Аннотация

В статье анализируются механизмы институциональной этики психоанализа (иначе говоря, регламенты, в соответствии с которыми работают этические комитеты). Рассмотрены кодексы Международной психоаналитической ассоциации и Американской психоаналитической ассоциации – в сопоставлении с моделью институциональной этики психоанализа Габбарда–Лестер, а также аналогичными нормативными актами других психотерапевтических организаций, в частности британских, канадских и российских.

Ключевые слова: этический комитет, психоаналитическое общество, процессуальный кодекс, медиация, институциональная этика, институционализация, интерсубъективный подход.

Этическая проблематика в последние годы занимает всё более заметное место в теории и практике психоанализа. Развитие психоанализа, как и любой другой профессии, в особенности если эта профессия относится к разряду «человек–человек», сопряжено со становлением профессиональной этики. Чем более зрелой становится профессия (а психоанализ имеет уже вековую историю), тем больше потребность в формировании специальной этики, которая конкретизирует общие моральные требования применительно к своеобразию профессии. Становление профессии невозможно без этической рефлексии, трансляции специального этического знания внутри сообщества, создания этических институтов, а именно моральных кодексов и специальных институциональных органов – этических комитетов, которые осуществляют соответствующую экспертизу, выполняют контролирующую функцию и дают рекомендации в конфликтных ситуациях.

Психотерапия в целом и психоанализ в частности в настоящее время все более отчетливо осознают важность этического измерения своих практик. Соответственно, возрастает значение этических комитетов. Осмысление миссии этических комитетов, задач, стоящих перед ними, механизмов их функционирования (то есть регламентов, или процессуальных кодексов[1]) особенно актуально для российской психотерапии, которая находится в ожидании своей легитимации.

В соответствии с законом «О психотерапевтической помощи населению», проект которого разработан и, как можно предположить, в течение ближайших лет с теми или иными поправками будет принят законодательными органами страны, на профессиональные психотерапевтические сообщества возлагается значительная доля ответственности за качество оказываемых ими услуг. С принятием закона увеличатся требования по отношению к этическим комитетам профессиональных психотерапевтических сообществ, усилится их роль регуляторов профессиональной практики. В этой связи становится особенно актуальным исследование мирового опыта создания этической инфраструктуры профессионального сообщества и обеспечения ее эффективного функционирования.

В настоящей работе исследуются механизмы функционирования этических комитетов психоаналитических обществ, то есть их процессуальные кодексы (регламенты).

1. МЕХАНИЗМЫ ИНСТИТУЦИОНАЛЬНОЙ ЭТИКИ ПСИХОАНАЛИЗА

1.1. Психоаналитическая этика: этос, кодексы, институты

Как всякая социальная практика, психоанализ[2] регулируется системой моральных (этических)[3] норм. Соответственно, становление психоанализа как профессии тесно связано с развитием профессиональной этики. Созревание психоаналитического профессионального этоса[4] и моральных регулятивов сопровождается их кодификац ией и институционализацией[5], то есть возникновением этических кодексов и соответствующих институциональных механизмов реализации кодексов, иначе говоря, этических комитетов.

Психоанализ – и как наука, и как профессиональная практика – находится в постоянном развитии. Непрерывно расширяются его теоретический аппарат и эмпирическая база. Меняются также его этос и институты, в частности их этическая инфраструктура, то есть механизмы, обеспечивающие моральную регуляцию профессионального сообщества. Функционирование этих механизмов определяется процессуальными кодексами, которыми руководствуются в своей деятельности этические комитеты.

Процессуальные кодексы, как правило, являются частью кодексов этических и находятся на периферии внимания профессионального сообщества. Между тем регламентам работы этических комитетов принадлежит важная роль в этической инфраструктуре институтов. По кодексам можно судить не только об уровне этической рефлексии сообщества, но в конечном счете о зрелости и «витальности» его институтов.

Процессуальными кодексами определяется характер институциональной реакции на нарушение моральных норм[6]. Какой будет эта реакция – ригидной или гибкой; какой у нее будет уклон – репрессивный или реабилитирующий, – во многом зависит от того, как устроен процессуальный кодекс. Он несет на себе печать институциональной этики и сам оказывает не нее существенное влияние.

В фокусе настоящей работы находятся процессуальные кодексы IPA и APsaA, поскольку они являются образцами для организаций-участников, входящих в эти крупнейшие психоаналитические ассоциации. Поэтому, как представляется, анализ различий между процессуальными кодексами IPA и APsaA позволяет выявить существенные черты, свойственные всему психоаналитическому «пространству», его «полям» и практикам (Бурдье)[7].

1.2. Институционализация психоаналитической этики

Строительство этической инфраструктуры любого профессионального сообщества начинается с того, что принимается этический кодекс и избирается этический комитет. Однако наличие кодифицированной, то есть включенной в этический кодекс, моральной нормы не является гарантией того, что она не будет нарушена. Само по себе наличие этического комитета также не обеспечивает адекватную институциональную реакцию. Показателен в этом отношении случай Масуда Хана: скандал подтолкнул British Psychoanalytical Society (BPS) разработать этический кодекс и создать этический комитет, но этого оказалось мало, чтобы последовала адекватная реакция (Sandler, Godley 2004, 37).

Институциональная этическая реакция затруднена из-за внутреннего сопротивления самих институтов. Так, например, в исследовании нарушения границ в процессе тренингового анализа, проведенном группой под руководством Г. Габбарда по инициативе APsaA в 1996 г., отмечено стойкое сопротивление осознанию этических нарушений внутри самих психоаналитических институтов и «состояние паралича», в которое они впадали, когда сталкивались с фактами нарушения границ, прежде всего сексуальных. «Многие случаи нарушения границ никогда не выйдут на свет из-за сильнейшего сопротивления со стороны самих институтов» (Gabbard, Peltz 2001, 660–665).

Таким образом, чтобы механизмы институциональной этики были приведены в действие, необходимо наличие многих факторов и инструментов, помимо этического кодекса и комитета. Применение кодекса на практике посредством деятельности этического комитета, рассматривающего нарушения и разбирающего конфликты, – процесс, требующий привлечения разнообразных ресурсов и существенных затрат: эмоциональных, финансовых, временных; это процесс, сопряженный с теми или иными рисками для всех участников.

Даже в странах, где, в отличие от России, становление психоанализа было непрерывным и легитимация профессии давно состоялась, как, например, в США и Канаде, реакция институтов на нарушение моральных норм «заставила долго ждать» (Габбард, Лестер 2014, 217–218). В течение длительного времени моральная реакция сообщества не имела институционального, публичного характера, оставаясь частным делом его членов. «На протяжении многих лет, – пишут Габбард и Лестер, – когда происходили нарушения, провинившегося аналитика отводили в сторону и, не привлекая всеобщего внимания, говорили, что ему следует пройти дополнительный анализ»; «все делалось для того, чтобы избегать огласки и не выносить сор из избы» (там же).

Тем не менее процесс создания эффективно функционирующих институциональных этических механизмов в психоанализе начался. Многие институты «вырабатывают методику работы как с [пострадавшим] пациентом, так и с аналитиком» (Габбард, Лестер 2014, 218–219).

1.3. Модель Габбарда–Лестер

В последней, 10-й, главе книги «Психоаналитические границы и их нарушение» (1995) Глен Габбард и Эва Лестер предложили модель оптимальной, на их взгляд, институциональной реакции на нарушение этических норм. Авторы выделяют четыре задачи институционального ответа: 1) обращение с жалобами; 2) работа с пострадавшими; 3) оценка и реабилитация аналитика; 4) предотвращение нарушений (Габбард, Лестер 2014, 219–239).

Габбард и Лестер демонстрируют, насколько разнообразной и гибкой могла бы быть институциональная реакция на этические нарушения, если бы предлагаемая ими модель была введена в практику. Так, детально описывая возможные процедуры работы этического комитета, рассматривая многочисленные трудности, которые могут возникать у этических комитетов на стадии поступления и рассмотрения жалоб, авторы говорят, что в идеале следовало бы ввести должность омбудсмена (уполномоченного по рассмотрению жалоб); указывают, что формальные процедуры необходимо сочетать с неформальными, и т.п. (Габбард, Лестер 2014, 219–223).

Принципиально новой стороной возможной институциональной реакции, описываемой Габбардом и Лестер, является защита прав пострадавшего. «В прошлом, – пишут они, – основной заботой институтов и обществ был аналитик. В нынешней обстановке необходимо исследовать потребности [пострадавшего] пациента так же всесторонне, как это делалось раньше в отношении аналитика». Институт должен дать возможность пациенту «рассказать о том, насколько он был использован и обманут»: большинству пострадавших «важно получить извинения как от института, так и от аналитика». «Во многих случаях процесс медиации приносит значительное облегчение. Скрытые чувства наконец-то высказываются, а аналитик получает возможность выразить свое сожаление» (Габбард, Лестер 2014, 224–225).

Не меньше внимания, чем пострадавшему пациенту, Габбард и Лестер уделяют реабилитации нарушившего моральную норму психоаналитика. По их мнению, этические институты профессиональных сообществ должны решать задачи не столько вынесения справедливого наказания психоаналитику, сколько его реабилитации, когда это возможно, и точного прогнозирования, насколько опасен для пациентов может оказаться такой аналитик в будущем. Таким образом, санкции, применяемые к виновному, должны являться, по Габбарду и Лестер, не столько наказанием, каким бы справедливым оно ни было, сколько средством предотвращения нарушений в дальнейшем и способом защитить права клиентов.

Наконец, исследователи предлагают возможные меры по предотвращению этических нарушений.

Модель институциональной реакции на этические нарушения, разработанная Габбардом и Лестер, отличается, таким образом, следующими принципиальными чертами:

- открытостью этических институтов психоаналитического сообщества для обращения пострадавших;

- принятием коллективной ответственности сообщества за действия своего члена и заботой о защите прав клиента;

- превалированием восстановительных программ над системой санкций по отношению к виновным.

Модель Габбарда–Лестер задает высокую планку, и ее достижение сопряжено со многими сложностями, однако многие положения этой программы, как будет показано ниже, в настоящее время введены в практику некоторых психоаналитических сообществ, хотя они еще и далеки от того, чтобы стать стандартными.

1.4. Процессуальный кодекс IPA

Если мы обратимся к процессуальному кодексу International Psychoanalytical Association (IPA), то увидим, что его процедуры существенно расходятся с моделью Габбарда–Лестер.

Процессуальный кодекс IPA[8] представляет собой образцовый нормативный документ, в котором тщательно описаны процедуры подачи, оформления и рассмотрения жалоб и запросов, отклонения жалоб, сбора информации, вынесения решения этическим комитетом, апелляции и т.п.

Логическим завершением процессуального кодекса IPA является перечисление санкций, которые ожидают нарушившего этический кодекс аналитика после рассмотрения жалобы этическим комитетом: «оправдание; отклонение жалобы без пристрастности; отклонение жалобы с пристрастием, с порицанием или без него; временное прекращение членства в ассоциации; отказ при подаче [нового] заявления; пожизненное исключение»[9].

Процессуальный кодекс IPA с сугубой тщательностью подходит к обеспечению конфиденциальности. При рассмотрении имевшего место этического нарушения всегда возникает коллизия: с одной стороны, необходимо предать широкой огласке имевший место случай нарушения этических норм, поскольку профессиональное сообщество заинтересовано в гомогенизации своего поля, с другой – обеспечить безопасность пострадавшему пациенту. В этом случае кодекс становится на сторону пациента. Один из пунктов процессуального кодекса IPA гласит: «Имя участника и содержание его противоправного действия должно быть озвучено всем членам организации-участника и прочим заинтересованным лицам профессионального сообщества посредством информационного письма или другого средства электронной коммуникации». Однако эта норма IPA не является императивной: «Единственным исключением для совершения такого действия будет являться опасность причинить такими действиями существенный вред одному или нескольким пациентам, что должно быть определено руководством организации-участника. За ним же остается право устанавливать соотношение возможного вреда пациенту от публикации и общая польза для Ассоциации от предания данного конкретного случая огласке».

Процессуальным кодексом IPA не предусмотрена забота о пострадавшем пациенте (за исключением обеспечения конфиденциальности). В единственной статье кодекса IPA, в которой можно усмотреть заботу о пациенте, говорится: «В случае, если организация должна защищать (курсив наш. – С.М.) пациента и приняла решение не сообщать о нарушении в ассоциацию, она должна предоставить объяснение причин такого решения и может также попросить ассоциацию не печатать материалы дела в информационном бюллетене или другом информационном источнике». В данной статье кодекса, судя по контексту, речь идет прежде всего о соблюдении принципа конфиденциальности. Можно предположить также, что процитированное положение продиктовано стремлением обеспечить организации-участнице IPA защиту от репутационного ущерба не в меньшей степени, чем заботой о сохранении тайны пациента.

В отличие от модели Габбарда–Лестер, IPA предлагает меры по реабилитации аналитика, только когда выясняется, что «неэтичное поведение не имело места». В этом случае «уведомление об отклонении [жалобы] можно сопроводить порицательным письмом, выражающим озабоченность ассоциации этическим вопросом и предлагающим дальнейшее обучение, консультации, курирование или прочие воспитательные меры».

Использование процедуры медиации, то есть встречи пострадавшего пациента и аналитика при посредничестве третьей стороны, в кодексе IPA не оговорено. Можно предположить, что такая возможность не исключается, поскольку в кодексе говорится, что после поступления жалобы могут быть найдены «пути решения внутри этического комитета», однако это положение не эксплицировано.

IPA ограничивает свою доступность для жалоб пострадавших пациентов: «Комитет по рассмотрению [жалоб], входящий в состав этического комитета в лице председателя комитета, после оценки запроса или жалобы касательно этических вопросов, может: проинформировать подателя жалобы или запроса о том, что его жалоба или запрос не соответствует стандартам ассоциации». В чем состоит стандарт жалобы, принятый IPA, процессуальный кодекс не раскрывает.

Процессуальный кодекс IPA не предполагает взаимодействия представителей ассоциации с пострадавшим пациентом для восстановительных процедур. Тот рассматривается исключительно как источник информации о нарушившем нормы аналитике. Единственное, что гарантируется заявителю (пострадавшему пациенту), это что его уведомят о принятом решении по завершении расследования.

«Правосудие», осуществляемое IPA в соответствии с ее процессуальным кодексом, таким образом, исходит из следующих предпосылок:

- должна быть установлена виновность подпавшего под подозрение аналитика;

- если он виновен, то должен «получить по заслугам»;

- возмездие со стороны профессионального сообщества является болезненным для нарушителя кодекса;

- критерием для вынесения приговора является надлежащая процедура в духе правовых институтов;

- действие аналитика подпадает под категорию нарушения моральной нормы только в том случае, когда имеет место формальное нарушение этического кодекса.

Таким образом, процессуальный кодекс IPA отличается от модели Габбарда–Лестер следующими чертами:

- относительной закрытостью этических институтов сообщества для обращения пострадавших;

- отсутствием коллективной ответственности сообщества за действия своего члена и заботы о защите прав клиента;

- отсутствием системы реабилитационных мер для нарушившего этический кодекс психоаналитика.

Как представляется, правомерен вывод, что «законодательство» IPA имеет пенологический уклон по отношению к нарушителю моральных норм и в качестве инструмента моральной регуляции внутри сообщества избирает страх наказания.

Нет никакого сомнения в том, что процессуальный кодекс IPA обеспечивает как «правосудие», так и «систему исполнения наказаний» в ассоциации на самом высоком уровне. Кодекс IPA гарантирует справедливое рассмотрение любой жалобы в условиях состязательного процесса. Однако сам «дух законов» IPA существенно отличается от того духа, которым проникнута модель Габбарда–Лестер. В последней внимание сосредоточено не на справедливом возмездии нарушителю профессиональных моральных норм, а на заботе о двух участниках психоаналитического коммуникативного акта – пациенте и аналитике. «Мы подчеркиваем необходимость понимать наших коллег и помогать им, вместо того чтобы списывать их со счетов как преступников, которых необходимо изолировать и лишать лицензии <…> только гуманная реабилитация, основанная на понимании отдельного специалиста и идущая рука об руку с любыми дисциплинарными мерами, может считаться уместной» (Габбард, Лестер 2014, 124).

Если дух процессуального кодекса IPA можно определить как «dura lex sed lex», то дух модели Габбарда–Лестер – скорее как «superexultat autem misericordia judicium»[10].

Следует отметить, что IPA предоставляет своим организациям-участницам определенную свободу в строительстве этической инфраструктуры. В этическом кодексе IPA оговаривается, что «каждая организация-участник является независимым образованием, которая устанавливает свои собственные правила и требования как профессиональные, так и этические, которые, в свою очередь, не должны противоречить основным правилам ассоциации»; правила могут быть «адаптированы организациями-участниками с учетом местных особенностей». Таким образом, организации-участницы имеют право дополнять кодексы IPA с учетом собственных моральных интенций.

Организации-участницы IPA по-разному пользуются свободой, предоставленной им IPA. Одни, их меньшинство, занимаются развитием собственных этических институтов, их кодексы постоянно обновляются. У других такой активности не заметно; они ограничились «присягой» этическому кодексу IPA.

1.5. Процессуальный кодекс BPS

Правом, предоставленным IPA, в полной мере воспользовалось British Psychoanalytical Society (BPS), организация-участник IPA. Эта организация имеет двойное «подчинение», так как одновременно с IPA входит в British Psychoanalytic Council (BPC)[11], организацию, которая объединяет психоаналитиков и представителей других направлений психодинамической психотерапии.

Во всех этических вопросах BPS, как следует из информации, размещенной на сайте этой организации, полностью полагается на этическую инфраструктуру BPC, тем более что устройство и принципы последней не противоречат этическому кодексу IPA.

А.-М. Сандлер, глава этического комитета BPS в 1998–2003 гг., в статье, посвященной осмыслению случая Масуда Хана, высказала ряд предложений по улучшению этической инфраструктуры BPS (Sandler, Godley 2004). Она отметила, в частности, что, как показывают воспоминания В. Годли, проходившего анализ у Хана, пациенты чувствуют такую вину и стыд, что не способны выступить с формальной жалобой и обратиться в этический комитет; показательно, что ни один из клиентов Хана не сделал этого шага (Sandler, Godley 2004, 39). Поэтому, с точки зрения бывшего главы этического комитета BPS, в определенных обстоятельствах возможно расследование, даже если не было получено формальной жалобы: институциональная реакция не может опираться только на активность пострадавшего пациента. Кроме того, чтобы пациент счел возможным для себя обратиться с жалобой, необходима достаточная открытость института. Нужны специальные меры со стороны институтов, демонстрирующие их готовность оказать помощь пострадавшему пациенту, чтобы тот, преодолев стыд и страх, решился искать защиты у того же профессионального сообщества, к которому принадлежит аналитик.

Итогом многолетнего процесса коллективной этической рефлексии британских аналитиков и других представителей психодинамической терапии стал процессуальный кодекс BPC, принятый в 2007 г.

Пакет этических документов BPC состоит из краткого Этического кодекса (2 страницы), Положения о конфиденциальности (3 страницы), Положения о непрерывном профессиональном развитии аналитика (4 страницы), и наконец, Регламента обращения с жалобами (28 страниц), который содержит исчерпывающее описание процедур. Как видно, наиболее детализированным является последний документ, что уже само по себе свидетельствует о том, что механизм функционирования этического комитета признается BPC центральным звеном этической инфраструктуры.

Чтобы облегчить пациенту процедуру обжалования действий терапевта, BPC предлагает подробное Руководство для составления жалобы. Оно содержит следующие разделы: «На что вы можете пожаловаться»; «Как составить жалобу»; «Как четко сформулировать причины своего обращения с жалобой»; «Какие документы следует приложить»; «Как будут развиваться события»; «Описание процедуры слушаний и как к ним приготовиться»; «Результаты», «Апелляция»; «Список терминов».

Для обращения с жалобой достаточно, чтобы пациент полагал, что столкнулся с «непрофессиональным поведением психотерапевта или что тот практикует на уровне ниже профессиональных стандартов» (раздел Руководства для составления жалобы «На что вы можете пожаловаться»). Таким образом, речь идет не только о «нарушении границ». Непрофессионализм психотерапевта сам по себе признается этическим нарушением. При том что любой психотерапевтический этический кодекс содержит эту максиму, мало найдется регламентов, которые бы столь эксплицитно, как BPC, признавали право пациента обжаловать непрофессиональное поведение психотерапевта как неэтичное, даже если «нарушения границ» как такового не имело места.

Открытость BPC жалобам пациентов проявляется также в том, что отсылка к разделу «Как пожаловаться на терапевта» размещена на главной странице сайта BPC, что является уникальным.

Для тех пострадавших пациентов, кто не готов обращаться с письменной жалобой, предусмотрена возможность предварительной консультации с уполномоченным работником организации (фактически это «омбудсмен» в терминологии Габбарда–Лестер)[12]. Также рекомендуются альтернативные варианты. Пострадавший пациент может обращаться в гражданские и частные организации, занимающиеся защитой пациентов, например в The Clinic for Boundaries Studies, где есть программа «Dialogue & Mediation». Это «новая служба, предназначенная для клиентов и профессионалов, которые считают, что помощь посредника могла бы им облегчить восстанавливающий диалог».

Отношение BPC к медиации отлично от того, что мы видели у Габбарда и Лестер. Процессуальный кодекс BPC подчеркивает (п. 2.18), что формальные процедуры этического комитета не имеют отношения к медиации. Однако медиация рекомендована, если этический комитет отказал заявителю в рассмотрении его жалобы.

Наконец, в разделе «Как пожаловаться на психотерапевта» на сайте BPC приведены список психотерапевтов, исключенных из организации (с указанием причин), и отчет о принятых санкциях, начиная с 2007 г. Это также, как нам представляется, уникальное нововведение BPC.

Таким образом, процессуальный кодекс BPC, c которым полностью солидарно BPS, – один из немногих в мировой практике примеров того, как психотерапевтическая организация не ограничивается заявлением о своей приверженности интересам пациента/клиента, а предпринимает реальные шаги, чтобы сделать себя открытой для обращений пострадавших.

1.6. Процессуальный кодекс APsaA

Габбард и Лестер отмечают, что описанная ими модель представляет собой только «образец, а не стандартные процедуры, применяемые в институтах и обществах по всей Северной Америке» (Габбард, Лестер 2014, 219). Судя по всему, предложенная авторами около двадцати лет назад модель не стала в полном объеме стандартной для психоаналитических организаций Северной Америки; тем не менее некоторые существенные изменения произошли.

American Psychoanalytic Association (APsaA), хотя и подчеркивает свой особый статус[13], формально входит в IPA и соответствует ее общим стандартам. При этом процессуальный кодекс APsaA имеет ряд отличий от аналогичного документа IPA.

Процессуальный кодекс APsaA прямо предусматривает неформальные процедуры с использованием техники медиации: «Если возникли сомнения в этичности поведения психоаналитика, рекомендуется безотлагательное вмешательство. Опыт показывает, что если есть подозрения, что имело место этическое нарушение, оперативное вмешательство и медиация, как правило, служат интересам всех заинтересованных сторон».

Процитированный фрагмент этического кодекса APsaA не единственный, в котором легитимизируются неформальные процедуры. Например, APsaA дает право местным группам самостоятельно решать, «следует ли действовать в соответствии с формальными процедурами <…> или для решения проблемы могут быть использованы неформальные процедуры, имеющие образовательный и коррекционный эффект». Собственно, процессуальный кодекс APsaA даже вменяет в обязанность аффилированным сообществам использовать неформальные, альтернативные способы разрешения конфликтов: «Мероприятия, проводимые локальной группой, должны включать описание любых неформальных механизмов для решения проблемы, которые удовлетворят жалующегося, а также описание любых ранее использовавшихся неформальных процедур, с помощью которых локальная группа может разрешить конфликт альтернативными мерами эффективнее, чем с помощью формальных процедур» (Этический кодекс APsaA, III B, 1, 2).

В случае если формальное разбирательство этического нарушения имело место и было вынесено решение о применении той или иной санкции к нарушителю, процессуальный кодекс APsaA предусматривает осуществление реабилитационной программы, адресованной нарушившему этические нормы аналитику, и в этом случае наказание может быть вообще отменено. «Независимо от того, в какой форме проходили формальные процедуры, после полного и беспристрастного рассмотрения жалобы и всех имеющихся данных, представленных на слушании, локальная группа должна прийти к окончательному решению. В дополнение к любому другому решению процедуры, проводимые в локальной группе, могут позволить: (1) заключить, что неэтичное поведение имело место, но не рекомендовать никаких конкретных действий и санкций до заключения о восстановительных действиях, рекомендованных и согласованных с обвиняемым членом локальной группы; или (2) снятие обвинений, сопровождаемое замечаниями о том, что есть проблемы с практикой данного аналитика, и увещевание этого аналитика, что дальнейшее образование, консультации и супервизии могут выступить как возможные санкции». (Этический кодекс APsaA III G).

Таким образом, можно говорить о том, что процессуальный кодекс APsaA в значительной степени соответствует модели Габбарда–Лестер. Заметны отличия в вопросе о защите пострадавшего клиента. Нельзя сказать, что процессуальный кодекс APsaA «исследует потребности [пострадавшего] пациента так же всесторонне», как в отношении аналитика (Габбард, Лестер 2014, 224). Восстановительные процедуры в отношении пострадавшего пациента APsaA не регламентирует, однако можно предположить, что, настаивая на широком применении неформальных восстановительных мер, APsaA предполагает тем самым, что они адресованы пострадавшему пациенту в степени хоть сколько-то сопоставимой с вниманием, оказываемым допустившему нарушение аналитику.

Главным препятствием для восстановительных процедур, направленных на пострадавшего, очевидно, является перспектива судебного преследования с соответствующими финансовыми издержками (Gabbard, Peltzц 2001, 667–668). «Суть юридических советов, получаемых институтами, нередко состоит в непризнании причинения любого ущерба, чтобы не увеличивать риск [финансовой и иной] ответственности» (Габбард, Лестер 2014, 225). Вполне естественно поэтому, что неформальные процедуры, предполагающие медиацию, в процессуальном кодексе не описаны.

Если обратиться к процессуальным кодексам организаций-участников APsaA, можно увидеть, что из 35 обществ (число приблизительное, так как некоторые организации, входящие в APsaA, не имеют собственного сайта) только одна, а именно Психоаналитический центр Сан-Франциско, дополнила стандартный кодекс APsaA собственными новеллами. Они касаются сочетания формальных и неформальных процедур в действиях этического комитета. Добавим, что Психоаналитический центр Сан-Франциско чуть ли не единственный, имеющий на сайте образец заявления в этический комитет.

У аффилированных организаций APsaA нет, как правило, собственных кодексов, отличающихся от кодекса APsaA. Судя по всему, организации-участницы в случае необходимости могут воспользоваться кодексом APsaA. Учитывая, что в США широко распространено прецедентное право, сходное с английским, можно предположить, что этические институции организаций, входящих в систему APsaA, широко опираются на прецеденты[14].

Таким образом, можно сделать вывод, что процессуальный кодекс APsaA далеко ушел вперед по сравнению с IPA с точки зрения открытости для обращений пострадавших пациентов и сглаживания пенологического уклона, характерного для IPA. Очевидно стремление APsaA снизить персекуторную тревогу аналитика, вызванную угрозой наказания, при сохранении принципа неотвратимости институциональной реакции на этические нарушения.

Отто Кернберг в предисловии к книге Габбарда и Лестер пишет о необходимости для психоаналитических организаций «объединить четкий набор этических стандартов с институциональной гибкостью» (Кернберг 2014, 17). Судя по всему, это пожелание Кернберга хотя бы отчасти в APsaA реализовано.

1.7. «За пределами наказания»: институциональная психотерапевтическая этика в Канаде

1.7.1. Процессуальный кодекс CCPA

Как уже говорилось, модель Габбарда–Лестер не стала стандартной для всей Северной Америке. Если, например, обратиться к процессуальному кодексу Canadian Psychoanalytic Society (CPS), участника IPA, то в нем отсутствуют многие характерные черты процессуального кодекса APsaA. Так же как в большинстве других организаций, входящих в IPA, о восстановительных процедурах по отношению к клиенту и терапевту в CPS речь не идет. Задача этического комитета CPS во взаимодействии с пострадавшим пациентом сводится к тому, чтобы получить достоверную информацию о его взаимодействии с нарушившим моральную норму аналитиком и принять меры по отношению к последнему. CPS в вопросах этики полностью полагается на IPA. Культурно-географическая идентичность, таким образом, в данном случае оказалась слабее институциональной.

Между тем в целом психотерапевтическая институциональная этика Канады отличается интересом к практикам близким тем, что предложены Габбардом и Лестер, и стремлением развивать профессиональную этику и соответствующие институты. Образцом в этом отношении можно считать Canadian Counselling and Psychotherapy Association (CCPA).

В преамбуле к этическому и процессуальному кодексу CCPA подчеркивается, что «нормы и процедуры СCPA не аналогичны тем, что приняты в правовых институтах; их целью является обеспечение интересов всех сторон, с учетом географических и финансовых ограничений». CCPA в своем программном документе указывает, таким образом, что стремится, во-первых, уйти от квазисудебных практик (для IPA, наоборот, характерен уклон в «легизм»), а во-вторых, обеспечить «интересы всех сторон» (под последним следует понимать, вероятно, интересы и терапевта, и клиента, и профессионального сообщества). Это стремление не является голословным, так как поддерживается системой процессуальных норм.

Этический комитет CCPA не ставит формальных ограничений, в отличие от IPA, для подачи жалобы: «Если кто-либо не удовлетворен действиями или поведением члена CCPA, он имеет возможность подать жалобу в этический комитет. Комитет рассмотрит жалобу, проведет расследование и, если это возможно, удовлетворит жалобу». Здесь ничего не говорится о «стандартах» организации, которым должна соответствовать жалоба (ср. требование IPA). Неудовлетворенность действиями терапевта является достаточным основанием для жалобы. На пациента/клиента не ложится бремя квалификации поведения терапевта как этичного/неэтичного.

CCPA не ограничивает пациента возможностью обращения в организацию исключительно с письменной жалобой. Также этический комитет оставляет за собой право реагировать не только на заявления, которые направлены клиентом, получившим консультативные или психотерапевтические услуги от члена CCPA, или на заявления других членов ассоциации, но имеет право сам инициировать рассмотрение случая, вызвавшего его озабоченность.

Поощряя обращения в этический комитет и предполагая, что пациенту часто бывает сложно сделать этот шаг, кодекс CCPA разрешает неформальные процедуры. В кодексе подчеркивается, что механизмы решения споров, принятые в ассоциации, отличаются от тех, что практикуются правовыми институтами, поэтому, в зависимости от обстоятельств, заявителю рекомендуется поначалу попытаться разрешить конфликт без применения формальных процедур. Если это оказывается невозможным или личный контакт не является целесообразным, заявитель должен подготовить письменное заявление с подробным изложением своих претензий и попыток урегулировать конфликт. После подачи письменной жалобы, если этический комитет убедился, что этическое нарушение имело место и удовлетворяющее заявителя примирение не может быть достигнуто, комитет проводит разбирательство и выносит свой вердикт, который может состоять как из рекомендаций члену ассоциации изменить свое поведение, так и различных санкций, которые всегда включают корректирующие меры. Как следующий шаг рассматривается временное ограничение деятельности члена общества с параллельной коррекцией. И только если перечисленные мягкие меры не представляются возможными, предусмотрена передача дела в соответствующее подразделение этического комитета для дальнейшего формального рассмотрения в виде слушаний.

Во время слушаний, которые должны проходить в форме телеконференции, стороны ограничены в праве привлекать юристов до вынесения решения этическим комитетом, однако не ограничены в возможностях привлечения свидетелей.

Процедура слушаний осуществляется следующим образом:

1. заявитель излагает жалобу,

2. ответчик (член ассоциации) отвечает,

3. заявитель имеет возможность предоставить документальные или свидетельские доказательства,

4. ответчику предоставляется возможность задавать вопросы истцу и его свидетелям,

5. ответчику предоставляется возможность предъявить свои доказательства и апеллировать к показаниям свидетелей,

6. заявитель имеет право задавать вопросы ответчику и его свидетелям,

7. заявителю, а затем ответчику предоставляется возможность выступить с заключительным словом, резюмировав свою позицию и обобщив доказательства, а также предложить свой вариант решения проблемы.

Учитывая, что прецедентное право в Канаде распространено не меньше, чем в США, можно предположить, что в своих решениях этический комитет опирается на кейсы, которые представлены в сборнике CCPA: «The Counselling Ethics: Issues and Cases» (Schulz, Sheppard 2006). «Записная книжка по этике» Г. Шеппарда (Sheppard S.a.), где также описаны прецеденты, находится в открытом доступе на сайте CCPA. Таким образом, как и в APsaA¸ деятельность этического комитета CCPA отличается информационной открытостью, широким использованием медиации и восстановительных практик, тенденцией к реабилитации совершившего нарушение терапевта.

1.7.2. Процессуальный кодекс CPCA

Для характеристики институциональной психотерапевтической этики в Канаде полезно привлечь документ другого профессионального сообщества, аналогичного CCPA, – этический и процессуальный кодекс Canadian Professional Counsellors Association (CPCA). Этот документ еще более отчетливо, чем этический кодекс CCPA, открывает широкие возможности заявителю не только обратиться с жалобой и рассчитывать на всестороннее рассмотрение, но и, например, быть детально проинформированным о решении этического комитета: «После того как дисциплинарный комитет вынесет решение, как заявителю, так и ответчику направляются копии решения, с детальным описанием дисциплинарных санкций, последовавших в связи с обращением заявителя».

Этот документ, составленный в достаточно свободной манере, содержит раздел, символически названный «За пределами наказания» (More Than Punitive), свидетельствующий уже своим заголовком, что CPCA стремится уйти от репрессивных практик, видя свою задачу не в «правосудии», а прежде всего в том, чтобы «способствовать увеличению компетентности в области психического здоровья в Канаде». Поэтому, каковы бы ни были обстоятельства, связанные с обращением в этический комитет заявителя, независимо от того, является ли жалоба обоснованной, этический комитет предпринимает шаги, направленные на реабилитацию члена сообщества, на которого поступила жалоба.

В качестве прецедента в указанном документе приводится следующий случай. В процессе изучения одной жалобы было установлено, что член ассоциации не использовал в своей практике норму о согласии клиента на распространение информации психологом-консультантом. Последнему ассоциация направила для изучения соответствующие нормативные документы. Он был обязан предоставить в ассоциацию письменное подтверждение того, что изучил вопрос о нормах по обеспечению конфиденциальности клиента и формах достижения с клиентом договоренностей об ограничениях использования полученной от него информации. Кроме того, он был обязан разработать программу дополнительного образования в проблемной для него сфере (участие в тренингах, воркшопах и т.п.), а также пересдать за свой счет квалификационной экзамен. После этого его приостановленное членство в ассоциации было восстановлено.

Как указывает CPCA, эти меры являются не только дисциплинарными и направленными на то, чтобы повысить уровень знаний и навыков членов ассоциации, но также служат укреплению единства и согласованности норм профессионального психотерапевтического поля страны в целом.

Завершается этический кодекс CPCA разделом «Как обратиться с жалобой», что демонстрирует открытость ассоциации по отношению к заявителям и готовность помочь пациенту сделать первый шаг.

Проведенное нами выборочное изучение этических кодексов различных местных психотерапевтических и консультативных организаций Канады показало, что не все они имеют развернутые процессуальные разделы этических кодексов, однако это говорит скорее не о неразвитости этической инфраструктуры, сколько о том, что в случае необходимости используется кодекс головной организации.

Интересен опыт The Ontario Society of Psychotherapists (OSP), небольшой организации, которая не интегрирована в более крупные сообщества. Сайт сообщает, что собственный процессуальный кодекс OSP находится в стадии разработки, поэтому клиент, который считает, что имело место нарушение этических норм, может обратиться со своей жалобой в рекомендованные обществом организации. В список входят различные профессиональные и правозащитные учреждения, а также органы правосудия. Оставляя выбор за заявителем, OSP рекомендует, однако, обращаться к процедуре медиации. Как указано на сайте OSP, «медиация находит все большее признание как способ разрешения конфликтов. При участии профессионального нейтрального посредника конфликт имеет перспективы разрешиться к удовлетворению обеих сторон».

Таким образом, можно сделать вывод, что психотерапевтическая институциональная этика Канады видит свою главную ценность не в справедливом наказании, а в восстановлении ущерба, то есть в том, что лежит за «пределами наказания».

Резюме

Выше были рассмотрены процессуальные кодексы IPA и APsaA в сравнении с моделью этической инфраструктуры, предложенной в книге Габбарда и Лестер «Психоаналитические границы и их нарушение» (1995; рус. пер. 2014), а также кодекс BPS и психотерапевтических организаций Канады.

Было показано, что процессуальный кодекс IPA отличается относительной закрытостью для жалоб пострадавших пациентов, отсутствием восстановительных процедур, которые могли бы частично компенсировать ущерб, нанесенный пациенту, и репрессивным уклоном по отношению к совершившему нарушение этических норм терапевту.

Процедуры, предусмотренные кодексом APsaA, в отличие от IPA, дают пострадавшему пациенту больше оснований надеяться на то, что он найдет поддержку у профессиональной организации, которой принадлежит нарушивший моральную норму аналитик. Сочетание формальных и неформальных процедур, не поощряемое IPA, делает возможной для APsaA гибкую институциональную реакцию на нарушения.

Если сравнить процессуальные кодексы APsaA и BPS, то, несмотря на сходство в некоторых отношениях, они существенно разнятся. Для первого характерно сугубое внимание к реабилитационным мерам по отношению к аналитику, нарушившему этическую норму. Второй открывает широкие возможности пациенту или его близким обратиться к помощи профессионального сообщества на ранних стадиях конфликта; тем самым во многом решается проблема профилактики этических нарушений.

Как APsaA, так и BPS при решении этических конфликтов используют медиацию. Однако, если APsaA рассматривает медиацию как необходимый компонент институционального ответа, то BPS рекомендует ее в качестве вспомогательного инструмента, выводя ее за рамки своей институциональной реакции.

В завершение главы рассматриваются процессуальные кодексы психотерапевтических обществ Канады, где активно развивается институциональная психотерапевтическая этика. Сопоставление кодексов CCPA и CPCA с кодексами BPS и APsaA позволяет увидеть общие тенденции в становлении институциональной психотерапевтической этики. К их числу можно отнести широкое использование медиации, сочетание формальных и неформальных процедур, информационную открытость, готовность институтов взять на себя часть ответственности за пострадавшего пациента, предоставление совершившему нарушение терапевту возможностей для реабилитации. На фоне тех новелл в институциональной этике, которые вводятся североамериканскими и британскими психотерапевтическими организациями, IPA выглядит чрезмерно закрытой по отношению к обращениям пациентов, не склонной к институциональной этической рефлексии и не готовой взять на себя часть ответственности за неэтичные поступки своих членов.

Таким образом, APsaA проявляет значительно большую, чем IPA, «институциональную гибкость» (Кернберг 2014), при сохранении строгости этических стандартов. В вопросах институциональной этики APsaA движется в противоположную от IPA сторону, сближаясь с психотерапевтической этикой вне психоаналитического поля и отказываясь тем самым от изоляционистских стратегий (Кернберг 2012), в той или иной степени свойственных большинству психоаналитических институтов.

2. ГЕНЕЗИСПРОЦЕССУАЛЬНЫХ КОДЕКСОВ APsaA и IPA

2.1. Дифференциация институциональной этики психоанализа

Покидая пост президента APsaA и подводя итоги «десятилетия перемен» в этой организации, Марвин Марголис наряду с другими заметными инновациями отметил изменения, касающиеся подхода к этическим вопросам. «Проблемы этики в последнее десятилетие вышли на первое место. Был пересмотрен этический кодекс, введено преподавание курсов этики, во всех обществах и институтах были учреждены этические комитеты. Занимая непримиримую позицию по отношению к нарушению границ, мы в то же время продвигаем медиацию и/или консультации, чтобы помочь коллегам, пациентам и студентам, когда они сталкиваются с этическими проблемами. Таким образом, мы показали обществу, что эпоха отрицания этики осталась в прошлом» (Margolis 2001, 22).

Отмеченная Марголисом этизация психоаналитических практик и институтов APsaA, состоявшаяся в 1990-е годы, – часть общего социокультурного процесса второй половины прошлого века, связанного со становлением прикладной этики, в том числе профессиональной, и ее институциализацией. На формирование психотерапевтической этики особенно большое влияние оказали медицинская и врачебная этика, а также биоэтика, чей бурный рост состоялся во второй половине XX века. Базовый для них принцип «информированного согласия» (informed consent) стал фундаментальным и для психотерапевтической этики, в том числе психоаналитической.

Этизация психотерапевтического поля, ставшая заметной в 1980-е годы (см., например, Хайгл-Эверс 2001, 371; лит.), затронула в большей или меньшей степени все локальные психотерапевтические сообщества. В настоящее время без этического кодекса и комитета не обходится ни одна организация. В то же время процессы институциализации психотерапевтической этики, выражающиеся не столько в создании этических комитетов как таковых, сколько в разработке регламентов их функционирования, или процессуальных кодексов, протекают по-разному. Сильно варьирует также активность этических комитетов, что в значительной степени обусловлено спецификой их регламентов.

Этическая инфраструктура APsaA, с одной стороны, и IPA – с другой, как было показано выше, существенно отличаются друг от друга. Еще в 1980-е годы психоаналитические организации в этом отношении не дифференцировались. В 1990-е годы началась институциональная дивергенция: в APsaA произошли институциональные изменения, которыми не была затронута IPA.

Дифференциация и поляризация институциональной этики психоаналитического поля обусловлена различными факторами. Ниже мы попытаемся обрисовать в общих чертах некоторые из них.

2.2. Альтернативные внесудебные практики разрешения споров и процессуальный кодекс APsaA

2.2.1. Медиация

Как было показано в гл. 1, медиация широко используется этической инфраструктурой психотерапевтического поля Северной Америки. Об этом свидетельствует и процитированный выше (2.1.) пассаж Марголиса: стремление обеспечить неотвратимость наказания за нарушение моральных норм («непримиримая позиция по отношению к нарушению границ») в APsaA дополняется использованием медиации, которая служит для того, чтобы «помочь коллегам, студентам и пациентам» (курсив наш. – С.М.) в конфликтах, связанных с этическими нарушениями (Margolis 2001, 22). «Непримиримость» в APsaA сочетается, таким образом, с «помощью», осуществляемой через медиацию. В своей институциональной реакции на нарушение моральных норм APsaA стремится ослабить принцип воздаяния за преступление – где возможно, используется примирение. Институциональная реакция, построенная по модели карательного правосудия, в APsaA дополняется альтернативными способами разрешения конфликтов, предполагающими примирение аналитика и пациента, а также реабилитацию и того, и другого.

Учитывая важную роль медиации в APsaA и других психотерапевтических обществах Северной Америки, нарастающий интерес к ней в BPS (см. раздел 1.5. настоящей работы), имеет смысл рассмотреть этот институт, ставший в последние десятилетия одной из наиболее успешных инновационных социальных практик во многих западных странах.

Медиация, то есть альтернативная внесудебная практика разрешения споров с использованием посредника – независимого, свободно избранного сторонами третьего лица, возникла в США в 1947 году, когда была создана Федеральная служба США по медиации и примирительным процедурам (Federal Mediation Conciliation Service, FMCS). Одновременно появился и сам термин[15].

В конце 1960-х годов появились такие организации, как Neighborhood Justice Centers и Community Mediation – негосударственные организации, деятельность которых была направлена на разрешение конфликтов в семьях, между соседями, а также малообеспеченными лицами. Медиация предназначалась прежде всего тем, кто по финансовым или иным причинам отказывался от обращения в государственный суд, нуждался в альтернативных площадках для разрешения споров, с более низкими порогами доступа. К развитию медиации подталкивало то обстоятельство, что судебные тяжбы в США ложатся тяжелым финансовым бременем на все стороны конфликта: согласно «американскому правилу» (American rule) каждая сторона сама оплачивает услуги адвоката независимо от исхода дела. Расходы на адвокатов могли достигать астрономических величин, и сам процесс становился чрезмерно затянутым по срокам. В итоге поводом для заключения судебного мирового соглашения становилось исчерпание ресурсов и измотанность обеих сторон. В таких условиях преимущества альтернативных внесудебных способов разрешения споров оказывались очевидными.

С середины 1970-х годов методология и техника медиации стала разрабатываться в Гарвардской школе права Р. Фишером и У. Юри. Большую популярность приобрела их книга «Getting to Yes: Negotiating Agreement Without Giving In» (1981), где была изложена стратегия переговоров в стиле win-win, когда ни одна сторона не проигрывает, а достигается взаимоприемлемое согласие (Fisher, Ury 1981; Паттон 2012). Гарвардский переговорный проект основан на разграничении позиции и интересов. В процессе переговоров стороны обозначают свои юридические позиции, которые зачастую являются диаметрально противоположными, что и ведет к невозможности компромисса. При этом за жесткими позициями сторон всегда стоят некоторые интересы, которые, в отличие от юридических позиций, не являются диаметрально противоположными. Если в ходе переговоров удается определить интересы сторон, то становится возможным достижение соглашения.

Медиатор строит переговоры таким образом, чтобы на первый план вышли именно интересы сторон. Роль медиатора – создать безопасную и нейтральную среду, усилить эффективность коммуникаций между сторонами и привести их к их собственному решению.

Процесс медиации состоит из нескольких стадий, в рамках каждой решаются локальные задачи, направленные на достижение общей цели – нахождение взаимоприемлемого решения. Основные стадии медиации следующие.

1. Заключается договор о медиации. В этом документе закрепляются основные элементы поиска консенсуса: объем возлагаемых на медиатора задач, полномочия, которые ему передаются, процессуальные правила, правила о контроле над издержками и их распределением.

2. Изложение информации по конфликту каждой стороной. На основе полученной информации медиатор выделяет ключевые вопросы, подлежащие разрешению.

3. Ставится задача обрисовать, как в итоге могло бы выглядеть разрешение спора. Медиатор направляет внимание спорящих лиц на интересы, лежащие в основе их позиций. При анализе интересов устраняются неясности, появляется возможность увидеть реальные интересы противоположной стороны.

4. Нахождение консенсуса. Медиатор просит стороны конфликта предложить любые решения проблемы, не ограничивая фантазию. Результаты фиксируются медиатором. Стороны обсуждают условия и ищут решение, которое может устроить обе стороны.

5. На заключительной стадии, в случае если соглашение было достигнуто, медиатор оформляет консенсус в письменной форме.

В 1990 г. Конгресс США принял закон о реформировании гражданского судопроизводства, согласно которому на федеральные суды была возложена обязанность содействовать применению альтернативных форм разрешения споров. Во исполнение данной обязанности многие процессуальные кодексы штатов установили довольно широкие права судей по принуждению спорящих сторон к предварительному обращению к медиатору. В 2001 г. в США был принят единый закон о медиации (Uniform Mediation Act), объединивший 2,5 тысячи различных законов, регулировавших посредническую деятельность в разных штатах (Носырева 2005).

Медиация получила в США столь широкое распространение, что сейчас только десятая часть конфликтов доходит до суда, остальные решаются в досудебном порядке с помощью примирительных процедур альтернативного судопроизводства. Вся судебная практика страны переориентирована на то, чтобы большинство споров разрешалось добровольно до суда. При этом, если дело все же доходит до суда, судья может прервать заседание и посоветовать сторонам поработать с медиатором.

В 1980-е гг. медиация начала распространяться из США в другие страны англосаксонского права: Англию, Ирландию, Канаду, Австралию, затем по всему западному миру и некоторым странам Востока. В настоящее время медиация закреплена на законодательном уровне во многих странах, в том числе в России, где закон о медиации принят в 2011 г.

Посредничество в урегулировании споров (мировой суд, третейский суд и т.п.) имеет длительную историю и широко применялось в традиционных обществах[16]. Однако, в отличие от традиционных форм посредничества, медиация в современном смысле – это процедура, в которой «медиатор, не обладая правом принятия решения в споре, при помощи коммуникативных техник содействует сторонам в эффективном проведении переговоров и помогает им выработать решение, удовлетворяющее их интересам» (Аболонин 2012, 57). Медиация – это не компромисс, добровольный отказ или самоограничение сторон, а удовлетворяющее обе стороны решение. Медиатор, будучи экспертом в той области, которая является предметом спора, помогает сторонам выработать общее понимание конфликта и способствовать его урегулированию, предполагающему, что принятые решения должны опираться на согласие всех сторон. Это контрастирует с традиционным судебным процессом, который обычно принимает сторону участника с более весомым правовым аргументом.

В современном мире медиация распространяется не только вширь, охватывая новые страны, но и вглубь, проникая в те социальные практики, где традиционные правовые институты оказываются неэффективными, начиная с семейных конфликтов и заканчивая межнациональными. В США медиация применяется в самых разных областях общественных отношений. Без медиатора сейчас не обходятся ни одни серьезные переговоры в области экономики или политики. Такие же тенденции наблюдаются в других странах.

Медиация стала применяться не только в гражданских, административных, информационных и семейных спорах, но также в конфликтах, традиционно относящихся к сфере уголовного судопроизводства, поскольку законодательно закреплено, что участие в медиации не может быть использовано в качестве доказательства или признания вины в последующем судебном процессе. Предполагаемому правонарушителю не нужно признавать вину в юридическом смысле, а участие в медиации не должно быть использовано против обвиняемого, если дело после медиации передается обратно органам уголовного правосудия.

Таким образом, появление медиации в процессуальном кодексе и институциональных практиках APsaA было связано с процессами, в целом характерными для социальных практик в США. Сам этот факт свидетельствует о том, что национальная социокультурная среда для APsaA является важным фактором, в отличие от IPA, не проявившей готовности усваивать новые социальные практики.

2.2.2. Восстановительное правосудие

Медиация не единственная инновационная социальная практика, интегрированная в APsaA. Эта организация восприняла также родственную медиации и широко распространенную в Северной Америке практику «восстановительного правосудия», которое идет дальше медиации и имеет более глубокое методологическое обоснование, связанное с критикой современной системы права и «кризисом наказания».

Всё более широкое использование института медиации во многих сферах общественной жизни США связано с кризисом традиционной судебной системы, которая недостаточно эффективна, так как государственные правовые институты не могут охватить все конфликтные ситуации, возникающие в постоянно развивающихся общественных отношениях. Законодательство, каким бы оно ни было дифференцированным и гибким, не успевает адаптироваться ко всему многообразию социальных явлений и конфликтов. Медлительность судебных процедур и значительные финансовые издержки также не дают возможности рассматривать суд как надежный во всех случаях способ разрешить конфликт.

Споры, связанные с отношениями, возникающими в психотерапии, относятся к числу тех, которые крайне сложно решать посредством традиционных правовых институтов. Поэтому обращение к медиации выглядит вполне естественным решением, дополняющим и компенсирующим неизбежную ограниченность судебной системы. Несмотря на то что в США психотерапевтические отношения регулируются законом, в силу указанных причин полагаться исключительно на правовые институты возможно далеко не всегда.

Дело, однако, не только в том, что судебная система в силу своей эмпирической ограниченности медленно адаптируется к столь специфическому виду социального взаимодействия, каким является психотерапия. Традиционные правовые институты, с их нацеленностью на наказание преступника, в принципе бессильны, когда они сталкиваются с конфликтами, возникающими в психотерапевтических отношениях. Суд устанавливает истину на основе фактов, показаний, свидетельств. Установить «объективную» вину ответчика-психотерапевта правовые органы, как правило, не в состоянии в силу сущностной несоизмеримости психотерапевтических взаимоотношений и традиционных судебных практик. Даже идеальный суд в случае конфликта на моральной почве между терапевтом и клиентом не в состоянии установить «истину».

Недостаточность государственных правовых институтов в ситуации этического конфликта, связанного с отношениями в психотерапии, восполняется деятельностью этических комитетов, которые выступают как квазисудебные органы: проводят расследование и устанавливают наказание, «высшей мерой» которого является исключение из организации без права восстановления. Деятельность этического комитета, таким образом, строится по модели правосудия, причем, как правило, правосудия карательного.

Если этический комитет психотерапевтического сообщества опирается на модель карательного правосудия, то такая практика, безусловно, имеет ряд преимуществ для профессионального сообщества: независимо от государственных правовых институтов, не полагаясь на их реакцию, профессиональное сообщество вершит свой собственный суд. Однако такого рода квазиправовая институциональная реакция также несоизмерима со спецификой отношений внутри психотерапии. Эта несоизмеримость не только эмпирическая, но и сущностная.

Несоизмеримость этических конфликтов, возникающих в психотерапевтических отношениях, и институциональной реакции, осуществляемой по модели органов правосудия, легко увидеть, если обратиться, например, к статусу аргумента ad hominem. Разбирательство конфликта этическим комитетом психотерапевтического общества без обращения к этому аргументу в принципе невозможно. Наоборот, в ситуации собственно судебного разбирательства аргументы ad hominem в целом не принимаются и лишь в отдельных случаях могут рассматриваться как допустимые (Уолтон 2002, 53; Лисанюк 2009). В то же время аргумент ad hominem не просто легко вписывается в парадигму восстановительного правосудия, но на нем строится весь восстановительный процесс.

Как пишет Н. Кристи, один из наиболее авторитетных теоретиков восстановительного правосудия и во многих отношениях инициатор этого движения, «уголовное право зиждется на дихотомии “виновен – не виновен”. Признание обвиняемого “полувиновным” не допускается. Судебные решения базируются на принципе “или–или”» (Кристи 2003, 13). Очевидно, что отношения между клиентом и терапевтом невозможно оценивать в соответствии с принципом «или–или». Поэтому, если этический комитет строит свою работу по образцу карательного правосудия, устанавливая состав преступления и назначая «адекватное» и «заслуженное» наказание, то он неизбежно вступает в противоречие с теми принципами, которые декларируются этическим кодексом. Чтобы следовать ценностям, заявленным в кодексах, у этических комитетов нет другого выхода, как налаживать свои институциональные механизмы по образцу альтернативных внесудебных практик.

Процессуальные кодексы APsaA, BPS и других организаций, упомянутых в главе 1, указывая на медиацию как спасительную альтернативу, не поясняют, какая именно разновидность медиации имеется в виду. Между тем по косвенным признакам понятно, что подразумевается та ее разновидность, которая называется «восстановительной медиацией». В модели Габбарда–Лестер также имеется в виду именно такого рода медиация: «Во многих случаях процесс медиации приносит значительное облегчение. <…> искреннее извинение подразумевает и желание предложить возмещение, а не только согласиться с признанием вины. Возмещение пациенту денег, потраченных на процесс анализа, который причинил вред и нанес травму, может ускорить его восстановление» (Габбард, Лестер 2014, 225).

Медиация и восстановительное правосудие, во многих отношениях совпадающие в своих практиках, возникли в разных социальных контекстах, но их идейный генезис имеет много сходных черт. Восстановительное правосудие возникло в ответ на преимущественно карательную реакцию уголовного правосудия и явилось попыткой выйти за «пределы наказания», преодолеть «кризис наказания» в современном правосудии (Кристи 1984). У медиации был другой импульс. Она стала ответом на дефицитарность современных правовых институтов. Интеллектуальная среда, в которой зарождались те и другие идеи, была, однако, в некоторых отношениях общей – Гарвардская школа права. Основные идеи восстановительного правосудия с точки зрения философии права и его истории были сформулированы Г. Берманом (Берман 1994), профессором Гарвардской школы права. Там же преподавали основоположники медиации Р. Фишер и У. Юри. С несколько иных исходных позиций концепция восстановительного правосудия развивалась американцем Х. Зером (Зер 2002) и норвежцем Н. Кристи (Кристи 1984; Кристи 2003; Кристи 2005), однако и в этом случае можно говорить о сходности фундаментальных этических интуиций апологетов медиации и восстановительного правосудия. Контекст «нравственных исканий» у тех и других был общий (подробнее см. ниже, п. 2.3.).

Обрисуем вкратце основные черты восстановительного правосудия. В карательной парадигме правосудия вслед за установлением виновности следует назначение наказания и затем его исполнение. Правонарушитель при этом несет наказание, но не несет ответственности. Осознания ответственности от него не требуется, переживания жертвы судом игнорируются. В восстановительном подходе ответственность трактуется иначе. В понятие ответственности в этой парадигме включается осознание последствий причиненного вреда, определение такой стратегии жизни, которая исключала бы дальнейшие нарушение нормы (закона), принятие обязательств по заглаживанию вреда потерпевшему.

По Х. Зеру, карательное правосудие исходит из следующих предпосылок:

- виновность должна быть установлена;

- виновный должен «получить по заслугам»;

- справедливое возмездие предполагает причинение страдания;

- критерием правосудия является надлежащая правовая процедура;

- действие подпадает под категорию преступления только в том случае, когда имеет место формальное нарушение закона (Зер 2002, 78).

Перечисленные Зером предпосылки карательного правосудия полностью совпадают, как было показано выше (1.4), с предпосылками процессуального кодекса IPA и контрастируют с подходом APsaA, которая стремится дополнить карательную парадигму ее альтернативой.

В парадигме карательного правосудия понятия «нести ответственность» и «быть наказанным» отождествляются, при том что применение репрессии часто не только бессмысленно, но и вредно. Восстановительная парадигма, наоборот, нацелена на то, чтобы за преступлением увидеть «не обезличенных жертву и преступника, а живых людей, которые имеют возможность загладить вред и перестроить свою жизнь при поддержке других» (Максудов 2012, 22).

Восстановительное правосудие исходит из приоритета потребностей жертвы. Зер выделяет пять потребностей жертв, которые игнорируются институтами карательного правосудия.

1) Чувство безопасности. Пострадавшие хотят знать, какие шаги будут предприняты, чтобы преступление не повторилось.

2) Возмещение ущерба. Жертвы нуждаются не только в материальной компенсации, но и символической, при этом вторая важна не меньше первой.

3) Необходимость получить ответ на вопрос, что же произошло на самом деле: пострадавший хочет понять, почему именно он был выбран в качестве жертвы, что имеет преступник против него лично.

4) Потребность рассказать о случившемся, излить свои чувства.

5) Вернуть власть над собственной жизнью. Преступник забирает эту власть не только физически (если имело место физическое насилие), но и эмоционально: пострадавший настолько охвачен злостью, что не может справиться с собой, не может контролировать себя. Жертве нужно вернуть эту власть хотя бы символически (Зер 2002, 117–118).

В состязательном суде эти потребности удовлетворить невозможно в силу того, что вся западная система права с самого своего основания, как показал Г. Берман (Берман 1994), исходит из иных предпосылок.

В настоящее время восстановительное правосудие является достаточно развитым и влиятельным гражданским движением, представленным во многих странах мира[17], в том числе в России, где с 1997 г. работает общественный центр «Судебно-правовая реформа», задачей которого является распространение на постсоветском пространстве идей и технологий восстановительного разрешения конфликтов и криминальных ситуаций.

Однако, при всей привлекательности идей восстановительного правосудия в силу их гуманности, они производят впечатление утопичных. Действительно, их реализация часто сталкивается с серьезными препятствиями. Дело в том, что непременным условием восстановительного правосудия является привлечение ближайшего социального окружения и представителей местного сообщества для восстановления жертвы и поддержки правонарушителя в действиях по заглаживанию вреда и изменению своего поведения (Максудов 2012, 26–27). Поэтому альтернативное восстановительное правосудие возможно только там, где есть местное сообщество, община, то есть в деревнях, небольших городах. В атомизированном обществе восстановительное правосудие не имеет шансов заместить традиционные правовые институты, органичные для урбанистической цивилизации. Зато восстановительное правосудие востребовано там, где есть общинные связи между людьми, где, если воспользоваться классической дистинкцией Ф. Тённиса (1887), имеется общность (Gemeinschaft), а не общество (Gesellschaft) (Тённис 1998).

Профессиональные сообщества несут в себе многие черты именно общности (Gemeinschaft), а не общества (Gesellschaft). По своей сути профессиональное сообщество – это социальное поле, в котором высока взаимозависимость агентов; здесь общественное мнение является достаточно мощным фактором, сила его воздействия не меньше такого фактора, как мнение, например, соседей в деревне или небольшом городе, племени, родовом клане. Поэтому для профессионального сообщества, тем более психотерапевтического, и уж тем более если оно не вполне чуждо гуманистическому подходу, восстановительные практики являются вполне конгруэнтными.

Таким образом, для того, чтобы восстановительный подход, в особенности восстановительное правосудие, имел шанс стать успешной социальной практикой, для него нужна социальная база – общность, община. В психотерапевтическом профессиональном сообществе восстановительный подход приживается только в той мере, в какой сообщество имеет характер общности.

Второе препятствие на пути восстановительного подхода – свойственная ему тенденция редуцироваться к реабилитационной парадигме правосудия, когда обеспечивается восстановление обидчика, но не жертвы. Часто это встречается в ювенальной юстиции, где восстановительный подход применяется особенно широко. В ювенальной юстиции всегда есть риск, что дело ограничится реабилитацией несовершеннолетнего правонарушителя (Бэйзмор 1999). Таким образом, на практике восстановительные программы чаще являются программами для обидчиков, а не для жертв, то есть имеют явно выраженный реабилитационной уклон. Показательно, что доля участия жертв в восстановительных программах довольно низкая. Тем не менее, несмотря на все недостатки программ восстановительного правосудия, уровень удовлетворенности его результатами достаточно высок (до 80%).

Важнейшая сторона восстановительного подхода – материальная компенсация ущерба, нанесенного жертве. Компенсация материального ущерба в практике восстановительной юстиции не достигает высоких величин. Однако, даже в своем усеченном виде, не имея возможности добиваться материальной компенсации вне государственных рычагов влияния, которыми располагает официальное правосудие, восстановительное правосудие оказывается во многих случаях эффективным. «Нематериальная компенсация представляется потерпевшим даже более значимой, чем материальная» (Карнозова 2012, 11).

Таким образом, восстановительное правосудие постоянно балансирует на грани между восстановительной и реабилитационной парадигмой. Критикуя реабилитационный уклон восстановительного правосудия, Зер отмечает, что «если первоочередной целью станет перевоспитание преступников или облегчение наказания, это может привести к тому, что программы будут пренебрегать нуждами пострадавших, даже несмотря на свои заявления о серьезном к ним отношении» (Зер 2002, 1998; Карнозова 2012, 19).

В модели Габбарда–Лестер, несмотря на то что в целом она ориентирована на парадигму восстановительного правосудия, для которого на первом месте стоят интересы пострадавшего, заметен уклон в сторону реабилитационного подхода: о реабилитационных программах, адресованных нарушившему норму аналитику, в ней говорится значительно обстоятельнее, чем о системе мер, направленных на помощь жертве. Еще отчетливее, чем в модели Габбарда–Лестер, виден уклон в реабилитационный подход по отношению к терапевтам в регламентах этических комитетов APsaA, CCPA и CPCA. Тем не менее, даже если защита профессиональным сообществом прав пострадавшего пациента звучит только на уровне деклараций, это уже большой шаг в направлении защиты прав потерпевшего пациента.

Несмотря на реабилитационный уклон, который парадигма восстановительного правосудия принимает, адаптируясь к реалиям психотерапевтических институтов, несмотря на неизбежные трудности, с которыми сталкиваются попытки ее применения, все же она более органично соотносится с миссией психотерапии, чем традиционная парадигма состязательного правосудия. Если ценности, провозглашаемые всеми без исключения этическими кодексами, действительно валидны для сообществ, которые заявляют о своей им приверженности, то у них нет другого пути, как переориентировать процессуальные кодексы этических комитетов на парадигму восстановительного правосудия.

Парадигма медиации и восстановительного правосудия предполагает определенный характер этической рефлексии, во многих отношениях противоположный тому типу этического самосознания, который соотносится с моделью карательного правосудия. За этими практиками стоят определенные философско-этические и онтологические идеи.

Характеристике этого типа этической рефлексии вместе с ее философско-этическими коррелятами посвящен следующий параграф настоящей работы.

2.3. Этика vs деонтология и процессуальные кодексы APsaA и IPA

Как было показано выше, проникновение идей восстановительной медиации и восстановительного правосудия в некоторые процессуальные кодексы стало возможным в силу того, что этот институт получил широкое распространение в Северной Америке, вошел в повседневные практики и, как можно предположить, через них был воспринят профессиональным этосом (габитусом). Однако инновации в структурах повседневности не единственный источник, из которого этическая инфраструктура сообщества может получить импульс для изменений и осуществить рецепцию нового содержания. Для кодификации морального содержания, пришедшего «снизу», через габитус, необходима его легитимация «сверху», возникающая в результате этической рефлексии сообщества, а для этого должны измениться философско-этические диспозиции, имплицированные в институциональные механизмы.

Источники, на основании которых можно судить о генезисе указанных философско-этических импликаций, не даны эмпирически: чтобы их обнаружить, необходимы специальные исследования в духе дескриптивной этологии и организационной антропологии. Вероятно, такие исследования на материале психоанализа существуют, но нам их обнаружить не удалось. Поэтому здесь мы ограничимся общими соображениями о возможном генезисе соответствующих идей в пределах психоаналитического поля. Начать, однако, придется издалека, сделав отступление, посвященное основным характеристикам профессиональной этики как таковой, возникшим вместе с ее зарождением и сохраняющимся до сих пор, а также ее постмодернистским альтернативам.

2.3.1. Возникновение профессиональной этики

Каждая профессия обладает моральной спецификой, сохраняя в то же время родовые свойства, которые присущи феномену профессии как таковому и возникли вместе с его появлением. Институт профессии не тождествен ни разделению труда, ни социальной стратификации. Если те появились вместе с возникновением культуры и общества, то феномен профессии (как и понятие, и сам термин «профессия»[18]) приблизительно в том виде, в каком он существует сейчас, возник относительно недавно. Только на исходе средневековья, когда шло постепенное вытеснение вертикальной иерархии горизонтальными связями, начался процесс профессионализации общества, сопровождавшийся ценностным переосмыслением отдельных профессий и профессиональности как таковой (Зубец 2003, 117).

Как показал Жак Ле Гофф, средневековье презирало те формы трудовой деятельности, занимаясь которыми нельзя было не впасть в один из смертных грехов. Сластолюбие было поводом для осуждения трактирщиков и содержателей бань, корыстолюбие – купцов и служителей закона, солдата – из-за проливаемой им крови. В XI—XIII веках ситуация изменяется. «На христианском Западе происходит экономическая и социальная революция, наиболее ярким проявлением которой становится рост городов, а наиболее важным аспектом — разделение труда. Рождаются или развиваются новые профессии, появляются или приобретают полноценность новые профессиональные категории; <…> Эпоха презрения закончилась» (Ле Гофф 2002, 66–68).

В эту эпоху одновременно с индивидуализацией и субъективизацией духовной жизни начинается «процесс ценностного переосмысления труда»: специализированная деятельность теперь осознается «не как вынужденная, не как наказание за грехопадение <…>, а как главное основание человеческого достоинства и духовной судьбы» (Зубец 2003, 105). Или, как пишет Ле Гофф, «Время работающих святых сменяется временем святых работников» (Ле Гофф 2002, 102).

Вместе с профессиями рождается и профессиональный этос. «Если раньше грешники классифицировались в зависимости от смертных грехов, то теперь появляются профессиональные категории грешников: различаются грехи клириков, университетских преподавателей и студентов, судей, крестьян, купцов, чиновников» (Зубец 2003, 112–113). При этом «грех» понимается как нарушение долга (Фуллер 2007, 26), а мирская жизнь, и прежде всего профессиональная деятельность, – как исполнение священного долга, что было немыслимо для средневековья (Вебер 1990, 104).

Макс Вебер в работе «Протестантская этика и дух капитализма» (1905) (Вебер 1990) продемонстрировал, какое влияние протестантская этика[19] оказала на формирование капиталистического этоса с его идеалами трудолюбия, бережливости, расчетливости, честности. В капиталистическом этосе труд становится самоценным, а профессиональная деятельность несет отпечаток сакральности: немецкое «Beruf», французское или английское «vocation» («профессия») – это в буквальном смысле «призвание». Трудовое усердие становится добродетелью, рационально организованная трудовая деятельность – священным долгом. Для капиталистического этоса выполнение мирских, а следовательно, профессиональных, обязанностей служит «при любых обстоятельствах единственным средством быть угодным Богу» (Вебер 1990, 98). Человек теперь «спасается не вопреки профессии, а с ее помощью» (Зубец 2003, 195).

В посттрадиционном обществе едва ли не главной характеристикой человека становится его профессия. В этом обществе «человек-сословие первоначально соседствует, а затем вытесняется человеком-профессией. <…> Выбор профессии оказывается выбором себя самого. <…> Человек теперь должен быть предан не себе (а через себя роду), но профессии. <…> Его профессия задает ему такие требования, как хорошо выполненная работа и верность профессиональному долгу, которые должны вознаграждаться не только экономически» (Зубец 2003, 114– 115).

С течением времени капиталистический этос перестает нуждаться в религиозном обосновании[20], однако исполнение профессиональных обязанностей по-прежнему наделяется статусом священнодействия. Таким образом, сердцевиной капиталистического этоса становится исполнение профессионального долга (Berufspflicht). Профессиональный этос и профессиональная этика в целом формируются вокруг категории долга[21].

В Новое время вся этика переориентируется на категорию долга. Такое значение долженствование в этике имело не всегда. До эпохи модерна этика была учением не о долге, а о добродетели.

2.3.2. Поглощение этики деонтологией

Если в традиционном обществе этика понималась как учение о добродетелях, поскольку «цементирующей основой традиционных обществ являются добродетельные индивиды» (Гусейнов 2004), то с переходом к посттрадиционному обществу ситуация изменяется. «Общество расширяется до размеров, неизбежно придающих отношениям индивидов анонимно-функциональный характер. Несущей конструкцией общества являются уже не индивиды, а рациональная организация, направленная на эффективное функционирование и <…> не зависимая от смены лиц» (там же). Поскольку этика добродетелей не соответствует ценностной структуре посттрадиционного общества, формируется новая этика, которая рассматривает нравственность как совокупность принципов поведения. Эта этика получила «развернутое и в своем роде совершенное воплощение в этике Канта <…> которого интересует не высшее благо и этические добродетели, а нравственный закон и долг» (там же). Этику Канта принято называть этикой долга, или деонтической этикой (от греч. deonthos – «должный»), поскольку центральное место в ее концептуальном строении занимает категория долга, являющегося субъективной опорой категорического императива, в форме которого выступает нравственный закон.

Именно рациональная, нормативная и формальная (в отличие от материальной этики ценностей) деонтическая этика соразмерна посттрадиционному, капиталистическому обществу. Лон Фуллер[22] в своей классической работе «Мораль права» (1964), устанавливая различие между «моралью долга» и «моралью стремления»[23] (у Фуллера «мораль» и «этика» выступают как синонимы), указывает на сходство, которое существует между моралью долга и экономической теорией обмена. Это сходство обусловлено принципом взаимности, который для моральных обязательств (к взаимности, в конечном счете, восходит и «золотое правило» этики) столь же важен, как и для экономики (Фуллер 2007, 30–39). Человек посттрадиционного общества свою мораль также строит на экономическом принципе обмена. Фуллер приходит к выводу, что «идея морального и юридического долга может достичь своего полного развития лишь при капитализме» (Фуллер 2007, 36).

Для посттрадиционного общества рыночная экономика является такой же конститутивной чертой, как и профессионализация[24]. Соответственно, и в той, и в другой сферах в качестве регулятива выступает должное. Вполне естественно, что этика (этические учения) и мораль как таковая в этом обществе рассматриваются через призму или деонтической этики, или деонтологии[25].

В рамках деонтического и деонтологического подходов, как указывает А.А. Гусейнов, «этические соображения теряют значение ведущего мотива всей человеческой практики <...> Их роль – ставить жесткие границы для преследования других, внеморальных целей, служить своеобразным тестом на допустимость различных поступков и жизненных проектов» (Гусейнов 2003, 758). Для деонтологии характерно формулирование нормативных положений, определяющих содержание этически правильного, в основном негативным путем. Эти положения «представляют собой требования воздерживаться от определенных действий, квалифицируемых как злодеяния» (там же).

Этика профессии, как правило, сводится к деонтологии – теории о долге и должном поведении специалиста в процессе выполнения им профессиональных обязанностей. Деонтология «дает непосредственные указания, императивно обеспечивая необходимые действия», при этом профессиональная деонтология, как правило, «поглощает этику» профессии (Медведева 2001, 138–139). Неудивительно, что понятия «деонтология профессии» и «профессиональная этика» в настоящее время употребляются фактически как тождественные. Хотя каждый автор, высказывающийся на эти темы, пытается установить границу между указанными понятиями, эти попытки выглядят неубедительно (Рыскельдиева 2004, 60; Сафонов 2011, 15–18).

Отождествление профессиональной этики и деонтологии наблюдается и в психотерапии. «Какой учебник или руководство по психотерапии обходится без главы о психотерапевтической этике? Однако что же рассматривается в этих главах? Ответ однозначен: в первую очередь вопросы, касающиеся того, чего психотерапевту не следует делать (разглашать тайну пациентов, вступать с ними в интимные отношения и т.п.), – то есть речь идет о психотерапевтической деонтологии, но не об этике. Такое неразличение практически равнозначно отождествлению действия, которое не переступает черту уголовного кодекса, с этическим, нравственным поступком» (Цапкин 2008, 45).

Поскольку нет никакой внутренней необходимости в отождествлении этики как таковой с деонтической этикой или в сведении профессиональной этики к деонтологии, во второй половине XX века всё громче заявляют о себе философско-этические концепции, эксплицитно или имплицитно противопоставляющие себя морали долга. Хотя в профессиональной этике это менее заметно, и здесь появляются признаки отхода от деонтологизма. Так, В.Н. Цапкин указывает, что «локусом, определяющим предельные цели психотерапевтической работы, ее предельные упования, является учение о благе субъекта – то есть психотерапевтическая этика, определяющая этическую позицию психотерапевта, – его желание в отношении пациента» (Цапкин 2008, 45). Иными словами, идея профессиональной этики не сводится к профессиональному долгу. У такой разновидности профессиональной этики, как психотерапевтическая этика, есть и другое измерение – ответственность перед пациентом, которая определяется благом последнего.

2.3.3. Критика деонтической этики в философии постмодернизма

Переход от индустриального общества к постиндустриальному (или от модерна к постмодерну) обнажил исчерпанность прежней этики как в ее деонтическом (кантианском), так и деонтологическом (утилитаристском) варианте. Этика постмодернизма ищет новые онтологические и антропологические основания. В постиндустриальном, информационном обществе меняется ценностный статус и содержание профессий. Так, появляется «креативный класс (по Р. Флориде), или «когнитариат» (по Э. Тоффлеру), или «работники знания» (по Р. Друкеру). Попутно с переструктурированием профессионального поля назревают изменения в профессиональной этике. Прежняя профессиональная деонтология (заметим, что деонтология развита в профессиях категории «человек–человек», то есть связанных с коммуникативной ситуацией[26]) начинает подвергаться переосмыслению.

Этика постклассической (постмодернистской) философии в целом тяготеет к антинормативизму (поворот, начавшийся с Гегеля) и критикует императивную форму морали (Маркс, Ницше). Для постмодерна в целом характерно снижение ценностного статуса долга и его смещение на периферию моральной жизни; это же относится и к философской этике постмодернизма (Гусейнов 2001а, 122–123). Постмодернистская философия «с ее отказом от логоцентризма, деконструированием классических философских оппозиций, прежде всего оппозиции познающего субъекта и объективной реальности, со свойственным ей пафосом единичности, ситуативности, открытости <…> разрушает превалировавший в философии просветительски-репрессивный образ этики как этики абстрактных принципов и всеобщих определений. Осмысленная в перспективе постмодернизма, этика сливается с живым моральным опытом в каждом ее индивидуальном проявлении, становится множественной, многоголосой, открытой» (Гусейнов 2001б, 580).

В постклассической филолософии возникают новые образы этики. Этике долга, то есть этике нормативной и формальной, противопоставляется материальная аксиологическая этика (М. Шелер). Она видит основу моральных норм в бытии ценностей, которые познаются через вчувствование, долг при этом оказывается вторичным и является следствием волевого стремления к ценности (Шелер 1994).

Столь же полемична по отношению к этике долга коммуникативная «этика Другого» (М. Бубер, Ж.-П. Сартр, Э. Левинас), выдвигающая в качестве центральной категорию ответственности. Дискурсивная этика, с ее дистинкцией «микроморали», «мезоморали» и «макроморали», также говорит об этике ответственности (К.-О. Апель). Этика «заботы о себе», которая с необходимостью предполагает исполнение обязанностей по отношению к другим, развивается М. Фуко. Другой вариант этики заботы – феминистская этика[27] (К. Гиллиган, Дж. Тронго), в которой преимущественно женская моральная позиция заботы противопоставляется преимущественно мужской позиции как выражению беспристрастной справедливости.

В философском постмодернизме ответственность мыслится независимо от нормативной этики и становится не этической, а онтологической категорией. Так, Сартр выступает против морали долга, который ограничивает творческий элемент в индивидуальном действии, однако защищает полноту ответственности в аутентичном существовании, которое предполагает перестройку сознания, сравнимое с религиозным обращением.

Постмодернизм понимает себя как эпоху «после-долга» (apres-devoir), он прославляет «свободу (от долга)» (Петровская 2001, 372), однако это не освобождение от морали, а только ее радикализация: «моральная ответственность в качестве первейшей реальности Я “безосновна” и не может быть помыслена вне существования» (там же).

Определяя водораздел между модернизмом и постмодернизмом в вопросах морали, Зигмунт Бауман, исследовавший социологию и мораль постмодерна, показал, что если модернизм верил в возможность однозначного, свободного от апорий этического кода, то постмодернизм видит принципиальную амбивалентность и «нерациональность» феноменов морали, которые не могут быть исчерпаны никаким этическим кодексом (Bauman 1993). Бауман при этом «далек от какого бы то ни было морального релятивизма, скорее он указывает на границы самого этического кодекса модернизма – непримиримого к иному (“необузданному”), но при этом претендующему на всеобщность, – и одновременно выделяет относительность всех этических кодексов, превращаемых в политический инструмент» (Петровская 2001, 3 72).

Таким образом, в современном мире наблюдаются два процесса: с одной стороны, профессиональные сообщества стремятся к кодификации и институциализации этики (этика подчиняется деонтологии), к ее законодательному оформлению[28], с другой – этические кодексы (и вообще нормативная этика) подвергаются радикальной критике. Осуществляя деконструкцию этики долга, постмодернизм делает первофилософией этику ответственности.

2.3.4. Процессуальный кодекс APsaA в контексте этики постмодернизма

Итак, вернемся к вопросу, с которого начали этот параграф: как стало возможно, что процессуальный кодекс APsaA оказался восприимчив к модели Габбарда–Лестер, в которой столь большое место занимают идеи восстановительного правосудия? На наш взгляд, это следствие того, что APsaA более открыта постмодернистским философско-этическим концепциям, нежели IPA.

Обращение к восстановительным практикам возможно в ситуации, когда осознается принципиальная невозможность пользоваться моделью традиционного правосудия, которое исходит из того, что установление вины в принципе возможно. Постмодернистская этика такую возможность не видит, поскольку, с ее точки зрения, «не существует добра и зла, а есть только хорошие и плохие парни. И при этом нельзя даже спросить, почему, на каких основаниях парни разделяются на хороших и плохих, ибо сами вопросы о причинах и основаниях считаются лишенными смысла» (Гусейнов 2004).

В результате постмодернистской критики морали стало очевидно, что больше нет критериев для того, чтобы выносить справедливые суждения и вершить правосудие, устанавливая виноватого и назначая ему наказание. «Если этика и раньше не могла превратить плохих парней в хороших, то она хотя бы давала критерий, позволяющий называть одних плохими, а других хорошими. Теперь выясняется, что она не имеет права делать даже и этого» (Гусейнов 2004). В этой ситуации остается только одно: сделать так, чтобы «парни» – неважно, хорошие или плохие, – примирились.

Процессуальный кодекс IPA безоговорочно полагается на мораль долга. Если выяснилось, что аналитик нарушил кодекс, то есть изменил своему долгу, он подлежит наказанию. Потерпевшим (пациентом, который считает себя пострадавшим) этический комитет не интересуется. Это означает, что профессиональное сообщество IPA не соотносит свою мораль ни с ответственностью, ни с заботой – с теми этическими категориями, на которых строится посмодернистская этика. В IPA, таким образом, этика поглощена деонтологией, ответственность – долгом, причем это долг не перед пациентом, а перед сообществом. IPA заботится об устойчивости собственных институтов больше, чем о своих членах и тем более пациентах[29].

Мораль долга репрессивна, ее инструмент – наказание (Фуллер 2007, 42–45). Вполне последовательно поэтому Жижек указывает на то, что маркиз де Сад был «кантианцем» (хотя Кант и не был садистом) (Žižek 1998), продолжая сопоставление, сделанное Лаканом[30]. Логика следования деонтической этике заставляет IPA наказывать тех своих членов, кто застигнут на невыполнении долговых обязательств, зафиксированных в этическом кодексе.

Процессуальный кодекс APsaA, допуская восстановительные процедуры для пациента и терапевта, демонстрирует тем самым разрыв с деонтической и деонтологической парадигмами в этике. APsaA совершила поворот к мышлению в категориях ответственности и заботы. Если это стало возможным, то во многом в результате рецепции психоаналитическим сообществом идей постмодернистской философии (возможно, в первую очередь под влиянием феминизма).

Статью «’The Talking Cure’: The Ethics of Psychoanalysis» П. Аттертон[31] завершает разделом «Психоанализ как этика», а в качестве эпиграфа приводит слова Левинаса из книги «Тотальность и бесконечное» (1969): «Отношение к Другому, или Дискурс, есть этическое отношение» (Atterton 2007, 553; Левинас 2000, 88). Поскольку психоанализ и есть диалог (дискурс), то, по мнению Аттертона, этика Левинаса и есть этика психоанализа: «Левинас не только предлагает нам способ мыслить о психоанализе в терминах этики диалога <…> но и дает возможность понять, как возможно, что у аналитика появляется этическая мотивация слушать страдающего пациента и пытаться помочь ему, когда он часто даже не понимает, что делать, и не имеет никаких гарантий благополучного исхода» (Atterton 2007, 574). Указание на этику Другого как тот предел, к которому стремится психоанализ, Аттертон подкрепляет ссылками на М. Гилла, М. Кана, Х. Кохута, то есть тех теоретиков психоанализа, чьи труды символизируют поворот, состоявшийся в 1970–1980-е гг., к «этике диалога» (или этике Другого) (Atterton 2007, 554).

Как пишет З. Бауман, «проблема практического применения этики Левинаса к бедам современного общества состоит прежде всего в отсутствии [адекватной властной] структуры» (Бауман 2005, 236). Этика Левинаса невозможна в рамках государства, макросоциума и, пожалуй, вообще «мира сего», ведь Левинас «повторяет то, что уже тысячи лет тому назад легло в основу иудейско-христианского учения, воспитывавшего и распространявшего наше общее понимание человечности и цивилизованного существования. То, о чем говорит Левинас, сделало признание потребностей ближнего и ответственность за их удовлетворение краеугольным камнем морали, а принятие на себя этой ответственности – моментом рождения нравственной личности» (Бауман 2005, 90).

Есть, однако, надежда, что в рамках если не общества и государства, то «общины», которой можно mutatis mutandis считать профессиональное сообщество[32], этика Другого имеет шанс на институционализацию. По крайней мере процессуальный кодекс APsaA, в котором отразился принцип «superexultat autem misericordia judicium» (см. 1.4.), дает некоторые основания на это надеяться.

2.4. Интерсубъективный подход и процессуальный кодекс APsaA

Выше, в разделах 2.1.–2.3, были рассмотрены экстранаучные аспекты генезиса процессуального кодекса APsaA. Можно, однако, предположить, что на формирование процессуального кодекса APsaA в его нынешнем виде оказали влияние также интранаучные факторы.

У американского психоанализа есть ряд особенностей, которые сделали возможной реформу этических институтов APsaA. Среди его специфических черт – широкое распространение[33] интерсубъективного подхода[34]. Если попытаться установить корреляцию между собственно научным содержанием американского психоанализа и его институциональными особенностями, то она обнаруживается прежде всего между названным подходом и процессуальным кодексом APsaA.

Сторонники интерсубъективного подхода исходят из того, что «пациент и аналитик вместе образуют неразложимую психологическую систему» (Столороу 2011, 21–22). Как отмечают авторы предисловия к русскому переводу книги Р. Столороу, Б. Брандшафта, Д. Атвуда «Клинический психоанализ. Интерсубъективный подход» (2011), суть интерсубъективного подхода «можно выразить, перефразируя известный афоризм Д. Винникотта: “Не существует такой вещи, как младенец”, утверждением “Не существует такой вещи, как пациент”» (Спиркина, Зимин 2011, 9). Следуя этой логике, говорить о «такой вещи, как аналитик», тоже можно только с известной долей условности. Учитывая «неразложимость» (Столороу) терапевтической диады, о каком «объективном» установлении вины аналитика той или иной инстанцией может идти речь? В случае нарушения этического кодекса, допущенного одним из членов диады, его поведение невозможно оценивать в соответствии с моделью карательного правосудия, на которую ориентирован процессуальный кодекс IPA.

Традиционные институты права и карательное правосудие исходят из предпосылки, что объективная реальность существует и что суд устанавливает Истину. Наоборот, интерсубъективный подход вместе с «мифом об изолированной психике» отказывается и от “мифа об объективной реальности”[35]», «укорененном в самих основах мышления западной цивилизации» (Спиркина, Зимин 2011, 9). Как видим, традиционное правосудие и интерсубъективная точка зрения принципиально несовместимы. Зато интерсубъективный подход вполне сочетается с восстановительным правосудием, которое не занимается поиском ни истины, ни объективной меры наказания, но дает возможность примирения в диаде и репарации ее членам.

Психоаналитическая ситуация «часто оборачивается выяснением вопроса о господстве и подчинении» (Спиркина, Зимин 2011, 11). Поскольку интерсубъективный подход стремится преодолеть этот «диспозитив власти» (Фуко), он несоизмерим с теми отношениями господства–подчинения, которые релевантны для процессуального кодекса IPA и которые преодолеваются в процессуальном кодексе APsaA.

Таким образом, интерсубъективный подход коррелирует исключительно с восстановительной моделью правосудия, нашедшей отражение в модели Габбарда–Лестер и – в меньшей степени – в процессуальном кодексе APsaA. У нас нет данных, которые позволили бы говорить о причинно-следственной связи между распространением в американском психоанализе интерсубъективного подхода в 1970–1980-е годы и реформой этических институтов APsaA в 1990-е[36]. В данной работе мы позволим себе ограничиться указанием на сходство той «системы рациональности» (Фуко), которая лежит в основе процессуального кодекса APsaA, и интерсубъективного подхода.

2.5. «Суицид психоаналитических обществ и институтов» (Кернберг) и процессуальный кодекс IPA

Как было показано в п. 1.4, для процессуального кодекса IPA, в отличие от кодекса APsaA, характерен карательный уклон по отношению к нарушившему норму аналитику и безразличие к пострадавшему пациенту. В соответствии с процессуальным кодексом IPA пострадавший пациент, если ему удалось представить доказательства того, что аналитик совершил моральное нарушение, а также если ему повезло составить заявление таким образом, чтобы оно соответствовало «стандартам IPA», которых, впрочем, нет в публичном доступе, подлежит уведомлению о том, какое наказание понес аналитик, в отношении которого было проведено расследование. Таким образом, если потребности обратившегося с жалобой пациента в репарации, прощении, примирении «фрустрируются», то его потребность в мстительном триумфе удовлетворяется. Возможно, со стороны IPA это проявление своеобразно понимаемого милосердия.

Процессуальный кодекс IPA отличается от аналогичных документов любой другой общественной или государственной организации, у которых тоже существуют свои этические кодексы (скорее это «кодексы чести»), разве что вышеуказанным «милосердием». Пациент, обратившийся в этический комитет IPA, имеет шанс узнать, какое наказание понес его обидчик. Гражданин, обратившийся в этический комитет, например, силовой структуры с жалобой на действия ее сотрудника, естественно, никогда не узнает, какое решение вынес корпоративный «суд чести»[37].

Процессуальный кодекс IPA не имеет каких-либо специфических признаков того, что это регламент этического комитета именно психоаналитического (психотерапевтического), а не какого-либо иного профессионального сообщества. Поэтому вопрос о генезисе процессуального кодекса IPA – это вопрос о том, как сконструированы институты власти в современном обществе[38]. Эта тема требует отдельного обсуждения и выходит за рамки настоящей работы.

Рассматривая институциональные проблемы психоаналитического образования, Кернберг отмечал расхождение между содержанием обучения и его организацией: «Существует серьезное расхождение между явно сформулированными или неявно признанными целями психоаналитического образования и организационными формами, характерными для психоаналитических институтов. В то время как наставники полагают, что обучают студентов искусству и науке, в структурном отношении институты представляет собой помесь техникума и духовной семинарии» (Kernberg 1986, 812). В этические институты IPA заложены такие же противоречия, как и в образовательные: ценности профессиональной этики далеко разошлись с ценностями, имплицитно содержащимися в институциональных формах[39].

В недавней статье «Руководство по предотвращению суицида психоаналитических обществ и институтов» Кернберг, предупреждая о «плачевном положении уничтожающего самое себя психоаналитического общества» («иногда практически умирающего»), перечислил присущие ему «суицидальные» черты. Среди них он назвал «цепляние за “стандарты”»; «грандиозную идеализацию стандартной психоаналитической техники», изоляционистские научные стратегии, закрытость от общества[40] и др. (Kernberg 2012).

Кернберг ничего не говорит в указанной статье об этической инфраструктуре психоаналитических обществ. Вероятно, это связано с тем, что он адресуется прежде всего APsaA, где деятельность этического комитета достаточно успешно реформирована. Однако, учитывая, что его предостережение имеет в виду не только APsaA, но и IPA, к списку угроз, названных Кернбергом, можно было бы добавить регламент этического комитета IPA.

В середине 1970-х У. Май отмечала: «Кризис психоанализа в США, по всей видимости, еще не преодолен. Также и все последние выступления американских аналитиков рисуют сумрачную картину будущего психоанализа и требуют реформ на всех уровнях» (Май 2001, 520). Таким образом, как показывает история APsaA, эта организация не впервые проходит через кризис, о котором предупреждает Кернберг. Судя по тому, что «сумрачное будущее», ожидаемое еще в 1970-е, все еще не наступило, APsaA умеет отвечать на кризис гибкой институциональной реакцией, предполагающей реформы. В то же время, если судить по процессуальному кодексу IPA, находящемуся в явном противоречии с современной институциональной психотерапевтической этикой, эта организация не склонна отвечать на кризисные явления реформированием своих институтов.

Резюме

Выше были рассмотрены некоторые экстра- и интранаучные факторы, обусловившие различия в процессуальных кодексах IPA и APsaA.

На регламент этического комитета APsaA значительное влияние оказали альтернативные внесудебные практики, а именно восстановительная медиация и восстановительное правосудие, широко распространенные в Северной Америке. Другим фактором, оказавшим влияние на процессуальный кодекс APsaA, является рецепция идей постмодернистской философской этики, переосмыслившей деонтологическую этику («мораль долга»), лежащую в основании профессиональной этики индустриальной эпохи (эпохи модерна). В эпоху постмодерна на смену нормативной деонтологической этике приходят «этика ответственности», «этика заботы», «этика Другого», феминистская этика, опирающиеся на те же «системы рациональности», что и альтернативные внесудебные практики. APsaA, в отличие от IPA, оказалась восприимчивой к идеям современной философской этики. Внутринаучным фактором, обусловившим своеобразие процессуального кодекса APsaA, является интерсубъективный подход, влиятельный в американском психоанализе и сходный по своему эпистемологическому профилю с постмодернистской философией и альтернативными внесудебными практиками.

Сопоставление двух процессуальных кодексов позволяет сделать вывод, что этическая инфраструктура IPA представляет собой архаический властный институт, который наряду с другими институциональными особенностями этой организации несет в себе «суицидальную угрозу», о которой в недавней статье предупредил О. Кернберг.

Заключение

Преамбула к этическому кодексу Canadian Counselling and Psychotherapy Association (CCPA) – организации, активно развивающей психотерапевтическую этику как в теоретическом, так и прикладном аспектах, – заканчивается призывом вносить предложения по доработке кодекса, поскольку «это не статичный документ: он нуждается в пересмотре вместе с ростом этического знания».

Проведенное нами сравнение процессуальных кодексов APsaA и IPA показывает, что одна из этих организаций восприимчива к изменениям в обществе и «росту этического знания»; оснований сказать так про другую значительно меньше. Поэтому общий вывод из всего вышеизложенного очевиден: процессуальные кодексы IPA, организаций-участниц IPA и тех организаций, которые, не являясь коллективными членами IPA, взяли за образец регламент ее этического комитета, нуждаются в пересмотре в соответствии с опытом психотерапевтических обществ, отличающихся высоким уровнем этической рефлексии.

Необходимость этого диктуется, как минимум, прагматическими соображениями: кодексы следует пересмотреть хотя бы во избежание репутационного ущерба. Когда через интернет и СМИ[41] получают широкую огласку отталкивающие описания взаимодействия пациента с этическим комитетом, вынужденным поступать, как того требует архаический регламент, большой урон наносится и самой организации, и психоанализу в целом.

Что же касается собственно этики, то, поскольку используемый в настоящее время регламент этического комитета IPA не принимает во внимание интересов пострадавшего (и страдающего) пациента, этический комитет, вопреки его названию, не решает этических проблем как таковых.

Суть этики, какие бы формы она ни принимала, всегда одинакова. Этика в собственном смысле возможна только как этика Другого. Этическое учение Левинаса («этика Другого») всего лишь напомнило то, что было известно про этику всегда. Ее сущность когда-то выразительно определил Бердяев: «Если голоден ты сам, это физиология. Если голоден твой сосед – этика».

В упомянутой выше преамбуле к этическому кодексу CCPA говорится, что в ситуации морального конфликта этический комитет стремится обеспечить интересы всех сторон: пациента, терапевта, сообщества. В IPA две стороны из этого треугольника выпадают. Забота корпорации о чистоте своих рядов свидетельствует, возможно, об эффективном менеджменте, однако к собственно этике такого рода «забота о себе» отношения не имеет.

Чем дольше процессуальный кодекс этического комитета IPA будет сохранять «обращенность на себя» и служить интересам корпорации, а не Другого, тем справедливее будет звучать обвинение психоаналитических институтов в «деспотической концентрации административной власти и контрпродуктивном авторитаризме» (Kernberg 2012).

Как писал Фуко, «используемая ныне система уголовного права архаична, произвольна и неадекватна по отношению к реальным проблемам, стоящим перед обществом» (Фуко 2006, 41). Учитывая, что процессуальный кодекс IPA подражает системе уголовного права, вполне уместно, как представляется, применить формулировку Фуко к предмету нашего рассмотрения: процессуальный кодекс IPA архаичен, произволен и неадекватен по отношению к реальным проблемам, стоящим перед психоаналитическим сообществом.

Procedural codes of ethics committees of psychoanalytic societies: structure, functions, genesis

Annotation

This article analyzes the mechanisms of institutional ethics of psychoanalysis (in other words, regulations, according to which ethics committees work). Procedural codes of International Psychoanalytical Association (IPA) and the American Psychoanalytic Association (APsaA) are considered in comparison with the model of the institutional ethics of psychoanalysis by Gabbard–Lester, as well as similar regulatory enactments of other psychotherapy organizations, in particular the British, Canadian and Russian.

Keywords: ethics committee, psychoanalytic society, institutional ethics, intersubjective approach, mediation, procedural code.

Список источников

МПО, этический кодекс

URL: http://www.psychoanalysis-mps.ru/ekodeks/index.html (дата обращения: 11.09.2014)

ОПП, этический кодекс

URL: http://www.spp.org.ru/page.php?id=15 (дата обращения: 11.09.2014)

APsaA, этический кодекс

URL: http://www.apsa.org/About_APsaA/Ethics_Code.aspx (дата обращения: 11.09.2014)

BPC, этический кодекс

URL: http://www.psychoanalytic-council.org/sites/psychoanalytic-council.org/files/4.1%20Code%20of%20Ethics%20Feb%202011.pdf (дата обращения: 11.09.2014)

BPC, процессуальный кодекс

URL: http://www.psychoanalytic-council.org/sites/psychoanalytic-council.org/files/4.3%20Complaints%20Procedure%20Feb%202011.pdf (дата обращения: 11.09.2014)

CCPA, этический кодекс

URL: http://www.ccpa-accp.ca/en/ethics/ethicalcomplaintsprocedure (дата обращения: 11.09.2014)

CPCA, этический кодекс

URL: http://psychodynamiccanada.org/about/code-of-ethics (дата обращения: 11.09.2014)

IPA, этический кодекс

URL: http://www.ipa.org.uk/en/IPA/Procedural_Code/Ethical_Principles.asp (дата обращения: 11.09.2014)

Canadian Psychoanalytic Society, этический кодекс

URL: http://www.en.psychoanalysis.ca/ethics/guidelines/ (дата обращения: 11.09.2014)

The Clinic for Boundaries Studies

URL: http://www.professionalboundaries.org.uk/ (дата обращения: 11.09.2014)

The Ontario Society of Psychotherapists, этический кодекс

URL: http://www.psychotherapyontario.org/site/index.cfm?DSP=Section&ID=3 (дата обращения: 11.09.2014)

San Francisco Center for Psychoanalysis, этический кодекс

URL: http://sf-cp.org/sites/default/files/committee/ethics_and_impairment_committee/EIC_Guidelines.pdf (дата обращения: 11.09.2014)

Список сокращений

МПО – Московское психоаналитическое общество

MPS – Moscow Psychoanalytic Society

ОПП – Общество психоаналитической психотерапии

SPP – Society of Psychoanalytic Psychotherapy (Moscow)

APsaA – American Psychoanalytic Association

BCP – British Confederation of Psychotherapists

BPC – British Psychoanalytic Council

BPS – British Psychoanalytical Society

CPS – Canadian Psychoanalytic Society

CCPA – Canadian Counselling and Psychotherapy Association

CPCA – Canadian Professional Counsellors Association

IPA – International Psychoanalytical Association

OSP – Ontario Society of Psychotherapists