Перед началом практики в отделении ЧЛХ мне снова пришлось искать для себя ответы на вопросы «Зачем я иду на практику именно туда?»и «Чем я могу быть там полезна?», как я уже делала в прошлом году, собираясь в Онкоцентр. Как и там, здесь мне предстояла  работа с мамами больных детей, где надо в меру сил и умения помогать им проживать разные стадии горевания,  и это – общее. Разница тоже есть. В Онкоцентре остро стоит вопрос выживания, даже ценой тяжелого лечения или калечащих операций. В отделении ЧЛХ, скорее, решаются вопросы качества дальнейшей жизни маленьких пациентов: все-таки специфика заболеваний другая, да и проводимые операции чаще имеют целью восстановить, вырастить, сделать красивее… Но родители все равно тревожатся, переживая заболевание своих детей как беду и несправедливость судьбы - т.е. нуждаются в помощи психолога.

Симбиотические отношения между матерью и ребенком, особенно больным с рождения, – довольно часто встречающееся явление. В таких отношениях почти нет знания друг о друге, представления о другом ограничиваются словами «Я и он – одно целое». Кто-то (как правило, мать) считает, что «лучше знает», что надо ребенку, что он думает, чего хочет и т.д. В своей работе я столкнулась именно с такими проблемами.

Итак, мать: около 43 лет, разведена около года назад, после 18 лет брака с мужем, который последние 12 лет болен алкоголизмом. Продолжают проживать в одной квартире. Она работает учителем в интернате для умственно отсталых детей. У нее две дочери,  Галя, 17 лет, (студентка колледжа, живет отдельно в общежитии другого города) и Таня, 11,5 лет (пациентка отделения ЧЛХ).

При первом контакте возникла некоторая путаница: в заявке на прием были указаны имя и фамилия девочки, с ней я и начала беседу. Однако разговор больше напоминал игру «Угадай-ка!»: девочка говорила невнятно, отвечала односложно, на «правильные» открытые вопросы и вовсе просто пожимала плечами. При этом Таня не уходила от беседы, приветливо и лукаво улыбалась. Я решила, что ей трудно разговаривать из-за ее заболевания (у нее микросомия, лицо довольно сильно ассиметрично, деформированы и верхняя и нижняя челюсть). Скоро выяснилось, что девочка не просила о приеме у психолога, правда, видела, как мама писала какую-то записку. Я попросила Таню предположить, о чем? Девочка довольно быстро и уверенно ответила, что мама  волнуется из-за предстоящей операции, хочет, чтобы Таня ее не боялась. Посчитав это запросом, я расспросила об этой операции, о предполагаемых страхах (ожидании боли, наркозе, реабилитации и т.п.). К моему удивлению, никакого страха девочка не проявила, было нормальное волнение, не более. Что очень вероятно: 5-я или 6-я по счету, приблизительно похожие, проходящие через равные промежутки времени, операции сопровождали Таню все детство. Запрос для меня оставался непонятным,  я попросила позвать маму.

Мать заговорила совершенно о другом: ее сильно тревожило то, что дочь взрослеет, переходный возраст на носу, вдруг возникнут проблемы со сверстниками, девочку начнут дразнить. Женщина хотела получить совет как себя вести, как защитить дочку, была очень встревожена, много плакала. А вот по поводу операции мать волнений не высказала, очень доверяла врачам, рассматривала ее как ступень к выздоровлению дочери. Стало понятно, что причина тревоги в чем-то другом. Заведя разговор о ее актуальном состоянии, я скоро получила ответ: обострившиеся в последнее время отношения с бывшим мужем, необходимость решения квартирного вопроса, отсутствие денег, поддержки и, как ей виделось, перспектив в ее личной жизни, неуверенность в себе и будущем, общая усталость. Конечно же, свое состояние мать старательно скрывает от дочери, ничего не говорит ей, не объясняет, часто уходит поплакать в одиночестве. Она думает, что так лучше: «нельзя лишать ребенка детства». К тому же мать уверена, что дочь – ее копия, они даже родились под одним знаком зодиака, понимают друг друга без слов. А клиентка на своем опыте знает, как трудно решать взрослые проблемы в нежном возрасте: ей самой пришлось быть самостоятельной через «не могу». Я кратко пересказала матери беседу с дочерью, обратила внимание на то, что у них разное представление о причинах тревоги, которую они обе ощущают. Клиентка удивилась и задумалась. Вернулась Таня, села  рядом с матерью, крепко ее обняла, заглянула в глаза и стала гладить по коленке.

У меня появилась гипотеза: мать, переживая разлад, развод, разъезд, пытается скрыть свои переживания от дочери, убеждает ее, что все в порядке. Скрывать чувства трудно, требуется много сил. Напряжение находит выход в повышении тревоги обо всем том, что раньше казалось вполне преодолимым. Эту тревогу легко считывает дочь, но объясняет ее по-своему: «Мама волнуется за меня, думает, что я боюсь операции. Я, вроде бы, не боюсь, но вдруг там что-то не так?»  Они ничего не обсуждают, сидят и боятся вместе, крепко прижавшись друг другу, каждая про свое.

Я видела задачу своей работы в том, чтобы помочь матери адаптироваться к условиям стационара, помочь ей быть как можно более адекватной эмоционально, чтобы она могла лучше помогать своей дочери. В сложившейся ситуации я оказалась в роли посредника, наладчика коммуникаций между ними. Беда была только в том, что я даже теоретически не представляла, как это делается: работать с семьей нас на тот момент еще не учили, а передо мной сидела пара мать-дочь, разделить которую можно было разве что

Пока я размышляла, события развивались стремительно: как бы получив от меня разрешение на откровенную беседу с дочерью, мать начала подробно рассказывать мне о своих проблемах прямо в ее присутствии. Она нелицеприятно описывала свои семейные сложности, роль и поведение мужа, рассказала об истории своих отношений с ним, об обидах и несбывшихся надеждах, о процессе принятия решения о разводе и т.п. Во весь голос прозвучала убежденность клиентки в ненадежности, «недоделанности» ее бывшего мужа, да и мужчин вообще, начиная с ее собственного отца… При этом положительные примеры даже из близкого окружения (удачное замужество родной сестры) виделись ей как редкое  исключение из правила, женщина была уверена, что «все так живут», «ничего не поделаешь», «такова женская судьба» и т.д. и т.п.

Честно говоря, меня тревожило присутствие девочки: она же не младенец, все слышит и понимает, очень жалеет мать, переживает за нее, это было видно. А для матери присутствие психолога, видимо, было своеобразной гарантией безопасности происходящего, она говорила все так, как думала, без поправок на возраст дочери. Я понимала, что девочка услышала уже достаточно много, у нее точно есть собственное отношение к ситуации, много невыраженных эмоций по этому поводу. Но я оставила разговор с девочкой об этом «на потом», мне представлялось, что в тот момент состояние матери было главным дестабилизатором в этой паре. По моему мнению, мать давно находилась в депрессии, причем это относилось не столько к заболеванию ее ребенка, сколько к ее привычному способу переваривания действительности. Что касается ее отношения к болезни дочери, то оно виделось мне довольно адекватным: она, в основном, принимала факт и ограничения данного заболевания, доверяла врачам, хорошо ориентировалась в перспективах лечения, представляла себе последовательность и результат операций. Однако, происходящее в ее личной жизни отнимало слишком много сил, женщина начинала тревожиться  по любому поводу, нарушался контакт с ребенком, в паре усиливалась тревога.

Последующие встречи мы говорили с матерью о том, что ее выбивало из колеи. А событий было достаточно: бывший муж попал в реанимацию с алкогольным отравлением, а едва придя в себя, позвонил старшей дочери и нажаловался на то, что бывшая жена, ее мать, бросила его одного без денег, еды и питья в квартире, звал спасти себя. Старшая дочь, искренне привязанная к отцу, очень тревожилась за него, жалела его и т.д. В наших разговорах ярко проявилось всеобъемлющее чувство вины моей клиентки. Особенно сложно было ей разрешить себе злиться на бывшего мужа даже в свете последних событий, она ощущала себя виноватой кругом, на злость не имела права. Мы долго и подробно говорили о ее вине, обсуждали ее с разных сторон, сопоставляли с ее реальными возможностями, искали истоки. Я отчетливо понимала, что эта работа не находится в рамках нескольких встреч в стационаре, но считала ее необходимой в любом объеме.  В ходе беседы всплыли уже знакомые особенности отношений, в которых оказывалась моя клиентка: она почти ничего не могла рассказать о своем муже, кроме того, что он много занимался со старшей дочерью, когда она была младенцем (ей сейчас 17), ну и того, что он много пил с самого рождения Тани, последние годы не работал, дебоширил дома. Ни увлечений, ни особенностей, никаких хороших периодов не оказалось в ее рассказе и не вспомнилось даже после моих вопросов. Из всех чувств  были названы только жалость да вина. Вообще женщина отмечала, что лет до 40 жила «как все», работала много, думала и замечала мало. Даже до 8 лет не замечала,  насколько Таня плохо слышит, не покупала ей слуховой аппарат. Девочка не успевала в школе,  ей поставили диагноз «задержка в развитии», хотели отправить в коррекционную школу… Только тогда клиентка как бы очнулась, вдруг поняла, что «так жить больше не может, что она еще нужна своим дочерям» и стала разводиться. Теперь-то она очень сожалела, что не сделала этого раньше, опять находя себе поводы быть самой виноватой, особенно перед Таней.

При наших беседах  с удивительным терпением присутствовала Таня: то гладила мать, то прижималась к ней, то отодвигалась, то улыбалась, чаще – хмурилась, но не говорила почти ничего: большая послеоперационная повязка исключала это. Дочь явно исполняла функцию контейнера для материнских переживаний. Я понимала, что девочке куда-то надо деть все это, если не рассказать, то хоть отреагировать как-то.

В одну из встреч мать не предъявила жалоб, кроме желания поспать, выглядела усталой, осталась в палате. А вот Таня с готовностью пришла ко мне. Говорить с ней было по-прежнему трудно, я предложила рисуночные тесты: сначала  «Несуществующее животное», «Моя семья», затем – импровизация на заданную тему. Постепенно девочка расслабилась, разговорилась, стала открытой, проявила развитую фантазию. В ее рисунках  проявились и семейные проблемы, и ее мечты,  и все чувства, все ответы на вопросы, которые я хотела получить, да не знала – как. Были в рисунках и закрытые прежде темы: зловещая мужская фигура (все рассказы о врагах, внезапных нападениях, злобных принцах) и ее собственная агрессивная часть («привычка» превращаться зимой в страшное, свирепое и сильное несуществующее животное, «сильнее всех врагов», защищающее мать и сестру).  Я отметила про себя  то, что в идеальной картинке Таниного мира нет ни одной положительной мужской фигуры. Сюрпризом для меня было  удовольствие, с которым Таня рассказывала эти истории: больше не надо было ничего вытягивать, расспрашивать, только слушать и изредка слегка направлять. По ходу беседы она все ближе придвигалась ко мне, в конце концов «прилепилась» совсем.

Это было впервые, чтобы мать и дочь, общаясь со мной, не сидели «слипшись» друг с другом. Я расценила это не только как признак доверия ко мне, но и как признак снижения общей тревоги в паре. Мать присоединилась к нам минут через 40, посмотрела, послушала и вдруг сказала,  что впервые с детства, здесь, в больнице зашла в церковь, поговорила с батюшкой, он дал ей книжки почитать. Женщина предположила, что пришла туда за поддержкой, что раньше, видно, справлялась сама, а теперь ей нужна помощь… Дочь тут же пересела ближе к матери и снова обняла ее. Я услышала в этом и то, что мать нуждается в помощи, и то, что ей все-таки трудно ее просить и принять, увидела, насколько дочь всегда готова утешать и защищать свою мать по первому сигналу. Мы немного побеседовали с матерью об этом, помощь мне оказали Танины рисунки: с ними было проще донести переживания  девочки до ее матери.

Работу с рисунками мы с Таней продолжили и дальше, когда сильные и противоречивые чувства по поводу предстоящего возвращения домой потребовали выхода. Девочка обратилась ко мне сама и была очень мало похожа в тот момент на милого приветливого ребенка: передо мной сидел напряженный, злой подросток, да и речь ее, напористая и путанная одновременно, на 30% состояла из слова «блин!». Таня рассказала, что боялась оставаться наедине с отцом в квартире, боялась повторения скандалов, драк: «У меня же железка эта стоит, а если он снова к маме полезет?».  Девочка эмоционально говорила о своих претензиях к отцу, о зависти к тем подругам, у которых отцы другие, о своем стыде за него, о разочаровании в нем. До этой встречи все мои попытки заговорить с ней об ее отце наталкивались на неожиданно твердый отказ: «Я не хочу о нем говорить».

Мы обсудили эту тему со всех возможных сторон, говорили минут 30, но у меня все равно оставалось ощущение, что страх и злость не уменьшаются. Я спросила, что она обычно делает, когда так сильно сердится, а затем предложила ей нарисовать свой страх. Девочка вырвала из тетрадки половинку листочка и накалякала жуткую злую рожу. Потом она долго, с нескрываемым азартом рисовала острые предметы, которыми она потыкала бы этот страх, чтобы наказать его за все. Одного листка не хватило, она рисовала рожу за рожей на обрывках листков из тетрадки в клетку, не решаясь помещать рисунки монстра в свой красивый девичий альбом для рисования. Позже к нам присоединилась и мать, сначала посидела молча, потом, смущенно хихикая, начала подсказывать дочери, куда ударить и чем. Девочка принесла мне на следующую встречу девять подобных листков, нарисованных за неделю. Была в этих рисунках одна особенность: выражение «лица» у рожи менялось, она становилась все менее страшной, даже плакала в конце. И когда я заметила это, девочка вдруг сказала: «Ну да, теперь с ним можно даже разговаривать!».

Наша последняя встреча состоялась за две недели до выписки моих клиенток и их возвращения домой. Старшая выглядела спокойной, настроение ровное, даже бодрое. Рассказывала о планах по возвращению домой, рассуждала о возможностях размена квартиры, о дополнительном заработке, кредите, поиске репетиторов для Тани, приезде старшей дочери в гости на праздники и т.д. Размышляла о контактах с семьей своей сестры, о возможной поддержке с ее стороны, совместной встрече Нового года. Я смотрела на нее и удивлялась: до чего сильный контраст сейчас она составляла с той испуганной и загнанной в угол женщиной, которая просила о встрече с психологом в самом начале. Мы немного поговорили о ее сегодняшних отношениях с Таней, о насущных проблемах девочки, на том и попрощались.

Для себя я получила несомненно интересный опыт работы с симбиотической парой мать-дочь. Могла наблюдать, как своеобразно строятся взаимоотношения при таком слиянии, как иногда бывает трудно понять и просто услышать другого, если двое составляют одно целое. И как сложно работать с двумя клиентками,  не воспринимая их за одного человека и, одновременно, не поощряя их желание конкурировать за внимание психолога и право первой получить поддержку. Также мой небольшой опыт работы в медицинском учреждении пополнился встречей с клиенткой, пришедшей к стадии принятия горя по классификации Кюблер-Росс (что встречается, как говорят более опытные коллеги, нечасто). И, неожиданно для меня, не только довольно эффективной, но и увлекательной, даже радостной, оказалась работа с девочкой с помощью рисунков.