождает предвзятый взгляд на вещи. Но здесь мы можем задать два вопроса: во-первых, значит ли это, что мы никогда не можем изменить этот взгляд, и, во-вторых, значит ли это, что этот взгляд - хотя и предвзятый - не является адекватным?

Обычно мы представляем себе объективность как знание, для которого могут быть важны другие точки зрения, кроме наших собственных, чтобы распознать, является ли что-то истинным, и за которое мы боремся, чтобы обрести больше точек зрения, чем у нас есть. Если мы посмотрим на объективность, как на понимание различных возможных перспектив и готовность скорректировать нашу субъективную точку зрения, мы увидим, что Реник подразумевает, что это невозможно, что мы не можем уменьшить нашу субъективность посредством альтернативных взглядов, и что преследовать такую цель - это ложный идеал. Утверждая это, он также отвергает наличие динамики в аналитических отношениях, и, как я уже отмечал, приведенный клинический эпизод, с моей точки зрения, демонстрирует обратное.

И еще одно: почему тот факт, что я рассматриваю что-либо в определенной, субъективной перспективе, исключает, что я вижу объект таким, каков он есть на самом деле? Кавелл в одной из своих статей приводит следующий пример: из своего дома в Беркли она наблюдает мост "Золотые ворота" (Golden Gate), иногда в облаках, иногда ночью, но - с ее точки зрения - она всегда видит именно мост. А кто-то другой с противоположной стороны видит мост со своей точки зрения, но это все тот же мост. Идея состоит в том, что определенная перспектива рассмотрения чего-либо всегда субъективна и пристрастна, однако идея, что существует нечто объективное, независимое от моего видения, также имеет определенный смысл. Предмет можно увидеть из различных перспектив, и эти перспективы придадут своеобразие моему взгляду на него, но при этом предмет остается таким, какой он есть. Итак, субъективность ничего не значит без объективности, они идут рука об руку, и одна невозможна без другой. Согласно логике, также было бы верным сказать, что субъективность идет рука об руку с интерсубъективностью, и что она невозможна без объекта и объективности. Это означает, что не имеет смысла рассматривать происходящее с пациентом до тех пор, пока не примешь, что существуют относительно стабильные психические состояния, защиты, динамика, желания, схемы и так далее, которые рассматриваются в определенной перспективе. Мы должны повторить, соглашаясь с Рэкером (Racker, 1953) и возражая Ренику, что существует субъективная объективность или относительная объективность, или разные степени объективности, и что так называемая непреодолимая субъективность - ложное утверждение. Это напоминает мне рекламные щиты, которые висели в Амстердаме несколько лет назад. Рекламный текст гласил: "И действительно, Земля круглая". Идея Реника об объективности абсолютистская, а понятие субъективности он использует на совсем другом уровне. Здесь я могу сослаться на различие между психологическим и эпистемологическим субъективизмом, как объясняют его Хэнли и Фитцпатрик (Hanly & Fitzpatrick, 2001).

В техническом смысле идея о непреодолимой субъективности связана с позицией Реника по поводу контрпереносного разыгрывания. Он думает, что мы подтвердили, не понимая того, - что на самом деле является необоснованной теорией, - что фантазия не может стать сознательной без того, чтобы быть выраженной в действии. Он концептуализирует мысль и действие как континуум и, исходя из этого, доказывает, что контрпереносное разыгрывание является необходимым условием для осознания контрпереноса. Он также занимает позицию, гласящую, что исключение контрпереносного разыгрывания не только неосуществимо как техническая цель, но даже неправильно понимается как технический идеал, к которому аналитик должен стремится. Таким образом, знание о субъективности аналитика может быть достигнуто только после разыгрывания в той или иной форме бессознательных контрпереносных чувств.

Я не думаю, что это верно в общем, и нижеследующее является лучшим способом прояснить это. Не все контрпереносные разыгрывания оказывают одинаковый эффект на пациента, и в случае сексуальных или агрессивных побуждений, ведущих к потенциальному нарушению границ и использованию пациента, мы обычно наблюдаем, что осознание предшествует разыгрыванию. Высказанное утверждение, несомненно, претендует на большую обоснованность, чем имеет на самом деле, и эти крайние примеры демонстрируют, что post-hoc осознание не является универсальным законом. Многие критики предполагают, что суждения интерсубъективистов о технике стимулируют разыгрывания с обоих сторон, и что они уводят от анализа бессознательных фантазий. Они также опасаются, что акцент на корригирующем эмоциональном опыте уменьшает эмпатию к более глубоким конфликтам, ослабляет интерпретации и ограничивает более регрессивные манифестации переноса (напр., Wasserman 1999). Эти критики утверждают, что разыгрывания требуют тщательного самонаблюдения и самоанализа, насколько это возможно, и что они не являются самыми важными моментами в продвижении анализа. Блюм (Blum, 1997) говорит, что разыгрывания и неумышленные вовлечения аналитика препятствуют аналитическому процессу и искажают его.

Последнее требует более пристального внимания. Точка зрения на данный вопрос зависит от того, как разыгрывания понимаются и интерпретируются в каждом конкретном случае (Roughton 1993). Представляют ли они собой микро-события в смысле взаимодействия или действия, как мы наблюдали в первом и третьем эпизоде (телефонный звонок, поворот головы), или же это постоянные разыгрывания в смысле проанализированной актуализации ролевых отношений. Является ли это действием непосредственно перед- или после сессии (традиционные экстра-аналитические контакты), является ли это отыгрыванием (acting out) в классическом понимании (повторение вместо воспоминания), или это способ сказать то, что иным способом сказать невозможно (повторение как способ воспоминания и коммуникации). Мы можем рассматривать эти и другие действия как субсимволическое психическое функционирование, когда решающим отличием является не столько невозможность языковой символизации, сколько различие в интенциях. Действие "вместо" - и действие, как форма фантазии, воспоминания, коммуникации, и все возможные комбинации этих двух модальностей. Если способность к ментализации недостаточна, аналитик оказывается в позиции контейнера, и его контрпереносные разыгрывания участвуют в создании такой интерсубъективной "трансакции". Таким образом они становятся феноменами взаимоотношений, и мы не должны закрывать глаза на тот факт, что аналитик также может создавать их (ср. Poland 1992). Я думаю, понятие "проективная идентификация", ядро которой состоит в желании контролировать объект, в данном случае является очень важным понятием, объединяющим интрапсихическое и интерсубъективное. И, по моему мнению, предостережения Сандлера (Sandler, 1989) против его использования в качестве псевдообъяснения и прикрытия для всех реакций аналитика имеют перманентную ценность.

Всякого рода теории привязанности, настройки и мечтания в данном случае релевантны, и многие из разыгрываний могут рассматриваться как попытки почувствовать, соприкоснуться с самим собой и другим, а иногда - как отчаянное усилие просто "быть", существовать как личность. В терминах ролевой откликаемости мы могли бы сказать, что аналитик принимает заданную роль и начинает помогать анализанду различать психические факты (с одной стороны), и факты поведения и взаимодействия (с другой стороны). Я просто не понимаю тех, кто думает, что разыгрывания - это наиболее ценные и способствующие изменениям моменты анализа. Они могут быть, или, скорее, становятся такими, но это полностью зависит от того, что может быть сделано вместе в смысле интерпретации для того, чтобы понять специфическое переносное значение действия. По этой причине я не верю и в то, что правы оппоненты, говорящие, что разыгрывания всегда искажают процесс, т.к. существует обоснованное клиническое доказательство обратного. Разыгрывания - это просто клинические факты, и мы должны понимать их, не объявляя их критерием эффективного лечения и не осуждая, как нечто пагубное.

Совместное созидание и ко-детерминация

Вторая наиболее спорная проблема - вопрос совместного созидания и ко-детерминации, в особенности, взгляды Митчела (Mitchell, 1998a) на сей счет. По существу, этот автор отстаивает ту точку зрения, что психика не имеет собственной организации и ожидает организации и артикуляции психического содержания посредством межличностного взаимодействия. В связи с этим, он отрицает существование психической реальности пациента, говоря, что психоаналитические интерпретации придают форму и дают язык до тех пор несформулированному опыту, и таким образом создают новый опыт. Фактически, основным является следующее: действительно ли интерпретация и язык, посредством которых несформулированный опыт становится артикулированным, создают содержание этого опыта, то есть - действительно ли не существует чувств, желаний, фантазий, психических состояний и структур, которые могут быть обнаружены? Митчел придерживается того взгляда, что даже если имеется пред-существующая психика, она, тем не менее, ждет организации через межличностное взаимодействие.

Игл (Eagle, 2001) убедительно критикует эту позицию. Данная идея, на его взгляд, приводит к разрыву с общепринятыми аналитическими принципами. Она отрицает реальность психических элементов и фактов. Не столь важны "известные факты", в смысле легко исследуемых событий жизни пациента, сколь психические факты его жизни, сформировавшие его личность и патологию, с их содержанием в форме чувств, защит, мыслей, фантазий, интерпретаций, изменений (revisions), интернализованных объектных отношений и так далее, с их формой и структурой. Идея Митчела также противоречит традиционному взгляду на то, что данные содержания могут быть обнаружены и артикулированы, а наши вмешательства нацелены на психическую реальность пациента и стараются - настолько точно, насколько это возможно, - соответствовать тому, что является реальным в ней. Язык и интерпретация артикулируют некоторые существующие психические содержания, и это единственная твердая позиция, которой мы можем придерживаться. Должно существовать соответствие между тем, что мы говорим, и тем, что присутствует в психике пациента.

Трудно себе представить, что в качестве серьезного заявления выдвигается то, что пациент заходит в кабинет без какой бы то ни было истории или данных о развитии. Многие аналитики рассматривают как наиболее опасный аспект то, что интерсубъективисты склонны отказываться от изучения детства и развития, и тем самым размывают основание психоанализа Фрейда (Geerts 2000). Они говорят, что идея совместного созидания делает влияние детства несущественным, и что это превращает патогенез в ятрогенез. Психоанализ использует настоящее, чтобы воссоздать прошлое, а интерсубъективность переворачивает все с ног на голову: "Они предпочитают использовать прошлое, чтобы создать текущий аналитический опыт" (Blum 1998). Интрапсихические конфликты пациента и его внутренние объектные отношения возникли задолго до его прихода к психоаналитику, и они найдут способ обнаружить себя, невзирая на вклад последнего (Gabbard 1997).

В этой версии совместного создания мы сталкиваемся с исключительно конструктивистской, нарративной и антиисторической версией психоанализа. Это значит, что исходные позиции были несостоятельны, что нечто важное было выброшено за борт. Сделав это, мы бы не только оборвали связующую нить с прошлым пациента, но также и связь с прошлым психоанализа. Мы верим, что существуют психические факты, которые могут быть обнаружены и артикулированы, что они существуют в определенном смысле независимо от нас и предшествуют анализу, а также, что то, что мы говорим, направлено к этой психической реальности. Хотя наша попытка может быть недостаточной, мы, по крайней мере, пытаемся понять пациента настолько точно, насколько это возможно. Митчел, Реник и другие из-за своих крайних субъективистских взглядов приняли позицию солипсизма, что, в сущности, исключает независимое существование другого (Cavell 1998 a, Eagle 2001).

Это трагичный вывод, и он напоминает мне слова Винникотта. Трудная задача размещения объекта за пределами сферы всемогущего контроля субъекта и признания независимого существования другого может быть в скрытом виде обнаружена в построении теорий. Цитируя Игла (Eagle, 2001):

Но давайте рассмотрим этот вопрос более подробно. В переносе, контрпереносе и в определении смысла (assignment of meaning) в анализе мы наблюдаем все варианты взаимосвязи как сотворчества. Смысл и создается, и открывается обеими сторонами в аналитическом процессе, и составление карты психической реальности приводит к совершенно особенной форме альянса. Но в этом совместном созидании и ко-детерминации отсутствует критическое содержание, предлагаемое некоторыми сторонниками новых теорий. И подобным же образом мы можем сказать, что перенос и контрперенос - это две стороны одного и того же динамического процесса, и что в этой области мы также можем говорить о совместном созидании. "Контрперенос - совместное творение, которое сформировано откликами спроецированного объекта (или самости), бессознательно вызываемыми как внутренним давлением пациента, так и изначально существующими аспектами субъективности аналитика" (Gabbard 1997). Бессознательная фантазия, имеющая место в переносе, является мостом, соединяющим прошлое и настоящее, что означает, что в анализе прошлое становится настоящим. Это касается всего, что анализанд приносит с собой, а также того, что вкладывает аналитик. Таким образом, они оба формируют сессию и процесс здесь и сейчас. В этих двусторонних отношениях аналитическая ситуация обеспечивает контекст для актуализации психической реальности пациента, при этом, как подчеркивал Поланд (Poland, 1992), внутренние силы пациента стремятся к выражению, но они нуждаются в текущем аналитическом контексте для того, чтобы быть актуализированными. Я предпочитаю говорить об этом в более личном ключе, заменяя слова "аналитический контекст" словом "аналитик". Аналитик, который, как личность, имеет определенный способ обращения и позицию по отношению к аналитическому контексту. Остается возможным, что другой аналитик может способствовать другой актуализации, допуская, что - в театральном сравнении - драматический персонаж в пьесе, принесенной пациентом, будет оставаться прежним.

Существует еще один аспект совместного созидания, который связан с разыгрываниями, рассматриваемыми как поведенческая пьеса, поставленная двумя людьми, обычно - по инициативе пациента и с готовностью аналитика принять на себя предписываемую роль. Это случается только потому, что не существует совместного определения смысла, возможного на тот момент: сначала они должны действовать, и только потом могут думать. Можно представить, что в глубокой регрессии, или при травме и ранней тяжелой патологии, невозможно ничто иное, и что разыгрывание даже необходимо, чтобы вымостить дорогу к пониманию происходящего. Обычно нам всегда приходится выбирать между вниманием к объектным отношениям и интерпретацией, и решать, какой из двух возможностей отдать преимущество. В таких разыгрываниях мы иногда не имеем выбора, а иногда приходим к выводу, что его нет (см. первый и второй клинический эпизод). И, конечно, нам не стоит закрывать глаза на тот факт, что аналитик также может вызывать взаимодействия подобного рода, например, недостатком эмпатии и/или своей неадекватной интерпретативной активностью.

Заключение

Если мы сейчас попытаемся собрать воедино все изложенное, какие выводы могут быть сделаны, и как объединить все это с психоаналитической концепцией реальности? Я попытался показать, что на концептуальном и клиническом уровне мы имеем внутреннюю интеграцию интрапсихического и интерперсонального измерений. В новую теорию многие из наших понятий пришли деформированными, и напряжение, создаваемое темой отношений (уже очевидное в истории психоанализа) привело к повторяющимся и зачастую энергичным дебатам. Строгое дихотомизирование скрывает это и недооценивает возможности психоанализа допускать и примирять противоположности. Мы должны согласиться с тем, что по отношению к вопросу субъективности и объективности и к идее совместного созидания верно "да и нет", а не "да или нет". В наших дискуссиях мы должны точно, насколько это возможно, определять, что мы имеем в виду.

Суммируя вкратце критику новых идей, отметим, что мы сталкиваемся с фундаментальным противоречием, касающимся психической реальности, в крайних вариантах представлений о субъективности и совместном созидании. Понимание исключительной субъективности и психической реальности как синонимичных понятий - это не просто совсем не то, что имел в виду Фрейд, для которого бессознательное было истинной психической реальностью, а субъективный опыт - просто одним из эффектов этой реальности. Это также противоречит современным взглядам на реальность в том, что не принимается во внимание факт существования других психических реальностей. Оба утверждения угрожают независимому существованию другого и приближаются к тому, что в теории развития описано как не основанная на представлениях "форма действования" психической реальности (non representational "mode"). Необходимо сделать шаг - говоря словами Винникотта - от всемогущества к осознанию другого как сущности cо своими собственными правами.

Так как мы не так уж много сталкивались с этими ошибками в клинической работе рассматриваемых авторов, мы легко верим в то, что теоретические трюки лишь затуманивают ценность некоторых из их новых идей. Мы могли бы сказать, что приверженцы новой теории помогли рассеять представление об аналитике как объективном наблюдателе в тех укромных уголках, где это казалось необходимым. Мы также можем сказать, что несправедливо смешивать их вместе. После того, как я написал эту статью, коллега привлек мое внимание к книге Хофмана (Hoffman, 1998), которая называется "Ритуал и спонтанность в психоаналитическом процессе". Недавнее беглое знакомство с ней оставило у меня впечатление, что его взгляды намного более сбалансированы, и я отметил также, что они сродни тем, что я высказал здесь. Приверженцы новой теории действительно подняли наиболее важный вопрос, не только с клинической и теоретической, но также с философской и эпистемологической точек зрения. Они пытаются сформулировать, что происходит в области, лежащей за пределами интерпретаций, борясь за слова, чтобы уловить интерсубъективные феномены и эмоциональную или экзистенциальную коммуникацию. Конечно, у нас уже есть собственные теории об этих аспектах взаимоотношений между пациентом и аналитиком; например, о различных вариантах влияния "реальной личности" аналитика (напр., Stufkens 1979; Viederman 1976, 1991) и, конечно же, у нас есть теории объектных отношений. Но мы еще раз можем четко сформулировать предлагаемые сегодня и поддержанные исследованиями аспекты теории, включая их возможные технические следствия. Может быть, эти предположения являются просто-напросто разработкой понятий теории объектных отношений. Критика неумолимо вскрывает изъяны теоретизирования и показывает, как крайние взгляды на субъективность и совместное созидание нарушают основные аналитические представления и ценности. Кроме того, меня задевает то, что в работах психоаналитиков я едва ли смог найти какие-либо ссылки на обширную философскую литературу по всем этим темам. Субъект, объект, интерсубъективность и реальность - эти понятия широко и тонко рассматривались в европейской традиции, в особенности многими великими французскими философами.

Чтобы завершить свой обзор некоторыми частными мыслями, я должен сказать, что мои теоретические и технические замечания касаются опасности солипсистского и редукционистского развития в том случае, если будет утеряна идея, что ядро наших концепций - комбинация интрапсихического и интерперсонального. Некоторые современные идеи предполагают их разъединение и тенденцию к замещению интрапсихического интерперсональным. В этом случае мы утратили бы наш контакт с миром внутренних объектов, интрапсихическим конфликтом и мириадами вариантов любви и ненависти, возникающими в процессе развития, имеющими свои последствия и влияющими на настоящее.

Правила нейтральности и абстиненции в современном пониманиииграют, на мой взгляд, инструментальную и функциональную роль для искренней аналитической позиции и надлежащего аналитического поведения (см. также Meissner 1998). Я думаю, мы всегда должны иметь в виду тот факт, что внимание к взаимодействию может быть формой сопротивления обоих участников процесса погружению в более регрессивную динамику. Технически мы должны стараться избегать всего, что может уводить в сторону от эмпатии и исследования многообразной, многоуровневой, мультидетерминированной психической реальности анализанда. Поскольку затронута центральная тема переноса и контрпереноса, я полагаю, уместно будет снова повторить, что в аналитическом процессе всегда поставлена на карту психическая реальность обеих сторон, и она содержит как субъективные, так и объективные аспекты. Из этого следует, что в том, о чем говорит пациент, мы найдем элементы переноса и элементы корректного восприятия в особом соотношении. Возможно, а иногда необходимо, чтобы аналитик валидизировал эти восприятия, и в качестве эмпирического правила, касающегося психической реальности, мы можем вывести заключение о том, что в целом он должен избегать дихотомической ловушки: либо принять версию реальности, предлагаемую анализандом, либо настаивать на исключительной валидности собственной версии (Gedo, 1999).

Заключительное замечание очень близко моему сердцу с точки зрения аналитического образования и тренинга. Аутентичность и автономность пациента борются за то, чтобы получить помощь от аналитика, который реально присутствует и который находится в бесконечном творческом процессе поиска в целях интеграции своих личных и профессиональных позиций, взглядов и ценностей. Приверженцы новой теории вызвали напряжение между личностным и профессиональным измерениями, и в этой динамике наши концептуальные инструменты наэлектризовались и начали изменяться. Студенту, изучающему анализ, не нужно приходить в замешательство от этих предложений пересмотра. Но он может исследовать их и использовать для самонаблюдения, для продумывания фундаментальных посылок и для переоценки своих формальных и неформальных теорий и своего актуального поведения в кабинете.
---------------------------------------------- 
(c) 2002 Лоскутова Е. Перевод с англ. 
(c) 2002 Романов И.Ю. Научная редакция