Эта статья была написана в 2020 году к юбилею работы Фрейда «По ту сторону принципа удовольствия» (Фрейд, 2009).  Пандемия тогда потрясла нас и придавала особое значение статье Фрейда и обстоятельствам ее написания. Но мы, конечно, еще не предполагали, как далеко история продвинет нас «по ту сторону», с какими безднами придется иметь дело в ближайшем будущем.

100 лет – это очень много, но не настолько, чтобы статья Фрейда стала простой для понимания, перестала вызывать напряжение, сопротивление и прочие чувства, лежащие по ту сторону.

Фрейд выбирает удивительный путь в эту область психики. Он сосредотачивает наше внимание на игре полуторагодовалого ребенка. Малыш забрасывает в труднодоступные места маленькие предметы, и ждет, когда кто-то найдет их и вернет. А потом мальчик совершенствует свою игру, забрасывая и самостоятельно возвращая катушку, привязанную на веревку.

Мы зачарованы игрой ребенка и тем, как она открывает нам путь   к самым невозможным переживаниям, находящимся по ту сторону принципа удовольствия. Как связано повторяющееся действие этой игры с инстинктом смерти? Ужасный контекст позволил сделать видимым то, что могло остаться незамеченным. Малыш Хайнц проигрывает потерю матери, а Фрейд это описывает за несколько месяцев до того, как София умерла от испанки. От начала ее заболевания до смерти прошло всего четыре дня, родители (Фрейд и его жена) не смогли проститься с ней, т.к. из-за эпидемии было остановлено железнодорожное сообщение. Потери еще не произошло, когда Фрейд увидел и описал игру ребенка. Правда, кое-что для этого малыша уже случилось. Его мать была беременна. Наверное, он мог чувствовать потерю ее катексиса. София пишет в это время Фрейду, что обеспокоена недостатком средств, наступивших вследствие ее третьей беременности. Если думать об этих средствах не как о деньгах, а как о недостатке психических ресурсов, можно понять беспокойство ребенка. Хватит ли на него у Софии сил, как выжить без них или даже части их? Гораздо менее катастрофические вещи, не смерть матери, а ожидание сиблинга, и даже самые обыденные трудности могут заставить играть с катушкой. Статья и эта игра – не последствие травмы, на чем настаивал и сам Фрейд (он подчеркивал, что написал статью до смерти дочери), они рассказывают о том, что происходит внутри человека, о его внутренних отношениях со смертью.

Прятки – одна из самых ранних игр детей, она в каком-то виде доступна ребенку до года, когда взрослые прячут свое лицо ладонями, а потом открывают, вызывая смех малыша. Потом эта игра претерпевает множество изменений, когда малыш прячется за пеленку сам, и радуется, когда взрослые изображают испуг от потери, а потом радость от появления. Потом эти игры становятся все более и более изобретательными.

Проигрывание потери объекта является сложным механизмом в стремлении перевести пассивное в активное, но еще до этого – отвести переживание потери от себя. Под страхом потерять мать, с которым малыш справляется тем, что сам выкидывает игрушку, скрыт страх самому быть потерянным, и не найденным.

Но, может, еще раньше, в этой игре скрывается вопрос жизни и смерти. Жить или не жить. Вслушаемся в знаменитый монолог очень несчастного ребенка.

Быть или не быть, вот в чем вопрос. Достойно ль

Смиряться под ударами судьбы,

Иль надо оказать сопротивленье

И в смертной схватке с целым морем бед

Покончить с ними? Умереть. Забыться.

И знать, что этим обрываешь цепь

Сердечных мук и тысячи лишений,

Присущих телу. Это ли не цель

Желанная? Скончаться. Сном забыться.

Уснуть… и видеть сны? Вот и ответ.

Какие сны в том смертном сне приснятся,

Когда покров земного чувства снят?

Вот в чем разгадка. Вот что удлиняет

Несчастьям нашим жизнь на столько лет.

А то, кто снес бы униженья века…

Когда так просто сводит все концы

Удар кинжала! Кто бы согласился,

Кряхтя, под ношей жизненной плестись,

Когда бы неизвестность после смерти,

Боязнь страны, откуда ни один

Не возвращался, не склоняла воли

Мириться лучше со знакомым злом,

Чем бегством к незнакомому стремиться!

Так всех нас в трусов превращает мысль,

И вянет, как цветок, решимость наша

В бесплодье умственного тупика…[1]

Возможно, в игре, которую наблюдает Фрейд, ребенок решает эту задачу – быть или не быть.

Интересно подумать о сне в монологе Гамлета, не в метафорическом смысле, как о смерти, а в прямом. Легко представить ребенка, который боится уснуть, и не хочет просыпаться. Путешествие туда и обратно может быть опасным. Когда «покров земного чувства снят», когда свет не позволяет рассмотреть увиденное, что набрасывается на тебя из темного угла собственной психики? Лучше уж мириться со «знакомым злом» внешней реальности.

Родители помогают ребенку путешествовать туда-сюда. Присутствуют при засыпании и пробуждении.  Я думаю, что при эпидемии ковида многие анализанты во всем мире лишились возможности постепенно справляться со своей тревогой, связанной с погружением в анализ и выходом из него. Помимо потери непосредственной связи с аналитиком в едином пространстве, потери его кабинета, произошла потеря дороги туда и обратно. Переход от тягот и удовольствий обыденной жизни к тяготам и удовольствиям анализа и обратно стал мгновенным, как внезапное пробуждение, в то время как процесс перехода является очень важной работой психики и очень тревожной. Присутствуя при засыпании ребенка или при его игре, принимая в ней какое-то участие, взрослый помогает пережить эту тревогу. Играя с ребенком в прятки, возвращая из темноты игрушку, или отыскивая самого малыша, взрослый возвращает радость и надежду. Хотя, это происходит не всегда. Ребенок в статье Фрейда постепенно учится сам возвращать радость и надежду – в более поздней игре с катушкой. Хотя, откуда нам знать, что он возвращает или куда он возвращается. Может, и на поле битвы (как при ПТСР) или на место преступления (по отношению к своим родителям).

Вопрос, который волнует Фрейда – это повторяемость действий в этой и других играх детей. Ребенку нужно читать одну и ту же книжку, петь одну и ту же колыбельную или воспроизводить одни и те же действия, как в этой игре. На месте цепи «сердечных мук и тысячи лишений, присущих телу» выстраивается цепь повторений. Должны ли эти повторения связать невыносимые переживания, выступить для них контейнером, или их функция не пропустить в душу невыносимые чувства? Чтобы не страдать нужно «скончаться, сном забыться» или сделать переживания однообразными и выхолощенными. Уничтожить способность психики отличать одно от другого, превратить все в цепь повторяемых и единообразных элементов.

Психика отвечает за возможность контейнировать и переживать невыносимые чувства. Нам хорошо понятно, что психика является и источником боли, и потому вызывает ненависть. «Вся боль приходит от жизни», пишет Ханна Сигал в статье «О клинической полезности понятия инстинкта смерти» (Segal, 1993). Психика выступает как преграда на пути инстинкта смерти. Забвение и навязчивое повторение являются способами устранить это препятствие и оказаться «по ту сторону». В этом смысле, инстинкт смерти не столько является немым, сколько проявляет себя стремлением к немоте, ненавистью к мысли и к слову.

Так всех нас в трусов превращает мысль,

И вянет, как цветок, решимость наша

Сигал пишет: «Рождение ставит нас перед переживанием потребностей. По отношению к этому переживанию могут быть две реакции, и обе, я думаю, неизменно присутствуют у всех нас, хотя и в разной пропорции. Во-первых, искать удовлетворения потребностей: это способствует жизни и ведет к объектному поиску, любви и, в конечном счете, объектному беспокойству. Другая – это стремление уничтожить потребность, уничтожить воспринимающее, переживающее "я", а также все, что воспринимается» (Segal, 1993). Гамлет здесь ненавидит мышление, которое превращает человека в труса, не дает ему умереть.

В этих словах жажда смерти – сила, а желание жить – слабость. Инстинкт смерти связан с грандиозностью. Цепляние за жизнь – удел «тварей дрожащих», кто решительно перешел черту, тот и велик. Но в этом переходе есть проблема, он конечен, он, как удар кинжала, длится всего лишь миг. Инстинкт смерти может проявляться в стремлении бесконечно длиться, например, не доводя до конца убийство, а поддерживая жертву в полуживом состоянии. Этой жертвой может быть как другой (как это описывает Фельдман в отношении некоторых пациентов к аналитику), так и собственная психика. Фельдман в статье «Проявления инстинкта смерти в консультационной комнате» подчеркивает, что убийство не доводится до конца не от того, что инстинкт жизни, либидо сдерживает «преступника», а от того, что инстинкт смерти хочет дольше удерживаться у власти (Feldman, 2009).  Несмотря на то, что на руках Гамлета в конечном итоге оказывается много крови, мне он не представляется маньяком, одержимым инстинктом смерти. Его главный монолог говорит о том, что он колеблется.

Вернемся к ребенку, играющему катушкой. Фрейд мельком отмечает небольшое торможение в развитии внука: «Ребенок был не слишком продвинувшимся вперед в своем интеллектуальном развитии, он говорил в свои полтора года только несколько понятных слов и произносил, кроме того, много полных значения звуков, которые были понятны окружающим» (Фрейд, 2006). Он так же замечает «приличный» характер ребенка, который почти не выражает своих переживаний, он «никогда не плакал, когда мать оставляла его на целые часы». Игра помогла малышу найти выражение его чувствам, но и помогла затормозить в психике что-то, что воспринимало и значит, вызывало боль. Годом позже, уже после смерти Софии, когда малыш научился говорить, он продолжал бросать игрушки, но уже сопровождал это не «громким и продолжительным о-о-о-о!, вместо «прочь» а словами: «Иди на войну»! Война объявляется при этом не только провинившимся окружающим, но и собственному речевому аппарату.  Ребенок, про которого тщеславный дед говорит, что он мог бы продвинуться в интеллектуальном и речевом развитии больше, тормозит не случайно.  Слово «прочь» (Fort) он редуцирует до «О-о-о», слово «война» произносит лучше, но проглатывает в нем «р» (K (r) ieg), Фрейд (2009) это отмечает в скобках и без комментариев.  В обоих случаях ребенок старается обойти «Р», которое в немецком так же, как в русском ассоциируется с рычанием. Ребенок старается смягчить или скрыть свою воинственность. Гамлет объявляет настоящую войну своей психике, отчасти культивируя отчасти разыгрывая безумие до того, как решается убить Клавдия.

Считается, что Гамлет был написан и поставлен в первый раз примерно в 1600 году. Чтобы удержать внимание, первый исполнитель этого монолога Ричард Бербедж должен был обращаться к зрителю, не к горстке интеллектуалов, а к простому зрителю театра Глобус. Он должен был удержать внимание не кровавой схваткой или любовной сценой, а вопросом: «Быть или не быть».  И на протяжении более, чем 400 лет разным Гамлетам это удается. Что еще люди помнят из этой трагедии? Многие ли могут вспомнить первый монолог принца? Хотя этот текст не менее выразительный.

О, если б ты, моя тугая плоть,

Могла растаять, сгинуть, испариться!

О, если бы предвечный не занес

В грехи самоубийство! Боже! Боже!

Каким ничтожным, плоским и тупым

Мне кажется весь свет в своих стремленьях!

В этом монологе в первом акте, еще до того, как Гамлет узнает, что его отец не просто умер, а убит братом, мы видим гораздо более однозначное желание расстаться со своей тягостной плотью, чтоб тело – «этот плотный сгусток мяса» (в переводе М. Лозинского) – испарилось, сгинуло. Мы слышим гораздо более однозначное антилибидное высказывание о жизни –  «О, мерзость! Это буйный сад, плодящий \ Одно лишь семя».

Почему же нас больше волнует другой монолог. Слова «Быть или не быть» откликаются так же, как игра ребенка, описанная Фрейдом.  Они попадают нам в самое сердце, потому что они там уже были. Так же как зрители Гамлета 400 лет назад, так же как читатели Фрейда 100 лет назад, все мы узнаем и эти слова, и эту игру, потому что сами это проходили и проходим постоянно.   Внутренние колебания по ту и эту сторону принципа удовольствия определяют динамику нашей психической жизни. Эти колебания «быть или не быть», это способ понимания реальности. Игрушки, заброшенные малышом в невидимые области, в дальние углы, они побывали по ту сторону, и вернулись. Это нечто, похожее на путешествие Одиссея в ужасные места, в том числе в загробный мир, – из которых возвращение было не всегда полным (кто-то остался у Цирцеи, кто-то у циклопа и т.д.), и возвращаясь сам он уже не был тем же самым человеком, в нем что-то менялось.

Когда маятник замирает на одной стороне, мы имеем дело с манией, меланхолией или тяжелым нарциссизмом – с «чистой культурой смерти». Когда маятник замирает на одной стороне, пропадает ощущение связи с реальностью.  Или только темнота и ужас или только свет и радость.

Но колебание между светом и тьмой, само по себе тоже может являться не исследованием жизни, а препятствием к этому исследованию. Когда оно перестает держать связь с разными сторонами внешней и внутренней реальности, а начинает перекрывать доступ к этой связи. Когда происходит превращение мышления и переживания в стереотипное выхолощенное повторение.

Мне кажется, это происходит тогда, когда происходит отрицание смерти. Пока навязчивое повторение не допускает динамики, маятник возвращается точно в то место, от которого отклонился, мы имеем дело с бессмертием. Ничего не произойдет, ничего не изменится.

Игра с катушкой или монолог Гамлета – метафора колебаний постоянно происходящих в психике. Амплитуда этих колебаний, частота и содержание у всех индивидуальна. Каждый раз, проникая в темные углы внешней или психической реальности, мы испытываем неудовольствие, которое может быть на службе у инстинкта смерти (лучше отключиться и забыться), или у либидо, потому что развивает и укрепляет наш психический аппарат. Иногда тревога становится слишком сильной, и мы умертвляем часть нашей психики, которая чувствует боль, чтобы спасти себя от того, с чем не можем справиться.  Когда силы прибавляются, мы стараемся опять оживить поврежденные части психики, когда с помощью психоанализа, когда с помощью искусства, когда с помощью собственного мужества, позволяющего не отворачиваться от жизни.

Вслед за Фрейдом мы можем подумать о навязчивом повторении в отношении психоанализа. Фрейд в статье обращает внимание на связь между навязчивым повторением и переносом. В каком-то смысле, анализ – сплошное навязчивое повторение. Четыре раза в неделю, в одно и то же время, год за годом… Повторение заложено в рамке. Оно заложено в идее переноса, и в идее сопротивления, в разыгрывании и т.д. Однако, то, что может быть пружиной или контейнером динамики, может быть и просто повторением, превращающим анализ в нечто, отрицающее смерть, в анализ бесконечный.

Игра с катушкой разворачивается внутри каждого анализа и каждой сессии. Когда пациент что-то забрасывает, прячет, потом позволяет нам обнаруживать или обнаруживает сам и снова прячет. Наше исследование продолжается, пока мы вместе движемся по ту и эту сторону принципа удовольствия, и стараемся обе эти стороны удерживать в голове.